Материал из номера
Март 2009
Скачать номер
в PDF формате
Все французские кладбища так же бездушны, как и отлаженная бюрократическая машина Французской Республики, — ни тебе деревца, ни чахлого кустика. Все, кроме одного, — русского некрополя Сен-Женевьев-де-Буа, где по нашей традиции есть и деревья, и скамейки... Русские приходят на это кладбище не просто поклониться усопшим, но и поговорить, выпить, посоветоваться, а то и отчитаться о своей земной жизни. В поисках громких имен русского и советского зарубежья на могильных плитах немногие из посетителей обращают внимание на скромную табличку "Зиновий Пешков, Легионер".
Безрукого генерала сегодня мало кто помнит. Россия отвернулась от него и отобрала единственную дочь, Франция отобрала руку, но наградила почетом и уважением. Теперь прожитая им жизнь — удел историков. Для советских он был отщепенцем, для истинно русских в Париже — выкрестом и выскочкой, а для французов — генералом и героем, но все же чужим. Иностранцем. Легионером.
Разобраться в хитросплетениях жизни этого человека непросто: вся его жизнь похожа на метания перепуганного зайца под ружьями охотников... но только до того момента, как он стал полноправным членом мужского братства — Французского Иностранного легиона...
...Граверных дел мастер Свердлов оторвался от инструментов, близоруко прищурился и признал в высоком господине, заглянувшем в его лавочку на Нижегородской ярмарке, ссыльного писателя Пешкова. Книг его он не читал, но слыхал от соседей, что молодой барин нажил неприятности от властей и в наказание был сослан под надзор полиции в родной Нижний, поближе к своему папаше — купцу. У нижегородского мещанства ссыльный литератор вызывал смешанные чувства: вроде как "свой" да к тому же невинно пострадавший, но держаться от него лучше подальше, иначе можно нажить неприятности.
Вдовствующему еврею Свердлову с детьми на руках терять было уже нечего: он и так сидит на трехногой табуретке на самом дне социального колодца российского общества. Без суетливого подобострастия спросил: "Что угодно-с?" Оказалось, писателю понадобились суетные бумажные свидетельства нашего пребывания на земле — визитные карточки. "Не извольте беспокоиться. Будут готовы-с через три дня. Заходите".
Спустя несколько дней Пешков заглянул к Свердловым на Большую Покровскую. Карточки были готовы. "Извольте познакомиться — дети мои, — пробормотал Михаил Израилевич. — Сиротки: дочь Софья, Вениамин, Яков — младшенький и Зиновий — старший. Моя опора, так сказать..."
По пути домой писатель вспоминал случайное знакомство: "Софья весьма недурна... Если повезет, то папаша выдаст ее за богатого еврея, и к тридцати она превратится в матрону, озабоченную только тем, чтобы дома "было что кушать". Малец букой смотрит... словно на классового врага. А вот старший занятный паренек. Открытый. Есть в нем какое-то обаяние. Уверенность в себе, что ли. И не затравленный, взгляд смелый".
Алексей Максимович стал захаживать к Свердловым "попить чайку". Вначале братья ревновали: думали, опальному "инженеру человеческих душ" приглянулась сестрица Софья, оказалось — нет.
Буревестник грядущего цунами пристроил всю еврейскую семью к "движению". Отец сирот стал безвозмездно изготовлять столь нужные подполью фальшивые печати, а юноши выполнять различные поручения нижегородских дантонов: стояли "на атасе" во время модных тогда "маевок", когда сознательные пролетарии в лучших своих картузах и смазанных сапогах и пролетарки в ситцевых платьях лузгали семечки и внимали крамольным речам чахоточных пророков.
Кончилось все достаточно быстро: в 1901 году охранка Нижнего замела всех "несогласных", не забыв и отца сирот.
