Стихи

       Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2023

       Пётр Чейгин — поэт, автор 5 книг стихотворений. Лауреат премии ？Русский Гулливер？ (2014) ？За вклад в развитие современного поэтического языка？. Редакция журнала ？Урал？ поздравляет Петра Николаевича Чейгина с 75-летием.

       ***

       Выметаюсь преславным столпом

       из расщелины невских героев

       и заботу трамвайных конвоев

       разбиваю таганской ступой.

       Как мне весело в черной слюде,

       где заиками клены кричали.

       Наши черные рифмы ключами,

       как паломники в летней беде.

       ***

       Октябрь уж обступил. Но вывих голубей

       и дальнее вино закрутят взор полдневный.

       Морщинистая дверь прижмётся головой,

       и замолчит комар, как одичавший евнух.

       Не разбуди мне ？уж？, и поневоле ？как？

       закатится за стог ежом, в груди забытом.

       Клади корявый лёд на грамотный верстак,

       и стружка закричит, как воздух перед Богом.

       ***

       Мне рано сырость алую ковать

       и сном давиться.

       Легка гибридная кровать,

       сурова птица.

       Шарфом волны душу июль.

       О, это НАТО в рвоте неба…

       В твоём кармане Иссык-Куль

       монетой пятничного скрэббла

       даётся волку, как тайган1

       мне алфавитами Тянь-Шаня,

       где чёрной радости огонь

       окрасит волосы изгнанья.

       ***

       Время Вируса падает в блюдце стихов,

       отрицавших рожденье.

       Время Лангерево —

       график кляуз кладбищенских сосен.

       Вот над тропиной раскрылся платок голошенья.

       Надо бы выгрести Солнце из ивовых дёсен.

       Холку дождя простудить

       и непрошеным бегом

       с пылью сравняться

       на жёлтой укромной дороге.

       Мне бы могилу поправить

       и будущим снегом

       влить муравьёв

       в землянику на шляпке подруги.

       ***

       Умолкла резвая заря

       на крике петуха.

       И, пресной скаткою паря,

       река набухла, как уха

       елового царя.

       Следить нет сил за босотой,

       за перепиской ос.

       И твой мудрец сторожевой

       молчит в петле из кос

       казачки в ране ножевой…

       Втереть в ладони багатель,

       как свежую метель.

       На белом трапе пустыря

       витийствует заря.

       ***

       И с лотосом в шее,

       с подробной своей головой,

       сверяя брезгливое пламя

       четвёртой ковриги,

       ушёл по себе

       на лицейский прибой,

       на ульи и чёрные риги,

       где день громоздится совой…

       на более-менее день…

       и месяца яркая тень,

       скатав свои ноты,

       пронзаясь уральским пиаром,

       упала на зубья сонаты…

       Всё — даром.

       ***

       Раздышались небеса,

       и крещёным детским тельцем,

       как налимьим полотенцем,

       зарифмованы глаза.

       Грех окреп в руках природы

       обеспеченным огнём.

       От загривка гол и нем,

       как кладбищенские воды.

       Дождь стыдится умирать

       на обоях вялой речки…

       Пешеходные словечки

       вылетают зимовать.

       ***

       Поразить себя — простая прямость

       по указке Солнца и воды

       Негодяй поёт — ему осталось

       выкрасть на заре мои следы

       Застудить следы на льдине парка,

       падшим небом выточить глаза

       В переносице светает арка,

       нищим входом сохнут образа.

       ***

       И невозможную кладку небес

       вывел любовью прилежной…

       В нашем краю задыхается лес,

       свёрстан рукою поспешной.

       Рифму Полонского гнать на убой,

       сверив закладкой трамвая.

       Сел на шпагат перепончатый зной,

       Францией в чреве играя.

       Испепеляя щекастого дня

       дно и отроги,

       не уступая, дышал на меня

       солью убогой.

       И, тарабанное дело чтеца

       нянча боренье,

       окаменело грёзой резца,

       щучьей турелью.

       ***

       Жмут марта сапоги,

       и рваными корнями

       деревья пустоты

       защёлкнуты за нами.

       Деревья без греха,

       как голубь без Пикассо.

       Мы в рюмочку стиха

       плеснём гармошку кваса.

       Стокожий бог обид

       стирал мои пелёнки,

       и сталинский компот

       зализывал телёнок.

       Сказал товарищ мне,

       что надо жить без троек

       и в невской жёсткой тьме

       расплачиваться горем.

       Залёт

       Выбрались, или снесло на листе

       свежего голода из театральной пустыни.

       Сношенной книгой прикрыть голоса на кресте,

       что уползали в чекушку блаженной полыни.

