Стихи

       Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2022

       Об авторе | Александр Юрьевич Закуренко (20.06.1962, Львов) поступил на мехмат Киевского государственного университета, однако вынужден был расстаться с учёбой. Работал грузчиком, санитаром ？Скорой помощи？, медбратом, охранником, разнорабочим в заповеднике ？Михайловское？. В 1989–1990 годах был докторантом Колумбийского университета по специальности ？Русская литература Серебряного века？. С 1993 года преподает литературу в московских школах. Стихи, проза, научные работы печатались в России и за рубежом. Стихи ？Дрожанье стрекозы？ — в № 9, 2010, ？Знамени？. Живет в Москве.

       * * *

       Ох, как холодно стало в постылой ночи.

       И не выправить мрак — хоть ворчи, хоть молчи.

       И не спрятаться в долгой продрогшей степи.

       Если хочешь — застынь, если сможешь — стерпи.

       И огня не дождаться в дырявой печи.

       Вместо дров задубевшие вдрызг калачи.

       Лишь из дальнего леса, зиме вопреки,

       Слышен голос во льду зажурчавшей реки.

       02.01.2022

       * * *

       утром он никуда не может встать

       он лежит как умерший бог

       он расправляет в кровати стать

       и подводит жизни итог

       Напрягается всё, что способно жить:

       И затылок, и лобная кость

       И артерии синеподобная нить

       И душа — заглянувший гость

       Что там, в мире? — плачут, смеются, поют

       Пожирают близких, пьют,

       Если Ной был бы жив, то из кают

       Он не вышел бы, строг, на ют.

       Что внутри у него? — и потоп, и жил

       Девять скользких кругов вниз.

       Тяжелы грехи: если б голубем был,

       Не взлетел бы, сев на карниз.

       Этот смертный груз — неумение жить,

       Невозможность грехи избыть —

       Что же, с теми, внешними, — плакать, ныть,

       Или к центру внутри скользить?

       Потолок, куда упирается взгляд —

       В звёздах, словно-таки душа,

       Словно маршал победы, встаёт на парад,

       И шарниры внутри шуршат,

       Механизмы, колёсики, весь прогресс,

       Устремляющий тело ввысь,

       Но он встать не может, общий вес

       Тяжелей, чем о рае мысль.

       И лежит человек, что умерший раб,

       Словно камень, себя придавив,

       Словно римский солдат подле камня, слаб,

       Опирается на штатив.

       В микроскопе сквозь линзу он в страхе зрит:

       И земля, и он сам на ней.

       Отворяется камень, и он бежит,

       А в пещере светлей и светлей.

       И лежащий встаёт, и маршал сорвал

       Ордена за убийство людей,

       И звезда в потолке черепной овал

       Высотой повторяет своей.

       И воронка втягивает картину всю:

       пещера, камень, солдат,

       вал воды, и Ной выходит на ют,

       и кормит из рук ягнят.

       Два Рождества

       В селе ещё спали, не зная о том,

       Что рядом, в хлеву, этой ночью случилось.

       Повозка с тремя седоками за дом

       Последний свернула — и вдаль покатилась.

       Остались подарки — в коробке из-под

       Китайской продукции, и в целлофане

       Набор косметических розовых вод,

       И кактус, когда-то возросший в Ливане.

       Звезда только села. За дальним холмом

       Уже затихало звучанье колёс,

       И ветер крепчал, и впритык с петухом

       От холода выл приблудившийся пёс.

       И холод лиловый, и выхлопы труб,

       И стылой Луны уходящее тело

       В хлеву, где дыханье лепилось из губ

       Коров и ослов — всех гостей бы согрело.

       Подарки вовнутрь уходили — в миры

       Артерий и вен, сочленений, суставов,

       Звенели в садах золотые шары,

       Стучали колёса прошедших составов.

       И внешнее это — дары и вокруг:

       Дороги, столбы, провода, магазины,

       Повозка с тремя седоками на юг,

       Комки от рессор вперемежку из глины

       И снега, и неба расплывчатый круг,

       И лип, и берёз вдоль дороги куртины.

       А в теле другая стояла зима:

       С потерей надежды, незнанием вести,

       И сердце кровило, сходило с ума,

       Кудахтало, словно кокош на насесте,

       И вместо подарков хранила сума

       Из кожи — пакетик прощенья и мести.

       Два космоса — внешний и внутренний, их

       Ничто не роднило — ни хлев, ни подарки.

       Снаружи светало и ветер затих,

       внутри клокотало как в печке для жарки.