Две отсидки в тюрьме. Они сблизили Алексея Максимовича и Зиновия Михайловича. Правда, в отличие от тех тюрем, в обустройстве которых примет живейшее участие младший из двух Свердловых, в царских застенках к молодым социалистам относились не как к врагам, а как к заблудшим овечкам, соотечественникам, еще не совсем потерянным для лечения и социальной адаптации.
После освобождения из нижегородского застенка Пешков одарил Зиновия своим портретом и начертал: "На добрую память о днях совместной веселой жизни!" И не без босяцкого ухарства добавил: "За каменной стеной". Яков никакого фотопоощрения не получил, зато приобрел бесценный опыт, который вскоре учтет: с врагами, как с ним, не церемонятся.
А вот Зиновий понял другое: это игра, но не его. Поразило в движении и отвратило одно: идеалистов в нем — единицы. Как юная пропагандистка Лидочка, которая снабдила Зиновия запрещенной литературой, а заодно помогла избавиться ему от отягощающей повседневность девственности. Или тот же Пешков. На одну честную и тихую Лидочку, готовую идти на каторгу ради мечты о всеобщем счастье, — десятки невостребованных истеричек. Остальные — все те же "Бесы" из Достоевского. Они готовы на самосуд и убийство. Уголовщина — вот имя "идеи", которую к тому же формулируют весьма путанно.
Писатель Пешков привязался к своему юному соратнику по борьбе и дал ему добрую кличку Зинка. Зиновий обращается к нему на "ты" и зовет "Алексеем". Но при этом боготворит.
В апреле 1902-го поднадзорного Пешкова отправляют в Арзамас. Ему нужен библиотекарь. Не раздумывая, он приглашает на эту роль Зиновия. К концу лета писатель заканчивает пьесу. Он называет ее "На дне жизни". Ни он, ни домочадцы еще не знают, что пьеса о дне жизни для автора — всплытие на ее поверхность. Успех, слава, деньги.
Немирович-Данченко в Арзамас пожаловал сам. Пьесу ставят без промедления — в квартире Пешкова. Зиновий играет роль Васьки Пепла.
Сам Мастер предлагает Зиновию отправиться в Москву и попробовать свои силы на столичных подмостках. Уже от одного этого у еврейского сироты кружится голова. Режиссер МХТ, заручившись поддержкой самого Шаляпина, начинает хлопотать о зачислении юного протеже Буревестника на драматические курсы. Но как часто бывает с нашей интеллигенцией, в этих хлопотах никто так и не поинтересовался, в какой стране живет, — доброхотам невдомек, что лицам не православного вероисповедания в обеих столицах жить воспрещается: империя Романовых неукоснительно блюла черту оседлости. Выход был только один: из еврейского юноши сделать русского. Буревестник берется устроить это чудесное превращение: он усыновляет Зиновия и дает ему свою фамилию. Но для полноты картины нужно креститься в православную веру.
Таинство вскоре свершается в арзамасской Троицкой церкви. Mетрическая книга свидетельствует: "Мещанин иудейской веры Ешуа Золомон Мовшев Свердлов принял православное крещение под именем Зиновия Пешкова".
Семейство Свердловых к вынужденному православию старшего сына отнеслось спокойно. Все, кроме Якова: для него поступок брата — предательство. В глазах Якова брат-погодок стал приспособленцем.
В октябре 1903 года власти спохватились — в Троицкую церковь пришел императорский указ об исправлении этой записи: Пешкову надлежит вернуть фамилию Свердлов. Поздно. Юноша уже затерялся в Москве.
В МХТ горьковский приемыш стал своим, его полюбили взрослые. Через Зиновия Федор Шаляпин передавал студентам билеты на свои концерты в ложу 4-го яруса Большого театра.
Памятуя об успехе на прогоне горьковской пьесы в арзамасской квартире ссыльного, в спектакле "На дне" Станиславский доверяет Зинке роль Меланхолика: юноша в мизансцене поддерживал гневную Василису, готовую эффектно упасть.
