Болдинская осень — это еще то время, когда Пушкин не только почти ежедневно менял жанры, но и изобретательно экспериментировал со стихотворными формами.
Продолжение. Начало читайте здесь: "Болдинская осень 1.0"
Гроссман обратил внимание, что "он проявляет теперь повышенный интерес к сложной и разноплановой строфике... Помимо октав и дантовских терцин его пленяют теперь вольные сонеты, античные гекзаметры и белые стихи драматических сцен. Во всем этом чувствуется поэт-мастер в полном развитии своих сил, гнущий по своему произволу непокорный материал слова и легко овладевающий труднейшими задачами своего высокого ремесла, чтобы разрешить их с неподражаемой виртуозностью, глубиной и свободой".
Пушкин чувствовал, что достиг совершенства в своем искусстве и ремесле. Наиболее ярким воплощением этого стала законченная вчерне 9 октября поэма из 57 октав, тогда еще не названная "Домик в Коломне".
Гершензон недоумевал: "До сих пор никто не мог сказать, что разгадал смысл этой странной поэмы. Первая треть ее занята длиннейшим рассуждением о стихотворных размерах, с полемическими выпадами против тогдашней журнальной критики; остальные две трети — прекрасное повествование, сюжет которого, однако, чрезвычайно странен... Более причудливого Пушкин ничего не писал". Октавой, изысканной восьмистрочной строфой итальянского происхождения, рассказывается анекдотическая история: кавалер девушки Параши наряжается в женское платье и под именем Мавруши нанимается в кухарки к матери своей возлюбленной. В финале "Маврушу" застают за бритьем. За чем следует явно пародийная мораль:
Вот вам мораль: по мненью моему,
Кухарку даром нанимать опасно;
Кто ж родился мужчиною, тому
Рядиться в юбку странно и напрасно.
Валерий Яковлевич Брюсов считал, что Пушкин "старался перенять все формы, выработанные на Западе, словно спешил проложить для новой русской литературы просеки по всем направлениям; в ряду этих опытов "своим "Домиком в Коломне" Пушкин хотел усвоить русской поэзии тот род шутливой романтической поэмы, который, в те годы, имел особенный успех в Англии и во Франции".
Гроссман увидел в "Домике в Коломне" одну из лучших комических повестей Пушкина, "где забавный эпизод сочетается с живой журнальной полемикой и единственным пушкинским "трактатом о стихе". Русская литература еще не знала такой остроумной стихотворной "поэтики", где специальные вопросы метрической формы (упадок четырехстопного ямба, ломка классического александрийского стиля, сложная структура октавы) получали бы такое живое и подчас забавное разрешение. Сам фривольный эпизод напоминал шуточные поэмы XVIII века..."
Полагаю, "Домик" — это блестящая и шутливая игра гениального ума. В Болдине ему припомнилась Коломна, ее низенькие дома, церковь у Покрова, места, где он был счастлив после выпуска из Лицея.
...Я живу
Теперь не там, но верною мечтою
Люблю летать, заснувши наяву,
В Коломну, к Покрову — и в воскресенье
Там слушать русское богослуженье.
Полагаю, вспомнились и проказы юности. И Пушкин в первых восьми октавах дает блестящий трактат о стихосложении и рифмах.
Четырехстопный ямб мне надоел:
Им пишет всякий. Мальчишкам на забаву
Пора б его оставить.
Давным-давно приняться за октаву.
А в самом деле я бы совладел
С тройным созвучием. Пущусь на славу!
Ведь рифмы запросто со мной живут;
Две придут сами, третью приведут.
Как весело стихи свои вести
Под цифрами, в порядке, строй за строем,
Не позволять им в сторону брести,
Как войску, в пух рассыпанному боем!
Тут каждый слог замечен и в чести,
Тут каждый стих глядит себе героем,
А стихотворец... с кем же равен он?
Он Тамерлан иль сам Наполеон.
...Усядься, муза: ручки в рукава,
Под лавку ножки! не вертись, резвушка!...
Тогда блажен, кто крепко слово правит
И держит мысль на привязи свою,
Кто в сердце усыпляет или давит
Мгновенно прошипевшую змию;
Но кто болтлив, того молва прославит
Вмиг извергом...
Порезвившись с октавами, Пушкин приступил к освоению непростого жанра — коротких мудрых записей в античной традиции, которые сам назвал "анфологическими эпиграммами". Одной из них, уже упомянутым "Трудом", он завершил труды над "Евгением Онегиным". Десятого октября Пушкин пропел гимн рифме — дочери Феба и Эхо. "Рифма" — единственное произведение в цикле "анфологических эпиграмм", в котором античное представлено в полнокровной предметности мифа".
Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея.
Феб, увидев ее, страстию к ней воспылал.
Нимфа плод понесла восторгов влюбленного бога;
Меж говорливых наяд, мучась, она родила
Милую дочь. Ее прияла сама Мнемозина.
Резвая дева росла в хоре богинь-аонид,
Матери чуткой подобна, послушна памяти строгой,
Музам мила; на земле Рифмой зовется она.
А затем — гимн Михаилу Васильевичу Ломоносову с призывом к молодому поколению мыслить по-крупному — в "Отроке":
Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;
Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.
И воспоминание из лицейской жизни в "Царскосельской статуи":
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.
И в завершение цикла 8 ноября поклон Гнедичу и, конечно, Гомеру:
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.
От строгих стилизаций в античном духе пушкинский разум переносится в мир субъективно-иррациональных ассоциаций в "Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы", которые во многом предвосхитили русскую символическую поэзию рубежа XIX-XX веков. Вслушиваясь в звуки ночной тишины, Пушкин обращал полувопрос, полупрек к жизни, к Судьбе.
Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздается близ меня,
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня...
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шепот?
Укоризна, или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовешь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу...
Продолжение следует.
Послать
ссылку письмом
Распечатать
страницу