Стихи

       Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2022

       Андрей Тавров — родился в Ростове-на-Дону. Окончил филфак МГУ. Работал на телевидении и радио художником. Автор пятнадцати книг стихотворений и прозы. Печатался в журналах ？Новый мир？, ？Знамя？, ？Урал？ и мн. других. Живет и работает в Москве.

       Ирмейагу-пророк

       Он ходит, живая колонна среди коней,

       затвердев, как пламя лесное в своем стволе,

       и он под собою лежит, словно след саней,

       ушедших за горизонт в ворованном серебре.

       В него угол кузнечика вложен, отвес столяра,

       складка флага, бегущая за свои края,

       и в его самолетах уснула его детвора,

       и он состоит из агнца и соловья.

       Ветер идет на него, как наклонный лес,

       и теперь он кирпич, где вложенный мир молчит,

       сузившись до свободы, сгущаясь, как в выдох, — в вес

       плача и тела, положенного на щит.

       Ирмейагу влезает в хомут, говорит, я агнец живой,

       как телегу, тянет город Иерусалим,

       и Ковчег, как хлеб, кивает ему головой,

       и топорщит жабры Храм, как рыба налим.

       Ирмейагу, сын Хелкии, плачет, и плач растет,

       как пожарная лесница с ним же самим вверху,

       и уходит в лазурь и огонь, в этажи высот

       с открытым окном у неба на берегу.

       И оттуда смотрит ему, как голубь, Бога лицо

       детское, и волосы у него в огне,

       и занимается пламенем пальтецо,

       и Бог говорит, скорей помоги мне.

       А потом наступает куб без ребра тишины,

       и зола по площади катится и гремит,

       и в прозрачном кубе плывут, как макрель, сны,

       и Рязань, как сторукая баба, вдали горит.

       Конь

       Копыта оторвать от дола, словно грушу

       пересадить на холм, и облака в глазах

       плывут, как два кита, и их снести на сушу

       ты хочешь храпом в брызгах и слезах.

       Ты скатан, как шинель, как гуталин, подробно

       ты вылепил в башмак рассыпчатый галоп.

       Кто штангу рвет в тебе так медленно и злобно,

       что гнет в коленях бег и наливает лоб.

       И я забыл, зачем ты так рассыпчат

       и как назвать слепую букву рта,

       кто почву отворял, кто деву в глине ищет,

       кто кровь у розы брал и как она тверда.

       Уже не поднимается копыто —

       а яблоко растет из пустоты.

       Есть вдох и тишина, и снова выдох,

       и свет как бомж встает из борозды.

       Маятник

       А если б не олень, как заплелась бы роща.

       Шнурует землю крот и кровь — ребро,

       и мы от ласты делаемся площе

       и проще, легче, чем упавшее перо.

       Огонь живет в плечах, как арсенал Гермеса,

       травинка горяча, и смертный прах

       нам нужен для того, чтобы лишил нас веса,

       свой чернозем набрав, тот звездный ковш в цветах.

       Зачем река длинней руки простерта?

       Я тело раздавал, чтоб древовидный луч

       шел в кольцах годовых. И красная реторта

       одна на всех живых — двугубый легкий хрящ.

       Орфей-аэроплан играл земли углами,

       стопа расширена, как Эвридики плач.

       И звезд коленчатых возня над нами

       нас сводит в гроб и удлиняет в луч.

       Все говорливое уложится в наперсток,

       над Сан-Мигеле бабочка летит,

       и тяжелее маски в синих блестках

       на мне лицо неровное лежит.

       И детство, и барак качнет землетрясенье,

       и старики замрут, мигнет и вспыхнет свет.

       И вновь все умерли — но длится их веселье,

       а на стене растет улитки лунный след.

       Кто свяжет нас в одно?.. И шебуршится птица,

       как будто это сам я под стрехой.

       Земля черна, и тише кровь струится,

       и замер маятник — солдат живой.

       Одержимые страстью

       Из земли доставал и нес до рта, до гнезда,

       из корней выдирал поцелуй, как верблюд слепой,

       и как горб вмещал все, чем жива верста —

       холм могильный, ручей да белый огонь сухой.

       Он был длинным чулком дыхания в темноту,

       и он заговор плел, зарываясь мордой, верблюд,

       поднимая губы горбатые в наготу,

       из которой был слеплен, из которой холмы растут.

       Он слоился и вяз, словно ухо в самом себе,

       сам себя кусая, как рот, губой находил

       свои бедра, захлестнутые в блесне,

       за поток и песок ее белых колен и жил.

       Тяжелее, чем роза, расслаиваясь на стекло

       с черным воздухом, он уходил за круг

       ее яблок-плеч, и тело с него текло,

       словно с весел вода, твердея, как лодка — в грудь.

       За обоих волчат он один натружал сосцы,

       и сжималась в пружину змеи на двоих земля,

       и косили его дети смерти, хохлы-косцы,

       и он в брешь, как в титаник, без рук затыкал себя.

       Шла звезда-дромадер, на белой горела коре,

       птица-гриф свое сердце клевала — полын-траву,

       размоталась на ветер роза в любом дворе,

       и ныряла свирель, небо держа на плаву.

