Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2021

       * * *

       Они идут гурьбой, заветные слова,

       нерасторжимые, как странник и котомка:

       Москва и Яуза, Неглинка и Москва,

       Варварка, Сретенка, Полянка, Божедомка.

       К чему перебирать иные имена,

       когда однажды сам царил царем Борисом.

       Благослови, Отец, людишек и меня,

       сарпинку, ситчики и рытый бархат с плисом.

       А ну, дружок, прими на посошок,

       да не рассеется родимая сторонка:

       Хамовники, Пречистенка, Щипок,

       Остоженка, Благуша и Волхонка.

       Британец скажет ？well？ — и губы на замке,

       поляк живет почтовками с Парижу,

       зачем же говорить на русском языке,

       когда я за окном Москвы не вижу?

       * * *

       Снега, потом луга, покров зеленых трав,

       приютственных небес распахнутые своды.

       Пастух на пастбище выгуливает крав,

       проходит день, проходит год, проходят годы.

       Уже не разобрать, где воздух, где воздyх,

       куда уходят дни и где они таились.

       На дудочке мотив наигрывал пастух,

       свидетель вечеров и долгих дней доилец.

       И книжка, и сычуг, и сетка, и рубец —

       четыре четверти коровьего желудка.

       Отведать молочка и выйти на рубеж,

       и близится конец, и весело и жутко.

       * * *

       С рассветом откроется небо,

       пойдут по нему облака,

       и это — отечество хлеба

       и родина молока.

       Но видели братья-поэты:

       один удалился уже,

       лишенный молочной диеты,

       увядший, как злак на меже.

       Его называли Андреем,

       и он непонятное пел,

       что мы мирозданье согреем

       сгоранием собственных тел.

       Протяжная дудка-жалейка

       далече стада увела —

       туда, где жена-трудармейка

       рожала, но дочь не жила.

       И пел он козлиную песню,

       что нет у козла молока.

       и хлеб по овинам заплéснел,

       и низко лежат облака.

       * * *

       Цветаева коротких слов

       и рваных ритмов,

       летящая поверх голов,

       провалов, рытвин.

       С буянами делила часть,

       а не с буями.

       И если прóпасть, так пропáсть

       в воздушной яме!

       На воздух! Двери отвори

       из душных спален!

       Летящему не говори:

       исход летален.

       Не в одночасье околеть,

       не быстротечно —

       но вылетела — и лететь,

       и падать вечно.

       Не Линдберг обогнул земшар —

       неуж не видишь,

       что в рекреации школяр

       гоняет в квиддиж?

       Летит горячее ядро —

       сродни полет нам.

       Но если вертолет и дрон,

       почто не метлам?

       В небесье бесы! Легион!

       Бори натуру!

       Во славу Гарри, Гермион

       и в муку Муру.

       Марина, в небе полоса —

       промер, пример твой,

       как опоясать небеса

       петлею мертвой.

       * * *

       Побируша бродила по селам,

       по земле.

       Молодухам желала веселым

       много лет.

       Простиралась великая суша —

       хоца пить.

       И брела и брела побируша

       по степи.

       Истоптала свои лапоточки —

       все дела.

       И дошла доходяга до точки

       и легла.

       И стопы протянула босые,

       околев.

       И царила над нею Россия,

       аки лев.

       * * *

       Петруша, Питер, камень, гость —

       Нева не Кола.

       Но если здесь не холокост,

       то все же голо.

       Евгений, Женя, оженись

       с Парашей, с Таней.

       Тогда совсем другая жизнь

       у нас настанет.

       Мокреть чухонскую согрей

       притоком крови.

       И ежели отец Сергей,

       то сын — Петровий.

       Из топи блат да в Петроград!

       Натура дура.

       А тут стоит вокруг и в ряд

       Архитектура.

       Повесть