Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2025
Об авторе:
Андрей Владимирович Дмитриев (род. в 1972 г.) — поэт, автор книг ？Сторожевая элегия？ (Киев, 2004) и ？Иноземец？ (Барнаул, 2024). Публиковался в журналах ？Стрелец？, ？Новый мир？, ？оюз Писателей？, ？Алтай？. Победитель I Международного Волошинского литературного конкурса (2003), лауреат премии им. Б. Чичибабина (2004), премии им. Р. Рождественского (2022). Живет в Феодосии.
Гость
Памяти мамы
1
Судьба, растерянная, пятилась
к плохому пятому углу,
в котором смерть бесшумно пряталась,
достав цыганскую иглу.
Математические правила
и материнское чутье
ты смерти противопоставила,
проигнорировав ее.
Но замечала, как тем временем
здесь обозначился и тот,
под чьим начальственным смотрением
дальнейшее произойдет?..
Нет дел до тумбочки с лекарствами,
с духами ？Белая сирень？ —
душе, столкнувшейся с мытарствами
на третий день?
Предписывалось после смерти ей
на верхний вознестись этаж —
поверить горней геометрией
педагогический свой стаж…
2
Не согласуются с потерею
очки, футляр, таблетки, трость.
Зачем втирается в доверие
незримый и незваный гость,
командированный из области
сияния в степную тьму?
Твои печальные подробности
здесь и теперь зачем ему?
Знаком с земною подноготною
и горним знаньем окрылен.
Подсвечивает коногонкою
кладовку сумрачных времен.
Проявит легкое умение
ячейки памяти вскрывать,
чтоб ты смотрел в оцепенении
на сиротливую кровать:
？Побудь учителем и завучем
еще и там, где смерти нет
и где при свете немерцающем
пройдет небесный педсовет…？
3
Где были счастливы родители —
остались шкаф, трельяж, диван.
Он знает, что？ в шахтерском кителе
скрывает внутренний карман.
Куда он вглядывался пристально —
мы представлений лишены…
Там пожелтевшая эпистола
для отдыхающей жены.
Ей с ребятней путевку впарили.
А у отца — в который раз
план ликвидации аварии,
взрывоопасный адский газ.
Посланье не было отправлено.
В карманный погрузилось мрак.
Потом от собственного ангела
она узнает что и как…
Марьинка. 1990
На окраинах радость полней.
Как легко с этим знаньем свыкаться!
На своей лучезарной волне
приезжаешь в одну из вакаций.
Через марьинский мост перейдешь.
(Громко сказано. Просто мосточек.)
Узнаванья протяжная дрожь.
Те же песни из радиоточек.
Распалялся ансамбль ？Верасы？.
Ты являлся в потертых ？левайсах？.
Палисадник, как в капле росы,
изумительно переливался.
Ты вернулся сюда налегке.
Налегке. Но дышалось неровно…
Выйдет бабушка в сером платке —
Мостовая Мария Петровна.
(Всё. Одна теперь…) ？Дай обниму…？
Улыбалась всегда виновато,
упреждая вопрос, почему
ничего не вернется обратно.
Что ты хочешь услышать, студент?
Объяснений у нас не ищи ты.
Нет защиты тебе от судеб?
А какой ты хотел бы защиты?
И такая при ней тишина.
Торжествует незримая Сила.
…В красногоровской церкви она
несмышленого внука крестила.
* * *
Ирине Карениной
Истошность вороньего грая.
Злодейство с цыганской иглою.
Свобода приходит нагая
с трещоткой, чесоткой, цингою,
с привычной ее свистопляской,
с дальнейшей тюрьмою-сумою,
с позорной сюжетной развязкой,
со всей смысловой колымою.
А ты реагируешь кисло:
поди ж ты, желают добра лишь.
На дальние прииски смысла
тревожный рюкзак собираешь.
Потом она чахнет над златом
с блаженной улыбкой беззубой.
А мы всё — с тулупом, с бушлатом,
с шинелью, с вороньею шубой.
Бессмертие в твердой обложке,
ты правильный вектор задашь нам:
там полные горсти морошки,
твое возвращенье к домашним.
Лишь этим, возможно, и живы —
вдали от бессмысленной пены —
незримые наши намывы,
негромкие наши напевы.
* * *
Что ни снег — произвольная тема.
Ублажая дрожащую тварь,
взбитых сливок, белкового крема
не жалеет кондитер-январь.
Дурно понята эта свобода —
что-то ставить на вид небесам.
Свято место вдоль теплопровода
достается продвинутым псам.
Вздрогнешь: вот где собака зарыта…
Как бы ни был судьбою пригрет,
на поверхностный взгляд — дольче вита,
на поверку — лишь волчий билет.
Наблюдают они поневоле
краткий курс от тюрьмы до сумы
и глядящую в Наполеоны
преисподнюю русской зимы.
Там лирический гул нарастает,
обрушением смысла грозя.
Смирный пес, как Платон Каратаев,
набивается тихо в друзья.
При каких обстоятельствах места
познакомились в жизни другой?..
Ни претензий, ни знаков протеста —
лишь поводит надбровной дугой.
Помолчим о грехах наших тяжких.
И о том, как, нарушив табу,
увезли на собачьих упряжках
золотую злодейку-судьбу.
