Стихи

       Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2024

       Об авторе | Александр Валерьевич Переверзин (3 февраля 1974 года, Рошаль, Моск. обл.) окончил Московский институт химического машиностроения и сценарный факультет ВГИКа, учился в Литературном институте. Участник творческого объединения ？Алконостъ？. Был главным редактором издательства ？Воймега？, закрытого в настоящее время. Лауреат поэтической премии ？Московский счёт？ (2010), премии ？Венец？ (2018). Публиковался в журналах ？Арион？, ？Новый мир？ и других. Главный редактор журнала поэзии ？Пироскаф？. Предыдущие публикации стихов в ？Знамени？: ？Старое слово？ (№ 11, 2020); ？Гутенберг на полставки？ (№12, 2022). Живет в городе Люберцы.

       * * *

       В лесах, где жизнь и смерть соосны

       и влажный воздух многоцветен,

       вращаются прямые сосны

       и вырабатывают ветер.

       И он уходит до заката

       из параллельного портала

       за разноцветные ограды

       в малоречивые кварталы,

       через безлюдные волокна,

       в тонированный спящий город,

       в его откинутые окна

       и вентиляционный короб,

       чтоб здесь пронять тебя до дрожи,

       когда, бессонен и рассеян,

       ты вспомнишь вдруг, что будешь тоже

       по ветру хвойному развеян.

       * * *

       Голос матери послышался в ночи,

       в коридоре, где пальто и зеркала:

       надо мной склонялись серые врачи,

       почему-то говорили ？умерла？.

       Вышли юноши, — золотовласый хор, —

       и меня подняли, как свечу.

       Я теперь к вам пробираюсь, словно вор,

       проношу в дырявой сумке алычу.

       Сочной мякоти и сахара полна,

       дар упругий, молодой гемоглобин,

       солнце Ахтубы и волжская волна.

       Бесконечной памяти рубин.

       Объясни мне: неужели я мертва?

       Как домой пришла по декабрю

       мимо трансформаторов и рва?

       Как с тобой об этом говорю?

       * * *

       Вот и дожили до горя

       в полупустом отеле

       у Балтийского моря,

       как в девятнадцать хотели:

       чтобы крушение планов,

       чтобы сплетение драм,

       как Ходасевич, Иванов,

       как Гумилёв, Мандельштам.

       Мгла тяжела и овражна,

       светел сосновый бор.

       Страшно? Ещё не страшно,

       выйдешь на ветхий простор

       по направленью к расплате

       за непокорное слово.

       На разводном закате

       роща многоходова.

       * * *

       М.Б.

       Выходи туда, где свет недолог,

       где на нить нанизана листва

       и торчит пространство из-за ёлок, —

       послеледниковые слова.

       Пустота в моих часах песочных.

       Каждый вечер я Эдем искал

       в переводах стрелочных подстрочных,

       в лабиринтах вешняковских скал,

       в травах, заштрихованных графитом,

       в безучастных аэропортах.

       Мы пугали чаек внешним видом

       и спасались на ж/д мостах.

       Продвигаясь к озеру и полю,

       не сломай высокие цветы.

       Знаю, мы окажемся на воле,

       на непроходящей воле. Ты

       с рыбами пересекала воду,

       шла по топким тропам со зверьми.

       Вырвавшись однажды на свободу,

       лёгкие часы переверни.

       * * *

       Бледный Анатолий Найман

       в траурные сети пойман,

       странствует, причастный к тайнам,

       по обледенелым поймам.

       Расписная дельта Волги

       в ожидании заката.

       Камень, ножницы, иголки, —

       всем земля великовата.

       Утром в камышах костлявых

       встретят Анна и Иосиф,

       спать уложат в синих травах

       и о будущем не спросят.

       * * *

       Надо честно сказать: не борец

       и тем более не заговорщик,

       а незримой печали ловец

       и холодного ветра притворщик.

       Притворюсь пожелтевшей ольхой

       и, когда вы пройдёте по лесу,

       растопыренной веткой сухой

       под просторную куртку пролезу.

       Или ящерка в поле пустом.

       Если галки устроят мне травлю, —

       промолчу рептилоидным ртом,

       в клюве хвост, исчезая, оставлю.

       Вижу тени, пою от тоски,

       мрачный северорусский Овидий,

       чем сильнее сжимают тиски,

       тем бессмертней я, тем ядовитей.

