Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2023

       * * *

       Войти ли в образ? Где тут вход и выход? —

       раскатистое эхо за стеной…

       Сумбур, сумятица, разброд, неразбериха.

       Снять маски! Руки вверх! А ну-ка, стой!

       Огромный круг темнеющего жара,

       вчерашний свет на дне резервуара,

       перегоревший голос, Абсолют —

       мои сомнения и тут, и тут, и тут…

       Первоначало. Нечто. Бог.

       Утерянная идентичность.

       Короче, ？Я？ — хорош ли, плох —

       непознаваемая личность.

       * * *

       Две стороны лица, исповедальна

       одна, другая — мнительна, мрачна.

       Не дать бы маху, спутать их скандально:

       какая подлинна, не лжива, а точна?

       Колеблется в руке графит несмелый,

       лозой дрожит субтильный карандаш,

       автопортрет, как Янус черно-белый:

       обман и явь, реалия-мираж.

       ЭСКИЗ

       Г. Ф. Комарову

       Как выбрать тему для романа

       правдивого и без изъяна,

       без ？похвастушек？ и ？соплей？,

       и ？пальцем деланных？ людей?

       Читая Сашу Соколова,

       киваю головой солово,

       в остывших сумерках кружу

       и за сюжетом не слежу.

       Бобылка, домино и водка.

       Какая жалкая находка!

       В два счета превратят в раба

       зимою глушь и Бараба.

       И будешь между псом и волком

       ходить-нудить, не зная толком,

       о чем оставить мемуар,

       постылой жизни санитар.

       К тому же, дорогой приятель,

       твой друг отнюдь не созерцатель,

       не пейзажист, не хроникер,

       а пессимист и паникер.

       Я Шопенагауэр известный,

       мне в чьих-то буднях станет тесно,

       бегу в скорлупку со всех ног

       и прячу нос под козырек.

       Там, в недрах призрачного мира,

       все ярко кажется, не сиро,

       ценны и воля и покой,

       ну что поделать, я такой.

       Идеи любят новый опыт,

       и властный зов, и тайный ропот,

       я не всегда с собой дружу,

       об этом я и расскажу.

       2002—2022

       * * *

       Как скрыть себя от самого себя,

       как убедиться в том, что настоящий?

       Кого найдешь, изрядно поскребя

       слой амальгамы плутовской и льстящий?

       Камея старится, стирается лицо

       напильником, чтоб ты нашел другое —

       растерянность, сомнений озерцо,

       наивность, глупость, что-нибудь такое…

       Вдали под фонарем какой-то человек —

       прозрачные глаза, опущенные руки,

       случайный персонаж забытых фильмотек,

       воображения навязчивые трюки…

       * * *

       Небо в завитушках рококо,

       запах роз и дикого жасмина…

       Молодость профукана легко,

       отбродила спелая малина.

       Тихий шелест в трубке неживой —

       это ты себе не отвечаешь.

       Бьет мотыль по лампе головой.

       Для чего? — Уже не понимаешь…

       * * *

       В груди шевели？тся завистница-жаба,

       злодейку не схватишь за хвост,

       пропало, утеряно чувство масштаба,

       и в мыслях сплошной перепост.

       Бесплодно идей поредевшее племя,

       уныл самиздат без купюр,

       и плачет в шкафу спасовавшее время,

       и бельма у старых гравюр.

       * * *

       Недовязанный свитер на кресле,

       самолет загудел и пропал,

       невеселые мысли полезли,

       заунывный минорный фрактал.

       Вот он я — крепко сбит, но не молод,

       чисто выбрит, нарядно одет,

       от земли поднимается холод,

       безутешный кадаверный свет.

       И хотя в неизбежность не веришь —

       вечер нежен, как женская грудь, —

       притворяешься, лицемеришь

       и боишься бессрочно уснуть.

       * * *

       Переместиться в у？мершее время,

       где медленно шевелятся слова,

       где зрители наскакивают в слеме

       на образы, знакомые едва.

       Сижу на фото под разбитой пальмой,

       Приемник – стерео, пропеллером — винил,

       и снова Далида мне салютует: ？Salma!？

       в чернилах памяти и в заводи белил.

       * * *

       Плестись от Понтия к Пилату

       дорогой хворей и обид

       в свою больничную палату,

       осточертевший Моабит.

       Где месит воздух вентилятор,

       а бабочка павлиний глаз

       надменно, словно прокуратор,

       глядит на каждого из нас.

       Где никогда не вспоминаешь

       святые книги о Христе,

       а просто тихо умираешь

       с луной, распятой на кресте.

       * * *

       Какофония взбесившихся скрипок, тлетворные запахи ночи,

       коммутационный штекер скрипит в онемевшей кисти？,

       снайперская винтовка — ружье бессловесных отточий,

       что-то в груди отчаянно выкрикивает: ？Пусти!？

       Уныло под гермошлемом, горестно, одиноко,

       война в одной из галактик, на одной из глухих планет…

       А ты, говоришь, проснулся? Удар электрическим током?