Об авторе:
Андрей Владимирович Дмитриев (род. в 1972 г.) — поэт, автор книг ？Сторожевая элегия？ (Киев, 2004) и ？Иноземец？ (Барнаул, 2024). Публиковался в журналах ？Стрелец？, ？Новый мир？, ？оюз Писателей？, ？Алтай？. Победитель I Международного Волошинского литературного конкурса (2003), лауреат премии им. Б. Чичибабина (2004), премии им. Р. Рождественского (2022). Живет в Феодосии.
Гость
Памяти мамы
1
Судьба, растерянная, пятилась
к плохому пятому углу,
в котором смерть бесшумно пряталась,
достав цыганскую иглу.
Математические правила
и материнское чутье
ты смерти противопоставила,
проигнорировав ее.
Но замечала, как тем временем
здесь обозначился и тот,
под чьим начальственным смотрением
дальнейшее произойдет?..
Нет дел до тумбочки с лекарствами,
с духами ？Белая сирень？ —
душе, столкнувшейся с мытарствами
на третий день?
Предписывалось после смерти ей
на верхний вознестись этаж —
поверить горней геометрией
педагогический свой стаж…
2
Не согласуются с потерею
очки, футляр, таблетки, трость.
Зачем втирается в доверие
незримый и незваный гость,
командированный из области
сияния в степную тьму?
Твои печальные подробности
здесь и теперь зачем ему?
Знаком с земною подноготною
и горним знаньем окрылен.
Подсвечивает коногонкою
кладовку сумрачных времен.
Проявит легкое умение
ячейки памяти вскрывать,
чтоб ты смотрел в оцепенении
на сиротливую кровать:
？Побудь учителем и завучем
еще и там, где смерти нет
и где при свете немерцающем
пройдет небесный педсовет…？
3
Где были счастливы родители —
остались шкаф, трельяж, диван.
Он знает, что？ в шахтерском кителе
скрывает внутренний карман.
Куда он вглядывался пристально —
мы представлений лишены…
Там пожелтевшая эпистола
для отдыхающей жены.
Ей с ребятней путевку впарили.
А у отца — в который раз
план ликвидации аварии,
взрывоопасный адский газ.
Посланье не было отправлено.
В карманный погрузилось мрак.
Потом от собственного ангела
она узнает что и как…
Марьинка. 1990
На окраинах радость полней.
Как легко с этим знаньем свыкаться!
На своей лучезарной волне
приезжаешь в одну из вакаций.
Через марьинский мост перейдешь.
(Громко сказано. Просто мосточек.)
Узнаванья протяжная дрожь.
Те же песни из радиоточек.
Распалялся ансамбль ？Верасы？.
Ты являлся в потертых ？левайсах？.
Палисадник, как в капле росы,
изумительно переливался.
Ты вернулся сюда налегке.
Налегке. Но дышалось неровно…
Выйдет бабушка в сером платке —
Мостовая Мария Петровна.
(Всё. Одна теперь…) ？Дай обниму…？
Улыбалась всегда виновато,
упреждая вопрос, почему
ничего не вернется обратно.
Что ты хочешь услышать, студент?
Объяснений у нас не ищи ты.
Нет защиты тебе от судеб?
А какой ты хотел бы защиты?
И такая при ней тишина.
Торжествует незримая Сила.
…В красногоровской церкви она
несмышленого внука крестила.
* * *
Ирине Карениной
Истошность вороньего грая.
Злодейство с цыганской иглою.
Свобода приходит нагая
с трещоткой, чесоткой, цингою,
с привычной ее свистопляской,
с дальнейшей тюрьмою-сумою,
с позорной сюжетной развязкой,
со всей смысловой колымою.
А ты реагируешь кисло:
поди ж ты, желают добра лишь.
На дальние прииски смысла
тревожный рюкзак собираешь.
Потом она чахнет над златом
с блаженной улыбкой беззубой.
А мы всё — с тулупом, с бушлатом,
с шинелью, с вороньею шубой.
Бессмертие в твердой обложке,
ты правильный вектор задашь нам:
там полные горсти морошки,
твое возвращенье к домашним.
Лишь этим, возможно, и живы —
вдали от бессмысленной пены —
незримые наши намывы,
негромкие наши напевы.
* * *
Что ни снег — произвольная тема.
Ублажая дрожащую тварь,
взбитых сливок, белкового крема
не жалеет кондитер-январь.
Дурно понята эта свобода —
что-то ставить на вид небесам.
Свято место вдоль теплопровода
достается продвинутым псам.
Вздрогнешь: вот где собака зарыта…
Как бы ни был судьбою пригрет,
на поверхностный взгляд — дольче вита,
на поверку — лишь волчий билет.
Наблюдают они поневоле
краткий курс от тюрьмы до сумы
и глядящую в Наполеоны
преисподнюю русской зимы.
Там лирический гул нарастает,
обрушением смысла грозя.
Смирный пес, как Платон Каратаев,
набивается тихо в друзья.
При каких обстоятельствах места
познакомились в жизни другой?..
Ни претензий, ни знаков протеста —
лишь поводит надбровной дугой.
Помолчим о грехах наших тяжких.
И о том, как, нарушив табу,
увезли на собачьих упряжках
золотую злодейку-судьбу.