       И в отверстиях куст и зверь, глубоки, как язык

       пламени-горбуна, волчьей пасти в живой крови

       все идут на одной ступне вдоль дорог босых,

       прорастая, как кость в обрубок, — в сустав любви.

       Марсов огонь

       (Память павших воинов)

       Вот птица движется, перегорев,

       пустует ее рукав,

       и логос Стои стоит в огне,

       как небо на битюгах.

       Ты стал, как феникс, чистым огнем,

       кровью из головы,

       единорогом впалым, конем,

       сжатым лицом травы.

       Сильнее, чем гений из-за плеча,

       заглядывает листва

       в глазницу, и та, еще горяча,

       губами носит слова.

       Формы гуляют стадом овец —

       юбчонка, крест, дирижабль,

       и смерть наливается, как огурец,

       и небо стоит, как журавль.

       Зачем легче птицы твой пепел, герой,

       и огонь, как морда коня

       в глазах глянцевитых, живой, скаковой,

       обходит на корпус меня?

       И сам, расчленен на собачью пасть

       и нимфу льняной головы,

       я в букву расту, я — не бывшая власть,

       что вспять раздвигает рвы.

       И спину мне сука Орфея рвет

       и морду ест птица-крот,

       и дудка в губах моих вешних ревет,

       и море из глаз растет.

       И я черной черешнею скаковой

       шевелюсь, как губы певца,

       расширяясь в них, как круг годовой,

       как гребок земляной пловца.

       Память Марка-Евангелиста

       Есть растворяющий конец водоворота,

       и есть творящий. Есть леса без крон,

       есть звезды без ворот, есть ворот и ворота,

       где встал лишь света ковш как мера всех времен.

       Его вложить в базилику и в клетку

       живой груди — вот тяга и тоска.

       И кров сужает мир, но изощряет сетку —

       сетчатки луч, лучину для зрачка.

       Он слово слышит, как форель немую,

       и в авиатрубе светла ладонь,

       что вложена не в рану копьевую,

       а в Духа-мальчика, в рождающий огонь.

       Как танкер носом встал, ловя звезду и крышу,

       встал Ангел на порог. И небо спит, как лев,

       в твоей груди. И груз земли и мыши

       осилит чистый лоб, от буквы побелев.

       Пророк

       Внутри любого существа сверкает дождь,

       и в каждой капельке стоит существ живая форма —

       слона, осины, бабочки, забора,

       и, вместе собираясь как готовность к форме,

       они ее однажды создают — то птицу феникс

       в огне эфирном, голубом, то птицу человека.

       И если наблюдать коня дороги,

       увидишь, как внутри него идет гроза,

       и в каждой капле он переставляет ноги,

       в любой из капель он всецел — темны глаза

       и шея с гривой, как челнок, послушна,

       конь в каждой капле сжат, как вложен в микроскоп.

       И каждая внутри себя хранит

       не только одного коня — весь мир —

       листву и облака, и ястреба круги, и у ольхи ондатру,

       но каждая — вначале конь, хотя

       не сосчитать тех капель с облаками, что летят

       внутри у каждой капли. Но хранят они

       свою же форму, лишь пока летят,

       как стая птиц, как листья или град.

       А падая, они уходят в землю

       и разбиваются с конем, и звездами, и облаками

       внутри себя. И я стою, пророк, и слышу

       их тихий звон. Это уходит конь

       и ангел с ястребом туда, где только синь,

       и ничего там нет, помимо сини.

       Там некому шуршать листвой и бить в ладоши,

       там смерти тоже нет, нет горизонта —

       лишь синь — разумная и всеблагая.

       Память павших воинов 2

       Краб побережье измерит, а небо луна,

       и где шире клешни — туда оно и войдет.

       И кораллом солдат растет, как растет из льна

       круглорукий воздух, плывущая связь пустот.

       Шире ль объятья — охапка смертная, впопыхах?

       Крабу какому красный снести стакан?

       И пузырится в ней воздух в кузнечиках-битюгах,

       и Ионин лоб приклеен, как ураган.

       Дудка дикая скрепится, склеится, пропоет,

       в дом лучи войдут, крепкие, как стволы.

       Новый век, как яблоко настает,

       ты зарой его под окно, в белый слой золы.

       Чтоб созвездия мимо плыли в горящих своих плотах,

       как орган лесосплава спускает бревно за бревном,

       чтобы ангелу пела мулатка с аккордеоном в руках,

       строя огненный дом бытия, как корзину с цветком.

       Чем корявей ребро, тем больше в него войдет

       воздуха, мощного, как Мюнхгаузена ядро,

       там и встанет клубок, и туда тромбон припадет

       белой осью морей, идущей через бедро.

       Отчего же земля одевает грудь одеялом —

       ей другое назначено слово и голос другой.

       Ходит в поле лиса откровеньем и красным, и малым,

       мускул нового мира кругля и являя собой.

       А фугасную землю сперва надо вынуть из клети

       позабившихся ребер, чтоб остался котел пустоты,

       чтоб входили туда, словно яблоки, белые дети,

       возводя из берцового света дома и мосты.