       В ？Боинге？ сон обовьёт как антракт

       гожего барина, пьесу кричавшего в роще.

       В ней разбежался по тропке всесильный батрак,

       чья Степанида с паучьей рубахой ужиться не хочет.

       Слесарь калёной деревни звезду запорол,

       не обживая, забросил на небо грудное.

       Батюшки-светы! Летит неподсудный орёл,

       воздух клюёт, указуя на горе иное.

       ***

       С белых моих очевидных страниц

       некий совлёкся и дал драпака.

       За трудодень сквернословит река.

       Это привычней, чем Бах без границ.

       И веселей дилижанса на юг,

       со словарём нерастраченных ос

       правит сияние бабий покос,

       на андрогина в кустах скалит крюк.

       ***

       День завернулся в старость года.

       Дождь уколола юность снега.

       В тебе трепещет алкоголик,

       как в море матрица ночлега.

       Кот неродной — библиотекарь

       тебя закинет в формуляры.

       И вспыхнет на углу аптека

       бездонным Блоком с птичьим ядом.

       ***

       Гарь Греции в моём окне —

       закатном жгучем патефоне.

       Густой июль-душман в законе

       склоняется ножом вовне.

       Сожмёт морщинистой постройкой

       вход-выход. Маетный костёр

       на ближней туче у сестёр

       и муравьиха в горле сойки

       помечены на берегах

       фальшивой лужи с детским камнем…

       Дружище, мы с тобой не канем,

       покуда море сеет прах

       стихов моих на взгляды чаек…

       ***

       Не люблю декабря половецкие пляски.

       День растёт, как коралл на проточной воде.

       И дворовое тело кота откликается когтем на ласку.

       Он не смотрит в глаза, он не любит людей.

       Приживалку Луну кот растянет на шёлковой крыше.

       Исповедуя ров, карасей огорчённую рать.

       Вот и рифма бежит на хвосте восхитительной мыши,

       семиглазую кровь распушив и загнав под кровать.

       Где мой вылитый кот? Я люблю его как такового.

       Я — игрушка и цель. На лице замерзают слова.

       Вы прожили меня. Уберите с Луны часового.

       Тень его затерялась у нас в головах.

       ***

       Кот умрёт, и я умру

       без будильника в стакане.

       (Рак молчит в речной гортани.)

       Колким отроком в кармане,

       разминающим игру.

       Соль умрёт в зубах волны

       у колодца-миротворца

       на коленях у ижорца.

       Снится кот. Коту — лесок

       с чёрно-белыми конями.

       Кони собирают пламя,

       что летит птенцом за нами,

       за звездой, как вешний сок.

       Я умру, и кот умрёт.

       Кем мой серый отзовётся?

       Пекло дня коровой бьётся.

       ***

       Герта не вхожа в метро.

       Зелен засохший трамвай.

       Лета грибное ведро

       не завернулось в сарай.

       Ты полюбила меня,

       падая в чашу окна

       и голубями звеня

       в горле посмертного дня.

       Где расписанье костра,

       что затерялось с утра?

       Где циферблата роса,

       что заморозит глаза?

       Старости ветреный плед

       не замечает меня.

       Что это — следом вослед —

       рвёт пуповину огня?

       ***

       Он замкнут. Он съеден не весь.

       Унылого Солнца куски на поребрике сохнут.

       Он вышел. Он тронут. Оказана честь

       издать в нём себя, пока пешеходы не глохнут.

       Пока суетится Нева и падает желчный буксир

       в теченье своё от Фонтанки направо.

       Себя дотерплю я из радужных каторжных сил.

       Тебя подберу на фронтоне с чудесной Афиновой раной.

       ***

       День как платок в кармане пальто,

       солонка на склоне веранды.

       Ты в падшем апрельском халате, как то

       укромное облако, ради

       которого дождь воспылал,

       что с нотой начальною ладит.

       День как пальто, пока не сносил

       меня и не вытек ворс.

       Влажной бабочке крылья крестил,

       мне в черновик внёс.

       Втянется день калькою в кофр

       ночи на кожу звёзд…

       В Эрмитаже — корь. На балконах — Орф.

       Ветер библейских коз.

       ***

       Мерцает чахлая болезнь

       в бескрылом снегопаде.

       Экскурсовода тешит спесь

       прогулочной тетради.

       Соснора в кальке коньяка,

       ответь сове Вероны:

       — Поёт ли снайпера рука?

       Ребёнка греют раны?

       Твоя война, её свекровь,

       знамёна Ленинграда

       убрали небо, время off…

       Не отвечай, не надо.

       1 Тайган — киргизская борзая.