Овации сотрясают зал каждый вечер, а после театрального разъезда Зиновий уже не сдерживает театральных барышень, готовых упасть в его объятия. Чего большего желать вчерашнему провинциалу? Но Зиновия Москва тяготит: все эти видимые успехи — не его заслуга. Все — по протекции.
ЗАГРАНИЧНЫЙ ВОЯЖ
Конец душевным терзаниям положили обстоятельства: Россия схлестнулась с Японией за Дальний Восток. Пусть и выкрест, но раз уж православный, то обязан умереть за отечество. Отсрочки от армии школа МХТ не давала. Призыв Зиновия был неминуем. Он окончил всего четыре класса гимназии — служить ему придется в нижних чинах, а значит, "еврейчику" в казарме не поздоровится.
Бежать — вот выход. Посоветовался с приемным отцом. Буревестник был пасмурен и краток: "Сынок, нет резона сложить свою голову за эту шайку. Бездарный выбор. Война эта — не твоя. Уезжай". Пешков по загранпаспорту, сделанному то ли Горьким, то ли нелегально, через Финляндию уехал в Швецию. Оттуда перебрался в страну всех беглецов — Америку. Но и там долго не задержался. Опять прочитанные книжки подсказали сюжетный ход: он отправляется в страну настоящих мужчин — в Канаду, на Юкон, в рассказы Джека Лондона.
Увы, никаких собачьих упряжек, снегоступов и индейцев: приходится работать сначала в прачечной, потом в типографии. Он возвращается в Штаты и учится работать локтями в Нью-Йорке. Но Америка — не его страна. Ему тошно в ней. Он делится с Горьким своими чувствами: "Нет гармонии разнообразия типов, нет общности интересов и характеров. Всеми руководят требования желудка. Еще много станций надо проехать этим людям Нового Света, чтобы обрести свой путь, чтобы стать народом и выработать национальную идею и путь к культуре и духовному величию". Бедный, но наблюдательный и думающий эмигрант обречен стать неудачником в любой стране. Денег на жизнь Зиновию катастрофически не хватает, и он "балуется пером" — пишет рассказы и отправляет их на суд маститому писателю — приемному отцу. Один из них, "Без работы", Горький опубликовал. Но про себя Зиновий знает, что писательство — это не его каторга.
В марте 1906 года Горький едет в турне по Америке, где его встречают весьма восторженно. Там же он пишет хрестоматийную "Мать". Зиновий находит приемного отца и остается при говорящем только по-русски с характерным волжским оканьем, то есть "немом" писателе, переводчиком. Жене Горького приемыш не нравится.
Буревестник отправляется в Италию, в Неаполь, а Зиновий — в Новую Зеландию, о которой грезил еще в детстве. Год отработал Зиновий крючником и продолжал писать рассказы — еще одной детской мечтой стало меньше. Гонораров и заработанных "крючничеством" денег едва хватило для покупки билета на пароход до Италии: Зиновий не сдается, но даже героям нужна передышка. К тому же так заманчиво звучит "вилла Спинола" — дом, где поселился приемный отец.
ИТАЛЬЯНСКИЕ КАНИКУЛЫ
На Капри Зинка ведет бухгалтерию писателя. Горький через него общается с островитянами — к английскому Пешкова быстро прибавляются ломаные французский и итальянский.
Кто только не отметился тогда на вилле Горького на Капри! Ильич с Инессой и Наденькой поочередно, польский карбонарий Дзержинский, интеллигентный до приторности Луначарский, рефлектирующий Бунин, Новиков-Прибой, саркастический Саша Черный, статистик из черниговской управы ласковый Коцюбинский, год копивший средства для подобного вояжа, занудно мучающий себя и окружающих "вечными вопросами" Викентий Вересаев, успешный Репин — всех не вспомнить. Но как шутил издатель пролетарской литературы Пятницкий: "В этом водовороте людей и солнца у Горького было только два друга: попугай и Зинка". Вилла Спинола, где тогда обитал глашатай революции, постепенно превратилась в странноприимный дом гонимых марксистов. Этот дискуссионный клуб советские марксологи впоследствии назовут "Школой на Капри". Увы, большинство ее "выпускников" — членов "Общества политкаторжан", то есть тех старых большевиков, которые привели Сталина к власти, будут безжалостно уничтожены как "враги народа". Но даже в застенках Лубянки, помногу раз оклеветав друг друга вслух и письменно, "про себя" эти старики не отрекутся от того, что говорили тогда в Италии. Их убеждение что вера апостолов.