       И если снаружи сиянье росло

       На месте звезды отошедшей, то в теле

       Как будто всё село, и всё занесло

       Как это село серой патокой селя.

       И пылью покрылось глазницы стекло,

       Чтоб длился фитиль, но не ведал о цели.

       Внутри человека есть город и лес,

       Коляска и звёзды, и хлев на границе

       Последнего дома/начала небес,

       Подарки в коробке и соло на спице —

       И кто отъезжает, кто пробует вес

       На коже сиденья, въезжая в столицы.

       Но внутренний дом так от неба далёк,

       Как дом за холмом от дарителя дара.

       Один человек. И в хлеву одинок

       Ни дальше, ни ближе — чем жертва от кары.

       Ольха за стеклом золотистым дрожит,

       Гирлянды сквозь хвою горят как награда,

       И кровь горячеет, по венам бежит

       Телесного мира, артериям сада.

       И точка их встречи — просвет между плит

       На пыльной дороге от рая до ада.

       08.02.2022

       Мiры

       Захлопнулась дверь, не разыщешь ключи,

       И речью не молвишь — утеряна связка,

       И в скважинах звёзд растворяются краски,

       И мiр окропляют пространства ключи.

       Тарковский глядит в шаровые миры,

       Где предки с потомками — в дымке овечьей,

       И пар от яслей и язык человечий —

       Огонь кареглазый на флоре коры.

       А Бродский глядит в петербургскую стынь,

       Где слово есть космос, а космос есть слово,

       И рябь венецийская — смерти основа,

       И звёзды живут — где рождается Сын.

       А Кушнер поёт — сладкозвучный певец —

       Простую и внятную уху науку:

       Гулять по садам и увидеть разлуку

       Как встречу со смертью, а в смерти — конец.

       Самойлов глядит на историю-взрыв,

       На гроб сорок первого, Моцарта, скрипку,

       На грозного Ваньку, Емельку, на скрынку

       С парящею памятью, чайку, залив.

       Глядит Левитанский — на красных снегах

       Лежат, распластавшись, сыны человечьи,

       Вмерзая в пространство по самые плечи,

       И Фауст мгновенья сжимает в устах.

       А Негош купается в Божьих слезах,

       А Данте — в пречистых слезах Беатриче,

       А море в Гомере — всей мерностью кличет,

       А Осип и Пауль — в подземных волнах.

       Мы слышим и чуем, и плачем, и зрим

       Всех тел, голосов и судеб перекличка,

       Как время, как гунны всем телом о Рим,

       Вгрызается, словно к бессмертью отмычка.

       * * *

       Я чувствую себя с поэтами на вы,

       Но равным среди равных, если Данте

       Зовёт пройтись по берегу Невы,

       А Гумилёв — увидеть адаманты

       У озера, где над водой с Тассо

       Сладчайший Батюшков, Вийон с Верленом спорят,

       И Гёлдерлина гимн, как стрелы с тетивы,

       И Тютчева хрусталь, и шлюпка Шелли в море, —

       На зов любой лечу, и Пастернак гудит,

       И Рильковский орган, и перелив Серёжи,

       И Окуджавы песнь, и Фет заворожит,

       Тарковский напоит, Стус снова растревожит.

       И Осипа волы, и у Катулла всласть

       Сапфический разлив Марине или Анне,

       И Элиота клад, и Кордовы напасть

       У Лорки под пятой, у Гонгоры в стакане…

       Я вместе с ними рос, кто знает, с кем умру,

       Иванова заря, и Лермонтова звёзды,

       И Ходасевич вдруг с шарманкой поутру,

       И Пушкин, и Гомер, и воздух, воздух, воздух.

       * * *

       Мчится поезд трёхглазый,

       За окошком темно,

       Жизни прожитой фазы,

       Словно кадры в кино.

       Витражи над парадным,

       И спирали перил,

       Трёх империй фасады:

       Тут родился и жил.

       Имярек, полукровка,

       А затем монтажом:

       У Днепра остановка,

       Сумасшедший с ножом,

       И любовь, и измена,

       И друзья, и враги,

       И опять — перемена,

       И от камня — круги.

       Этот поезд вернётся

       На ажурный вокзал,

       И гудком отзовётся

       Паровозный Финал.

       И последняя сцена,

       Где распутан сюжет,

       Только нет супермена,

       Да и автора нет.

       * * *

       Как почки набухает и весна

       Себя саму с усердьем производит,

       Парная почва до ядра ясна,

       Пока зерно умершее восходит.