       Пётр Чейгин — поэт, автор 5 книг стихотворений. Лауреат премии ？Русский Гулливер？ (2014) ？За вклад в развитие современного поэтического языка？. Редакция журнала ？Урал？ поздравляет Петра Николаевича Чейгина с 75-летием.

       ***

       Выметаюсь преславным столпом

       из расщелины невских героев

       и заботу трамвайных конвоев

       разбиваю таганской ступой.

       Как мне весело в черной слюде,

       где заиками клены кричали.

       Наши черные рифмы ключами,

       как паломники в летней беде.

       ***

       Октябрь уж обступил. Но вывих голубей

       и дальнее вино закрутят взор полдневный.

       Морщинистая дверь прижмётся головой,

       и замолчит комар, как одичавший евнух.

       Не разбуди мне ？уж？, и поневоле ？как？

       закатится за стог ежом, в груди забытом.

       Клади корявый лёд на грамотный верстак,

       и стружка закричит, как воздух перед Богом.

       ***

       Мне рано сырость алую ковать

       и сном давиться.

       Легка гибридная кровать,

       сурова птица.

       Шарфом волны душу июль.

       О, это НАТО в рвоте неба…

       В твоём кармане Иссык-Куль

       монетой пятничного скрэббла

       даётся волку, как тайган1

       мне алфавитами Тянь-Шаня,

       где чёрной радости огонь

       окрасит волосы изгнанья.

       ***

       Время Вируса падает в блюдце стихов,

       отрицавших рожденье.

       Время Лангерево —

       график кляуз кладбищенских сосен.

       Вот над тропиной раскрылся платок голошенья.

       Надо бы выгрести Солнце из ивовых дёсен.

       Холку дождя простудить

       и непрошеным бегом

       с пылью сравняться

       на жёлтой укромной дороге.

       Мне бы могилу поправить

       и будущим снегом

       влить муравьёв

       в землянику на шляпке подруги.

       ***

       Умолкла резвая заря

       на крике петуха.

       И, пресной скаткою паря,

       река набухла, как уха

       елового царя.

       Следить нет сил за босотой,

       за перепиской ос.

       И твой мудрец сторожевой

       молчит в петле из кос

       казачки в ране ножевой…

       Втереть в ладони багатель,

       как свежую метель.

       На белом трапе пустыря

       витийствует заря.

       ***

       И с лотосом в шее,

       с подробной своей головой,

       сверяя брезгливое пламя

       четвёртой ковриги,

       ушёл по себе

       на лицейский прибой,

       на ульи и чёрные риги,

       где день громоздится совой…

       на более-менее день…

       и месяца яркая тень,

       скатав свои ноты,

       пронзаясь уральским пиаром,

       упала на зубья сонаты…

       Всё — даром.

       ***

       Раздышались небеса,

       и крещёным детским тельцем,

       как налимьим полотенцем,

       зарифмованы глаза.

       Грех окреп в руках природы

       обеспеченным огнём.

       От загривка гол и нем,

       как кладбищенские воды.

       Дождь стыдится умирать

       на обоях вялой речки…

       Пешеходные словечки

       вылетают зимовать.

       ***

       Поразить себя — простая прямость

       по указке Солнца и воды

       Негодяй поёт — ему осталось

       выкрасть на заре мои следы

       Застудить следы на льдине парка,

       падшим небом выточить глаза

       В переносице светает арка,

       нищим входом сохнут образа.

       ***

       И невозможную кладку небес

       вывел любовью прилежной…

       В нашем краю задыхается лес,

       свёрстан рукою поспешной.

       Рифму Полонского гнать на убой,

       сверив закладкой трамвая.

       Сел на шпагат перепончатый зной,

       Францией в чреве играя.

       Испепеляя щекастого дня

       дно и отроги,

       не уступая, дышал на меня

       солью убогой.

       И, тарабанное дело чтеца

       нянча боренье,

       окаменело грёзой резца,

       щучьей турелью.

       ***

       Жмут марта сапоги,

       и рваными корнями

       деревья пустоты

       защёлкнуты за нами.

       Деревья без греха,

       как голубь без Пикассо.

       Мы в рюмочку стиха

       плеснём гармошку кваса.

       Стокожий бог обид

       стирал мои пелёнки,

       и сталинский компот

       зализывал телёнок.

       Сказал товарищ мне,

       что надо жить без троек

       и в невской жёсткой тьме

       расплачиваться горем.

       Залёт

       Выбрались, или снесло на листе

       свежего голода из театральной пустыни.

       Сношенной книгой прикрыть голоса на кресте,

       что уползали в чекушку блаженной полыни.