       Для тебя по расписанию выдуман белый свет.

       Чем ближе к Солнцу, высотник, тем оно холоднее,

       утечка ли кислорода, запахи ль темноты…

       Выгляни в лобовое: двое; один — заметно мертвее,

       но сбитый во сне летчик, к счастью, Сергей, не ты…

       * * *

       Некто на ухо шепчет: ？Так, мол, да не совсем так!

       Ведь могло быть хуже, скажешь — нет?？

       И рисует в воздухе катафалк,

       оперенье, пропеллер… Гасит свет.

       Свет семи небес, и слова Его точно нож

       под лопаткою — рудимент крыла.

       И смеются ангелы верхних лож,

       по щекам лощеным течет смола.

       И тебе неважно — сыпется снег ли, град,

       чьи костры пылают за ледяной рекой.

       Ни тепло, ни холодно, все равно: Рай — Ад,

       по большому счету разницы никакой.

       * * *

       Круче, острее шерстинки тигриной по`роши,

       ласковы лапы, пружина — смертельный прыжок.

       Серенький козлик, на крошево ножек и рожек

       медленно капает красный колючий снежок.

       Что запеклось на сетчатке разбитого блюдца?

       Кашка, лужайка, счастливого детства разбег?

       Небо мутнеет в глазах, и туда не вернуться,

       время мутнеет в крови и закончило бег.

       ВЫЗРЕЛО

       Алюминиевые отблески моря,

       смятенные облака,

       в крапивного цвета глазах

       навсегда задержался холод.

       Провода колючие —

       сидят воробьи.

       Сигарета в рогатке пальцев,

       смешон, как обиженный мальчишка,

       считаю минуты, будто варю яйца.

       Отче наш…

       Всеми ветрами продуваемая земля

       прорастает быстрорастущими деревьями.

       Но я не вывел никаких законов

       из падающих яблок.

       Разве можно нацедить золото из нечистой фантазии?

       Разумеется,

       ни в какие ？будущие жизни？

       я не верю.

       * * *

       Мы выжили, мы радостно мертвы

       в просторной урне праха и свеченья.

       Час примиренья ветра и травы,

       инстинкт и ум в минуту излеченья.

       ？Я？ выжжено до оболочки снов,

       ？там？ и ？тогда？ — отжившие понятья,

       сбегают с вывесок гольцы воскресших слов

       и надевают солнечные платья.

       * * *

       Войти ли в образ? Где тут вход и выход? —

       раскатистое эхо за стеной…

       Сумбур, сумятица, разброд, неразбериха.

       Снять маски! Руки вверх! А ну-ка, стой!

       Огромный круг темнеющего жара,

       вчерашний свет на дне резервуара,

       перегоревший голос, Абсолют —

       мои сомнения и тут, и тут, и тут…

       Первоначало. Нечто. Бог.

       Утерянная идентичность.

       Короче, ？Я？ — хорош ли, плох —

       непознаваемая личность.

       * * *

       Две стороны лица, исповедальна

       одна, другая — мнительна, мрачна.

       Не дать бы маху, спутать их скандально:

       какая подлинна, не лжива, а точна?

       Колеблется в руке графит несмелый,

       лозой дрожит субтильный карандаш,

       автопортрет, как Янус черно-белый:

       обман и явь, реалия-мираж.

       ЭСКИЗ

       Г. Ф. Комарову

       Как выбрать тему для романа

       правдивого и без изъяна,

       без ？похвастушек？ и ？соплей？,

       и ？пальцем деланных？ людей?

       Читая Сашу Соколова,

       киваю головой солово,

       в остывших сумерках кружу

       и за сюжетом не слежу.

       Бобылка, домино и водка.

       Какая жалкая находка!

       В два счета превратят в раба

       зимою глушь и Бараба.

       И будешь между псом и волком

       ходить-нудить, не зная толком,

       о чем оставить мемуар,

       постылой жизни санитар.

       К тому же, дорогой приятель,

       твой друг отнюдь не созерцатель,

       не пейзажист, не хроникер,

       а пессимист и паникер.

       Я Шопенагауэр известный,

       мне в чьих-то буднях станет тесно,

       бегу в скорлупку со всех ног

       и прячу нос под козырек.

       Там, в недрах призрачного мира,

       все ярко кажется, не сиро,

       ценны и воля и покой,

       ну что поделать, я такой.

       Идеи любят новый опыт,

       и властный зов, и тайный ропот,

       я не всегда с собой дружу,

       об этом я и расскажу.

       2002—2022

       * * *

       Как скрыть себя от самого себя,

       как убедиться в том, что настоящий?

       Кого найдешь, изрядно поскребя

       слой амальгамы плутовской и льстящий?