В то время Алексей Максимович пишет Пешковой: "Людей видел я несть числа, а ныне чувствую, что всего ближе мне — Зиновий, сей маленький и сурово правдивый человек, — за что повсюду ненавидим".
Но все больше времени Зиновий проводил не с приемным отцом, а с Амфитеатровым в портовом городе Специи. (А.В. Амфитеатров, 1862–1923, известный фельетонист и беллетрист, в 1902 году был сослан в Минусинск за фельетон "Господа Обмановы", то есть Романовы. — Прим. ред.). Уже тогда Амфитеатров был ему ближе, чем вся "модная тусовка" русских ниспровергателей. Происходит это задолго до всех войн и революций, которые, свершившись, разлучат навсегда Александра Валентиновича с Алексеем Максимовичем: не до "не податия руки", а до презрения до гробовой доски.
Как-то в Специи Зиновий познакомился с милым "даттилографом" — машинисткой, перепечатывавшей рукописи Амфитеатрова. Синьорина Бураго была дочерью полковникаказака и хороша собой. Зиновий уже начал было подумывать... но тут на вакации приехала ее младшая сестра, Лида. Пешков был сражен наповал: его идеал, женщина его мечты, пусть и значительно выше ростом. Рост Зиновия не превышал 162 см.
Ровно через пять дней знакомства юная казачка в объятиях пылкого еврейского юноши прошептала: "Да!" Легко представить, что сделалось с папенькой курортницы, когда его донцы узнали, что полковничья-то дочка выходит за выкреста.
Русская семья так же отреклась от Лидии, как еврейская — от Зиновия.
Приглашение на свадьбу было напечатано на русском и итальянском: "Мария и Алексей Пешковы имеют честь Вам сообщить о предстоящем бракосочетании их сына Зиновия и синьорины Лидии Бураго. Оно состоится на Капри, на вилле Спинола. Будем счастливы видеть..." И один только Горький не разделял всеобщего веселья: мезальянс был ему не по душе...
"Этот красивый паренек вел себя по отношению ко мне удивительно по-хамски, и моя с ним дружба — кончена. Очень грустно и тяжело", — сообщает Горький жене.
Зиновий пытается объясниться с пролетарским писателем. Но попытка поговорить по душам, как и прежде, не удалась: "Зиновий — хам, — пишет с Капри Алексей Максимович супруге, — слезы его — слезы виноватого". А в это же время новобрачные наивно шепчут друг другу: "Лишь только смерть разлучит нас!" Никакие казацкие "монтекки" и еврейские "капулетти" не помешают им быть "вместе навеки".
...Так они тогда думали. То был упоительный день, как все сумасшедшие свадьбы по любви! Никаких родителей со стороны жениха и невесты, зато более шестисот гостей восторженных островитян — жители юга понимают безумство неожиданно нагрянувшей любви.
ЕГО ПЕРВАЯ ВОЙНА
В тот день, когда Гаврило Принцип столь удачно разрядил свой "браунинг" в тишайшего эрцгерцога Фердинанда и его жену, дочери Пешковых шел уже второй годик. Зиновию было тридцать, и, кроме этой даты, у него не было ровным счетом ничего: ни своей квартиры, ни доходного места, ни славы. Его очаровательная казачка все больше стала походить на Ксантиппу при Сократе и давила своими материальными запросами его безграничную свободу мироощущения.