       Череп волка и воина отчего — один щебень, щебенка?

       Крылья бабочки снова из детских лопаток растут.

       Стол белеет, и дудки гудят, в доме режут теленка.

       Холм могильного света, как сын возвращенный, разут.

       Святой Христофор

       В узел песьей головы завязан.

       И, вращаясь, как веретено,

       еще раннее, невидимое глазу,

       небо в тот же узел вплетено.

       И вдогон ему хрипит и глохнет,

       слова ищет в лобовой кости,

       и тычком ударит и отсохнет,

       и скребется, чтоб произнести.

       Поднимал себя с землею до глазницы

       вместе с рощей, кладбищем, сохой,

       чтобы высмотреть и заклубиться

       речью шерстолицей и сырой.

       Брат мой, короб земляной, скворечный

       в синеве — и в ребрах и за край!

       чтоб в зияньях плавал пояс млечный,

       под язык молчанье набирай.

       Пятипалое простосердечье,

       словно птица алюминиевая дня,

       заворкует полногрудой речью,

       чтоб к реке придвинулась земля.

       Выковыривай свой выговор собачий

       из-за уха, устрицы, холма,

       чтоб рука в обрубках свет незрячий

       зажимала, как язык, сполна.

       Вот мы знаем мира нечет, полночь,

       тыльной крови ход до мотылька,

       гул пчелы и речки течь и помощь

       и как ищет поручень рука.

       Целый мир в один мешок сложился,

       чтоб толкнуть тебя серебряным толчком,

       словно монгольфьер, и кругл, и жилист,

       с выступающим одним плечом.

       Чтоб, очнувшись, к слову пробудился

       и услышал шум взамен себя,

       как он ширился и как лепился,

       и окреп, и вышел из ребра.

       Чтоб могилы встали и пошли бы

       от земли, как сосны, отделясь,

       и вытягивались в жизнь, как рыбы,

       и распахивались, горячась.

       Чтоб расширилось и убежало

       все, что было прежде и потом,

       и пустое место задрожало,

       выпуклым собачьим языком.

       Отрывок

       Ах, солдат, когда легла пехота,

       как ты выпрыгнешь из искривленных плеч,

       чтобы в веслах луч до дома от восхода

       смог дойти и на пороге лечь.

       Предтеча

       Он взвалил на себя неба избу со звездой

       и вошел в пустыню в шорохах, в тишине,

       и коломенской встал колокольней, сухой верстой,

       и верблюжья зажглась луна — репьем в камнях, в вышине.

       Что стоишь, верблюд, небо ноздрей шевелишь,

       захребетную воду пьешь, семимильный пасешь глагол,

       и Европу не глубью волны — из Бога с репьем творишь,

       как песок просеян, и гол, как в костре, сокол.

       Ах, песок-дирижабль, волнист, словно свет, певуч,

       и лисицею крадется, корпускулы все кроя,

       удлиняя их в шум, удлиняя их в умный луч,

       удлиняя их в шумный сад — мужицкая вера твоя.

       Пахарь пустыни, медузы сплющенный свет,

       аристократ раскрытой, как ноги, сырой земли.

       Ты слышишь, как хрип твой когтист, а ему в ему ответ —

       Бруклинский мост, Колумбовы корабли.

       Лейцпцигский парк, дождливый Моцарта гроб,

       Адлерский граб, Иван Великий, Луна

       с отпечатком ноги. Ты стоишь, как в степи сугроб,

       как в стеклянном кубе безмерная тишина.

       Вся история — краб, который приполз к ноге,

       немудрящий скарб за плечом бедолаг акул,

       вся она — в мухе, зажатой в твоем кулаке,

       в сердце, зажавшем прозрачный и Божий гул.

       И встает верблюд на ноги, словно Илья-пророк,

       в звездах, как в изоляторах, как в снежках,

       в деве безногой ручья, в Иване-Купале ног,

       в их белых прыжках, белых больших прыжках.

       Черный аквариум яви тебе херувимы внесут,

       и, чтоб в нем Царство познать, ты голову, как фонарь,

       сняв с устремленных плеч, разглядываешь сосуд —

       невиданный град, в котором черна тварь.

       Гроба ли черный брусок, света ли брус живой,

       лев ли косматый дня или стекло ночей —

       вот Агнец Божий, и он говорит со мной,

       продираясь сквозь терн лучей, лбом — через терн лучей.

       Расплющенной ли собаки эфирный сырой нимб,

       вой ли вдовы или земли ком, —

       все они речь — другому, все они — клад, клин,

       говорящий мной, журавлиным своим языком.

       Агнец с кровью живой, Моцарт в известке дня,

       лобастый камень, истории круговерть —

       все это не я, а буквы, вынутые из меня,

       чтоб камень света встал в Агнца, как свая в твердь.

       Лев и кузнечик — одно, пёс и лодки весло,

       червь и любовь, волна, перепелка, нить —

       в каждом тебе мир рождается в часть, в число.

       Меня некому хоронить, потому что некого хоронить.

       Рассказ