       Камея старится, стирается лицо

       напильником, чтоб ты нашел другое —

       растерянность, сомнений озерцо,

       наивность, глупость, что-нибудь такое…

       Вдали под фонарем какой-то человек —

       прозрачные глаза, опущенные руки,

       случайный персонаж забытых фильмотек,

       воображения навязчивые трюки…

       * * *

       Небо в завитушках рококо,

       запах роз и дикого жасмина…

       Молодость профукана легко,

       отбродила спелая малина.

       Тихий шелест в трубке неживой —

       это ты себе не отвечаешь.

       Бьет мотыль по лампе головой.

       Для чего? — Уже не понимаешь…

       * * *

       В груди шевели？тся завистница-жаба,

       злодейку не схватишь за хвост,

       пропало, утеряно чувство масштаба,

       и в мыслях сплошной перепост.

       Бесплодно идей поредевшее племя,

       уныл самиздат без купюр,

       и плачет в шкафу спасовавшее время,

       и бельма у старых гравюр.

       * * *

       Недовязанный свитер на кресле,

       самолет загудел и пропал,

       невеселые мысли полезли,

       заунывный минорный фрактал.

       Вот он я — крепко сбит, но не молод,

       чисто выбрит, нарядно одет,

       от земли поднимается холод,

       безутешный кадаверный свет.

       И хотя в неизбежность не веришь —

       вечер нежен, как женская грудь, —

       притворяешься, лицемеришь

       и боишься бессрочно уснуть.

       * * *

       Переместиться в у？мершее время,

       где медленно шевелятся слова,

       где зрители наскакивают в слеме

       на образы, знакомые едва.

       Сижу на фото под разбитой пальмой,

       Приемник – стерео, пропеллером — винил,

       и снова Далида мне салютует: ？Salma!？

       в чернилах памяти и в заводи белил.

       * * *

       Плестись от Понтия к Пилату

       дорогой хворей и обид

       в свою больничную палату,

       осточертевший Моабит.

       Где месит воздух вентилятор,

       а бабочка павлиний глаз

       надменно, словно прокуратор,

       глядит на каждого из нас.

       Где никогда не вспоминаешь

       святые книги о Христе,

       а просто тихо умираешь

       с луной, распятой на кресте.

       * * *

       Какофония взбесившихся скрипок, тлетворные запахи ночи,

       коммутационный штекер скрипит в онемевшей кисти？,

       снайперская винтовка — ружье бессловесных отточий,

       что-то в груди отчаянно выкрикивает: ？Пусти!？

       Уныло под гермошлемом, горестно, одиноко,

       война в одной из галактик, на одной из глухих планет…

       А ты, говоришь, проснулся? Удар электрическим током?

       Для тебя по расписанию выдуман белый свет.

       Чем ближе к Солнцу, высотник, тем оно холоднее,

       утечка ли кислорода, запахи ль темноты…

       Выгляни в лобовое: двое; один — заметно мертвее,

       но сбитый во сне летчик, к счастью, Сергей, не ты…

       * * *

       Некто на ухо шепчет: ？Так, мол, да не совсем так!

       Ведь могло быть хуже, скажешь — нет?？

       И рисует в воздухе катафалк,

       оперенье, пропеллер… Гасит свет.

       Свет семи небес, и слова Его точно нож

       под лопаткою — рудимент крыла.

       И смеются ангелы верхних лож,

       по щекам лощеным течет смола.

       И тебе неважно — сыпется снег ли, град,

       чьи костры пылают за ледяной рекой.

       Ни тепло, ни холодно, все равно: Рай — Ад,

       по большому счету разницы никакой.

       * * *

       Круче, острее шерстинки тигриной по`роши,

       ласковы лапы, пружина — смертельный прыжок.

       Серенький козлик, на крошево ножек и рожек

       медленно капает красный колючий снежок.

       Что запеклось на сетчатке разбитого блюдца?

       Кашка, лужайка, счастливого детства разбег?

       Небо мутнеет в глазах, и туда не вернуться,

       время мутнеет в крови и закончило бег.

       ВЫЗРЕЛО

       Алюминиевые отблески моря,

       смятенные облака,

       в крапивного цвета глазах

       навсегда задержался холод.

       Провода колючие —

       сидят воробьи.

       Сигарета в рогатке пальцев,

       смешон, как обиженный мальчишка,

       считаю минуты, будто варю яйца.

       Отче наш…

       Всеми ветрами продуваемая земля

       прорастает быстрорастущими деревьями.

       Но я не вывел никаких законов

       из падающих яблок.

       Разве можно нацедить золото из нечистой фантазии?

       Разумеется,

       ни в какие ？будущие жизни？

       я не верю.

       * * *

       Мы выжили, мы радостно мертвы

       в просторной урне праха и свеченья.

       Час примиренья ветра и травы,

       инстинкт и ум в минуту излеченья.

       ？Я？ выжжено до оболочки снов,

       ？там？ и ？тогда？ — отжившие понятья,

       сбегают с вывесок гольцы воскресших слов

       и надевают солнечные платья.

       Рассказ