Зиновий обычно влюблялся в то место, где жил, и в тех людей, что его окружали. И становился таким местным патриотом, что готов был сражаться за свою влюбленность в этот уголок земли. Он стал агитировать итальянцев добровольно вступать в армию и идти на войну с немцами. Его неподдельная вера в правоту произносимых им слов нравилась организаторам пропагандистской кампании — в добровольцы "пушечное мясо" записывалось толпами. Но "шовинистическая" деятельность Зиновия, как ее назвал приемный отец, окончательно отвратила от него Горького...
В результате страстный агитатор задумался: какое же он имеет право уговаривать людей идти на смерть, а сам отсиживаться в тылу? Это верх цинизма! Решение созрело мгновенно: в русской армии служить нельзя, остается Марсель. Зиновий отправляется на Ривьеру с сотней лир в кармане. Немного шарма, пламенные рассказы о своих способностях — и он принят в пехотный полк в Ницце. Писарем. Зиновий разбирает и систематизирует полковую почту. Его способности к "логистике" приводят штабных вояк в восторг. Зиновий уже грезит офицерскими погонами на своих плечах и гламурной штабной карьерой, но тут все разом и заканчивается: принят вердикт, по которому единственное подразделение, где могут служить иноземцы во Франции, — это Иностранный легион. Так Пешков стал легионером.
В Легионе он встретил немало соотечественников: в патриотическом порыве русские студенты Сорбонны и других французских школ и университетов вступили в Легион. Одним из тех немногих, кто пережил ту войну и вернулся в СССР, был Виктор Финк. Его книга "Иностранный легион" выйдет в "Советском писателе" в 1933 году. В ней — окопная правда, как и в "Огне" Барбюса.
Куда же попал Зиновий? Из письма убитого легионера, которое приводится в книге, многое становится ясно: "Я понял, что не застрахован от неприятных неожиданностей, и ушел в Иностранный легион. Для людей чести, которые хотят похоронить свое прошлое, нет лучшего кладбища, чем Легион, его суровая дисциплина военной каторги и его жизнь, исполненная трудностей, лишений и военных опасностей. Я пришел сюда в поисках смерти или успокоения". Легионер Блоегар пришел в Легион ради смерти и получил ее.
Вчерашний писарь "Пешкофф" вскоре отличился в боях под Реймсом. Ему присваивают звание капрала и назначают командиром отделения 2-го пехотного полка. При больших потерях продвижение в чинах происходит быстро.
В мае 1915 года военный атташе России во Франции граф Игнатьев, тот самый, что вскоре "переметнется к красным", докладывал в Петроград о действиях 2-го пехотного полка Иностранного легиона: "Как полковое, так и высшее начальство отзываются с высокой похвалой о храбрости наших волонтеров, которые без различия национальностей сражались в последних упорных боях, где потеряли более половины своего состава". Именно эти "последние упорные бои" и стоили Пешкову правой руки...
Будущий нарком просвещения Луначарский в войну был военным корреспондентом "Киевской мысли". В июле 1915 года был опубликован его очерк с фронта, в котором он приводит рассказ Пешкова: "Это было шикарное утро — когда начался артналет, то воздух ревел, а со стороны неприятельских траншей фонтаном разлетались деревья, земля, люди, камни. Капитан мне крикнул:
— Не прекрасно ли это, Пешков?
— Да, мой капитан, это как извержение Везувия.
Солнце освещало поле золотом, на поле разворачивалась грандиозная картина ада. По команде мы выскакиваем из своих окопов. Я вместе со своим отделением бегу вперед, по нам оживают немецкие пулеметы, и вдруг моя рука падает как плеть, что-то меня толкает, и я лечу на землю. Нет сил встать... Кое-как достал нож, разрезал ремни и постарался ими стянуть правую руку".