       В ？Боинге？ сон обовьёт как антракт

       гожего барина, пьесу кричавшего в роще.

       В ней разбежался по тропке всесильный батрак,

       чья Степанида с паучьей рубахой ужиться не хочет.

       Слесарь калёной деревни звезду запорол,

       не обживая, забросил на небо грудное.

       Батюшки-светы! Летит неподсудный орёл,

       воздух клюёт, указуя на горе иное.

       ***

       С белых моих очевидных страниц

       некий совлёкся и дал драпака.

       За трудодень сквернословит река.

       Это привычней, чем Бах без границ.

       И веселей дилижанса на юг,

       со словарём нерастраченных ос

       правит сияние бабий покос,

       на андрогина в кустах скалит крюк.

       ***

       День завернулся в старость года.

       Дождь уколола юность снега.

       В тебе трепещет алкоголик,

       как в море матрица ночлега.

       Кот неродной — библиотекарь

       тебя закинет в формуляры.

       И вспыхнет на углу аптека

       бездонным Блоком с птичьим ядом.

       ***

       Гарь Греции в моём окне —

       закатном жгучем патефоне.

       Густой июль-душман в законе

       склоняется ножом вовне.

       Сожмёт морщинистой постройкой

       вход-выход. Маетный костёр

       на ближней туче у сестёр

       и муравьиха в горле сойки

       помечены на берегах

       фальшивой лужи с детским камнем…

       Дружище, мы с тобой не канем,

       покуда море сеет прах

       стихов моих на взгляды чаек…

       ***

       Не люблю декабря половецкие пляски.

       День растёт, как коралл на проточной воде.

       И дворовое тело кота откликается когтем на ласку.

       Он не смотрит в глаза, он не любит людей.

       Приживалку Луну кот растянет на шёлковой крыше.

       Исповедуя ров, карасей огорчённую рать.

       Вот и рифма бежит на хвосте восхитительной мыши,

       семиглазую кровь распушив и загнав под кровать.

       Где мой вылитый кот? Я люблю его как такового.

       Я — игрушка и цель. На лице замерзают слова.

       Вы прожили меня. Уберите с Луны часового.

       Тень его затерялась у нас в головах.

       ***

       Кот умрёт, и я умру

       без будильника в стакане.

       (Рак молчит в речной гортани.)

       Колким отроком в кармане,

       разминающим игру.

       Соль умрёт в зубах волны

       у колодца-миротворца

       на коленях у ижорца.

       Снится кот. Коту — лесок

       с чёрно-белыми конями.

       Кони собирают пламя,

       что летит птенцом за нами,

       за звездой, как вешний сок.

       Я умру, и кот умрёт.

       Кем мой серый отзовётся?

       Пекло дня коровой бьётся.

       ***

       Герта не вхожа в метро.

       Зелен засохший трамвай.

       Лета грибное ведро

       не завернулось в сарай.

       Ты полюбила меня,

       падая в чашу окна

       и голубями звеня

       в горле посмертного дня.

       Где расписанье костра,

       что затерялось с утра?

       Где циферблата роса,

       что заморозит глаза?

       Старости ветреный плед

       не замечает меня.

       Что это — следом вослед —

       рвёт пуповину огня?

       ***

       Он замкнут. Он съеден не весь.

       Унылого Солнца куски на поребрике сохнут.

       Он вышел. Он тронут. Оказана честь

       издать в нём себя, пока пешеходы не глохнут.

       Пока суетится Нева и падает желчный буксир

       в теченье своё от Фонтанки направо.

       Себя дотерплю я из радужных каторжных сил.

       Тебя подберу на фронтоне с чудесной Афиновой раной.

       ***

       День как платок в кармане пальто,

       солонка на склоне веранды.

       Ты в падшем апрельском халате, как то

       укромное облако, ради

       которого дождь воспылал,

       что с нотой начальною ладит.

       День как пальто, пока не сносил

       меня и не вытек ворс.

       Влажной бабочке крылья крестил,

       мне в черновик внёс.

       Втянется день калькою в кофр

       ночи на кожу звёзд…

       В Эрмитаже — корь. На балконах — Орф.

       Ветер библейских коз.

       ***

       Мерцает чахлая болезнь

       в бескрылом снегопаде.

       Экскурсовода тешит спесь

       прогулочной тетради.

       Соснора в кальке коньяка,

       ответь сове Вероны:

       — Поёт ли снайпера рука?

       Ребёнка греют раны?

       Твоя война, её свекровь,

       знамёна Ленинграда

       убрали небо, время off…

       Не отвечай, не надо.

       1 Тайган — киргизская борзая.

       Роман