       Об авторе | Александр Валерьевич Переверзин (3 февраля 1974 года, Рошаль, Моск. обл.) окончил Московский институт химического машиностроения и сценарный факультет ВГИКа, учился в Литературном институте. Участник творческого объединения ？Алконостъ？. Был главным редактором издательства ？Воймега？, закрытого в настоящее время. Лауреат поэтической премии ？Московский счёт？ (2010), премии ？Венец？ (2018). Публиковался в журналах ？Арион？, ？Новый мир？ и других. Главный редактор журнала поэзии ？Пироскаф？. Предыдущие публикации стихов в ？Знамени？: ？Старое слово？ (№ 11, 2020); ？Гутенберг на полставки？ (№12, 2022). Живет в городе Люберцы.

       * * *

       В лесах, где жизнь и смерть соосны

       и влажный воздух многоцветен,

       вращаются прямые сосны

       и вырабатывают ветер.

       И он уходит до заката

       из параллельного портала

       за разноцветные ограды

       в малоречивые кварталы,

       через безлюдные волокна,

       в тонированный спящий город,

       в его откинутые окна

       и вентиляционный короб,

       чтоб здесь пронять тебя до дрожи,

       когда, бессонен и рассеян,

       ты вспомнишь вдруг, что будешь тоже

       по ветру хвойному развеян.

       * * *

       Голос матери послышался в ночи,

       в коридоре, где пальто и зеркала:

       надо мной склонялись серые врачи,

       почему-то говорили ？умерла？.

       Вышли юноши, — золотовласый хор, —

       и меня подняли, как свечу.

       Я теперь к вам пробираюсь, словно вор,

       проношу в дырявой сумке алычу.

       Сочной мякоти и сахара полна,

       дар упругий, молодой гемоглобин,

       солнце Ахтубы и волжская волна.

       Бесконечной памяти рубин.

       Объясни мне: неужели я мертва?

       Как домой пришла по декабрю

       мимо трансформаторов и рва?

       Как с тобой об этом говорю?

       * * *

       Вот и дожили до горя

       в полупустом отеле

       у Балтийского моря,

       как в девятнадцать хотели:

       чтобы крушение планов,

       чтобы сплетение драм,

       как Ходасевич, Иванов,

       как Гумилёв, Мандельштам.

       Мгла тяжела и овражна,

       светел сосновый бор.

       Страшно? Ещё не страшно,

       выйдешь на ветхий простор

       по направленью к расплате

       за непокорное слово.

       На разводном закате

       роща многоходова.

       * * *

       М.Б.

       Выходи туда, где свет недолог,

       где на нить нанизана листва

       и торчит пространство из-за ёлок, —

       послеледниковые слова.

       Пустота в моих часах песочных.

       Каждый вечер я Эдем искал

       в переводах стрелочных подстрочных,

       в лабиринтах вешняковских скал,

       в травах, заштрихованных графитом,

       в безучастных аэропортах.

       Мы пугали чаек внешним видом

       и спасались на ж/д мостах.

       Продвигаясь к озеру и полю,

       не сломай высокие цветы.

       Знаю, мы окажемся на воле,

       на непроходящей воле. Ты

       с рыбами пересекала воду,

       шла по топким тропам со зверьми.

       Вырвавшись однажды на свободу,

       лёгкие часы переверни.

       * * *

       Бледный Анатолий Найман

       в траурные сети пойман,

       странствует, причастный к тайнам,

       по обледенелым поймам.

       Расписная дельта Волги

       в ожидании заката.

       Камень, ножницы, иголки, —

       всем земля великовата.

       Утром в камышах костлявых

       встретят Анна и Иосиф,

       спать уложат в синих травах

       и о будущем не спросят.

       * * *

       Надо честно сказать: не борец

       и тем более не заговорщик,

       а незримой печали ловец

       и холодного ветра притворщик.

       Притворюсь пожелтевшей ольхой

       и, когда вы пройдёте по лесу,

       растопыренной веткой сухой

       под просторную куртку пролезу.

       Или ящерка в поле пустом.

       Если галки устроят мне травлю, —

       промолчу рептилоидным ртом,

       в клюве хвост, исчезая, оставлю.

       Вижу тени, пою от тоски,

       мрачный северорусский Овидий,

       чем сильнее сжимают тиски,

       тем бессмертней я, тем ядовитей.