Легионеру Пешкову очень хотелось жить: в полуобморочном состоянии он умудрился добрести до перевязочного пункта, а оттуда до железнодорожной станции. С приключениями добрался до Парижа, в пригороде которого был американский госпиталь. Позднее Зиновий писал: "При осмотре одна из сестер, высокая блондинка в ослепительно белом халате, сдирая с меня грязь, по-английски сказала: "Ну, этот умрет". Я посмотрел на нее и сказал: "А может быть, еще не совсем?" Боже мой, что с ней сделалось!" Именно эта блондинка "в ослепительно белом халате" в нужный момент вернула Зиновия к жизни: их роман напоминает историю раненого "тененте" из романа Хемингуэя "Прощай, оружие!". Руку Пешкова, в отличие от ноги лейтенанта Генри, спасти не удалось — теперь Зиновий навеки калека...
В своих воспоминаниях секретарь Сталина Бажанов утверждает, что когда до Нижнего дошла весть, что Зиновий потерял руку на фронте, то старик Свердлов оживился: "Какую руку?" Он страшно разволновался, а когда узнал, что сын лишился правой, то восторжествовал: по формуле еврейского ритуального проклятия, когда отец проклинает сына, тот должен потерять именно правую руку.
28 августа маршал Жоффр подписал приказ о награждении капрала Пешкова Военным крестом с пальмовой ветвью. На торжественной церемонии во Дворе чести Дома инвалидов Зиновию вдобавок вручили именное оружие. В свите маршала Франции оказался долговязый офицер с длинным носом по фамилии Де Голль — он подошел к легионеру и разговорился с ним. Взаимную симпатию, возникшую во время светского разговора с бокалом шампанского в руке, оба тогда молодых офицера пронесут через всю жизнь...
После пережитых потрясений и неожиданно свалившейся славы герою Пешкову дали отпуск. Как он был некстати, этот долгожданный отдых! Война отобрала у Зиновия сначала правую руку, а теперь и жену. Жена могла бы стать его правой рукой... но она сообщает однорукому герою Арраса, что уходит от него, потому что он не помогает материально. И не делает ей никаких практических предложений. Как содержать семью? От него одни идеи... Герой войны в полной растерянности. Что же делать? В чем он виноват? Он знает, что в сражении с таким врагом, как нужда, он всегда проигрывает.
Легионер Пешков решает вернуться в Россию и уйти в монастырь. Он понимает: дома его ждет лишь каторга — охранка не забывает ничего... Зинка остается в полном одиночестве: для своих он не герой, а никому не нужный человек.
В минуту отчаяния его спасает служба: теперь Легион — его единственная семья. Он возвращается в полк лейтенантом.
ТРИУМФ БРАТА ЯКОВА
В России — революция! В мае 1917-го Пешков уже капитан и кавалер ордена Почетного легиона — высшей награды Французской Республики. Его направляют с деликатной миссией на родину — в качестве представителя военной миссии Франции при Временном правительстве.
Зиновий сопровождает Керенского в его вояжах на фронт, но быстро впадает в немилость: он слишком прямо говорит о разброде в русской армии, о ее грядущем развале и о том, что "война до победного конца" в этих условиях — бред. После возвращения в милую Францию, ставшую ему еще более милой после посещения родины, Пешкова принимает президент республики. "Мажер Пешкофф" делает четкий и нелицеприятный доклад о положении дел в России и в ее армии. Врать ему ни к чему.
И тут, прослышав о его быстром взлете, казачка Лидия предлагает сойтись. Зиновий непреклонен: он вычеркивает из своей жизни тех, кто предал и заставил его страдать. Он спокоен: у Лидии давно уже появился итальянский покровитель, который воспитает их bambino и сотворит еще несколько bambini.