       Ячмень кремля, софия сосняка,

       осока у днепра, у карпов — буки

       природы мир взрастят наверняка,

       лишь государство порождает муки.

       Осока умирает лишь на миг,

       а человек — до окончанья века,

       жизнь государства — это краткий сдвиг

       от падшего зерна до человека.

       Встаёт рассвет, ложится спать барсук,

       Нет сна у совести и у царя на троне.

       Три сущности в один сойдутся круг,

       чтобы взрасти от смерти к обороне.

       * * *

       Пелось раньше, дружок,

       так, что от лёгких дымом

       Словно бы электрошок

       Грудь поразил, дыбом

       Всё, что росло, вдруг

       Вверх поднималось в крике.

       Если Орфей — твой друг,

       Достанется от Эвридики.

       Вот и стоишь в ивняке,

       Ручку держишь в руке,

       А что по усам протекало —

       Стало лекалом алым.

       А на крыльце золотом

       Сапожник, портной, управдом,

       Сам выбирай, кто такой

       Бухой собутыльник твой.

       * * *

       Три чашки кофе — утренний заряд,

       И вспыхиваю я, как самосад,

       Как самокрут, не ведающий дыма,

       Фракиец на арене Рима.

       Мир за окном реален, пустоват.

       Когда, сгорая, лампочка в сто ватт

       Вдруг перед смертью вспыхивает ярко,

       Дана нам жизнь не в качестве подарка,

       А как считал один пруссак-педант,

       Дана императивно, как талант,

       Отечество, жена, отец и мама.

       И оттого я вынужденно прямо-

       ходящий вектор — целящийся ввысь,

       Хоть водку пей, хоть целый день молись,

       А воля где? А где ж тогда свобода?

       Их нет, ответил африканец, с ходу

       семизарядный разряжая кольт,

       как лампочка, горящая в сто вольт,

       вдруг озаряет вспышкой дом и дол,

       и гаснет навсегда, исполнив долг.

       Дымится кофий, за окном таджики

       Траву срезают с остротой аджики,

       И предначертанность судьбы: уж из травы, —

       Рождает ужас в центре головы.

       А ужас — боль, хоть выпей анальгин,

       Среди степей калмыцких ты один.

       Как звук последнего стиха на свете,

       Колеблющегося в рассветной клети.

       * * *

       Тоска разумными глазами

       Глядит в тебя, а там, на дне,

       Шевелят грузно плавниками

       Воспоминания одне.

       Ложатся тяжкими комками

       Суглинка на душу ко мне.

       Но есть у ней иное свойство:

       Как на веранде до поры

       Вкруг лампы звучно беспокойство

       Вдруг налетевшей мошкары —

       Так отблесков и слов геройство,

       Ночного дружества дары.

       Глядит зелёными глазами,

       Лепечут белыми устами

       Тоска и боль о той поре.

       Ночь обливается слезами,

       Стыд проливается ручьями.

       И розовеет на заре.

       * * *

       Я слышу голоса ровесников своих,

       Кто во Владивостоке, кто — в Дауре,

       Кто в августовский день, оттачивая стих,

       Кто тенью на барже в древесном карауле.

       Кто по пути в Сибирь, проектировщик прав,

       Кто словно стриж крестов, о мире балагуря,

       Кто под землю ушёл в тоске безликих трав,

       Кто светлою косой в густеющей лазури.

       Скрипит коляски ось, наматывая путь,

       Прострелена спина пером в густой перине,

       Кто на носилках сник, заглатывая ртуть,

       Кто выпрямился и взлетел на середине.

       Маме

       Два таджика в оранжевом разгребают дорожку, —

       Из окна хрущёвки зимний пейзаж.

       Человек существует, как снег, прошлым:

       Мамой, папой, родиной; белый коллаж

       Из осколков империи, боли, спермы,

       Из обрывков молитв, признаний, слов.

       Человек умирает, как снег, первым, —

       Раньше трав и листьев в стране снегов.

       Кто пройдёт по этой дорожке? — соседка,

       Сталинист ли пламенный, либерал?

       Человек остаётся, как снег, — веткой

       Отпружиненный в небо — синий овал.

       С двух сторон стекла — снег и жар плиты, я

       Потушил огонь в груди и гуляш.

       Человек забыт и забит, как литые

       Пули, плоть пронзающие сквозь блиндаж.

       Вот таджик зачехливает лопату.

       Вот дорожки снова покрывает снежок.

       И глядит сквозь окно — во всём виноватый

       Человек, испытывающий от мира шок.

       31 декабря 2021

       Роман с искусством