После Октябрьской революции, как и многие русские интеллигенты, французы надеются, что большевики долго не протянут. А вот Пешков в это не верит. Он слишком хорошо знает брата Якова и его товарищей... да и гости виллы Спинола еще не забылись. Конечно, Амфитеатров ему ближе, чем приемный отец... Не зря же Амфитеатров доказывал, что этот режим — "позорное мелочное рабство закабаленных масс", но режим воцарился надолго и приведет лишь к дегенерации русской культуры. Трагическая смерть Блока, расстрел Гумилева, постыдная политическая "двусмысленность" поведения Горького — все это Амфитеатров воспринимал как верные приметы начала гибели великой культурной традиции.
Пешков далек от эмиграции с ее спорами о грядущем. Из Нового Света он отправляется в Сибирь, к Колчаку.
В сентябре 1919-го Верховный правитель лично награждает "майора французской службы" орденом Святого Владимира третьей степени.
Колчаку — большевистская пуля на рассвете и могила в проруби, а Пешкову — следующее задание от Генштаба французской армии...
Как скажет спустя двадцать лет в микрофон лондонского радио друг и покровитель однорукого легионера, беженец полковник Де Голль, "мы проиграли сражение, но не войну!", так же Париж в 1919 году пытается спасти Кавказ от большевизма. Пешков едет в независимую от призрака коммунизма Грузию, в Тифлис. Но расчет французов опять ошибочен: распад страны даже иностранец остановить не может.
Тот грузин, что командует в это время войсками под Царицыном, пустил бы Зиновия, не задумываясь, "в расход". Грузины, что командуют Тифлисом в тот год, выказывают советнику представителя Франции всяческое уважение.
В Тифлисе Зиновию заниматься особенно нечем: ему ясно, что, как только через Кавказский хребет перевалит Красная армия, марионеточный режим рухнет. Как и во все свои прошлые приезды на родину, Пешков чувствует себя здесь снова чужим среди своих. Легионер с удовольствием пользуется своим новым статусом: теперь его охотно принимают там, куда раньше еврейского юношу не пустили бы дальше прихожей. На одном из таких soire champagne в обреченном городе, где вместо шампанского рекой течет кахетинское, он знакомится c Саломеей Николаевной Андрониковой — одной из самых красивых и неординарных женщин своего времени. Саломея принимает ухаживания и комплименты однорукого выкреста в форме офицера французской армии, но не более того: она думает, что есть, пусть и слабая, но надежда вернуться к прошлой жизни. Саломея, та самая, чьи портреты по очереди писали восторженные художники, которой посвящала свои рифмы Ахматова, а позже писала благодарственные письма обнищавшая в эмиграции Марина Цветаева... Та самая Саломея, что стала символом, последним отблеском заката русского Серебряного века — бархатного сезона исчезающей страны.
Ночной разговор краток: "Меня отзывают. Завтра. Поедете со мной?" Похоже на эвакуацию посольства дружественной страны, когда страна ломается под накопившимся гнетом этой дружбы. Ни бонны, ни гувернантки из Питера взять с собой невозможно — только вы. Одно место багажа. Вернее, два: Саломея и ее чемодан. Ответ краток: "На рассвете? Что ж, в путь..."
Шустрая канонерка — русский корабль, который скоро тоже превратится во французский металлолом в тунисской Бизерте. Торопливый стук дамских каблучков по трапу — матрос вотвот сдернет его. Майор Пешков ретируется с трофеем. Самому не верится, но Саломея — его!
План непродуманного бегства мог рухнуть: в новом паспорте, второпях сляпанном во французской миссии, была транзитная виза. Тем, кто приходит ночью на канонерке, печать от болгарских пограничников не требуется, но при посадке на поезд до Парижа в Софии в болгарах вдруг взыграла турецкая кровь — смесь "обиды за державу" и привычки к "бакшишу". Месье француз может следовать домой, а вот его русскую мадам придется оставить здесь — нет въездной болгарской печати! Деньгами вопрос не решить — при свидетелях не примут "малую лепту". Паровоз дает нетерпеливый гудок и выпускает облако пара — ему невтерпеж.
Пешков левой рукой решительно поднимет валявшуюся на столе печать почтовой службы и грохает ею что есть силы о девственный паспорт своего драгоценного багажа. Вам нужна печать — силь ву пле, другари! Какие еще будут вопросы к важному представителю дружественной страны?
9 мая 1982 года лондонская газета "Таймс" сообщила: "Вчера на 94-м году жизни скончалась Саломея Николаевна Андроникова-Гальперн, последняя из самых блистательных женщин, которым довелось быть современницами расцвета Серебряного века русской поэзии, одна из самых известных красавиц той эпохи. Она славилась умом, обаянием и остроумием. В числе ее друзей были знаменитые русские поэты и художники..." В списке друзей Пешкова нет. Свой роман с легионером-выкрестом Саломея Николаевна не афишировала до глубокой старости.
Их отношения продолжались и в Париже, но ждать возвращения офицера из опасных командировок Саломея была не приучена: Зиновий не Одиссей, а она не Пенелопа, да и вообще профессиональные красавицы — неважные подруги фронтовикам.
Расстались они без претензий: каждый получил то, что желал.
...А Зиновий снова возвращается в Крым, в качестве прикомандированного военного советника, или спецпредставителя. И вместе с остатками армии Врангеля уходит из России. Теперь уже навсегда...
СНОВА В ПАРИЖЕ
Противоречивость характера Пешкова (или верность Легиону?) выразилась и в том, что после разгрома Белого движения в 1921 году он становится общественным секретарем Международной комиссии помощи голодающим в России. Познакомившись с "красным графом" Алексеем Толстым, французский легионер организовывает движение помощи русским школьникам. Благодаря своим связям он привлек к этой деятельности девять правительств и семь национальных "Красных Крестов".
Разумеется, для соратников брата Якова он остается врагом.
В январе 1922 года Пешков подает рапорт на имя министра иностранных дел господина де Переттии. Сегодня из него ясно, что Зиновия больше никто и ничто не связывает с прошлым. Теперь он — настоящий легионер. Ничто не отвлекает Зиновия от тяжелого душевного состояния: он живет жизнью "штабной крысы" — каждое утро заставляет себя в тоске отправляться на работу в штаб, где до шести перекладывает бумажки. Он пишет рапорт за рапортом и наконец получает новое назначение: приказано убыть в полк, расквартированный в Марокко. Там разгорается война с берберийскими племенами.
ЖАРКИЙ ПЕСОК МАРОККО
Пешкова назначают командиром роты 1-го полка Легиона, который расквартирован в Северной Африке. В ординарцах у него — казацкий есаул. Нет-нет да усмехнется про себя Зиновий, представив себе никогда не виданного им тестя полковника Бураго... "Казак в услужении у жида". Но в действительности командир роты очень привязан к своему соотечественнику и тяжело переживает его потерю: ординарец погибает не в бою — его зарезал в городе какой-то марокканец.
Зиновий наконец-то счастлив — он снова среди своих. Мужское братство ему всего дороже! "Наш Великолепный Однорукий" называют его за глаза солдаты. "Мои босяки" — ласково величает он про себя своих подчиненных.
Год службы промелькнул в стычках с непокорными племенами рифов под началом Абд аль-Керима и изматывающих маршах по пустыне, когда выбившихся из сил оставляют умирать среди песков, лишь вынув затвор из его винтовки — чтобы ею не смогли воспользоваться повстанцы.
Во время одной из таких рутинных операций — это и есть все колониальные войны — отряд Пешкова приблизился к пригорку возле оазиса. Он едва успел сказать себе тогда: "Вот идеальное место для засады" — как полетели пули. Одна из первых досталась командиру: восставшие всегда сначала отстреливают офицеров.
Ранение на этот раз в левую ногу. Был у Пешкова тогда шанс стать еще и безногим, но ногу спасли. В госпитале Рабата его навещает маршал Илоте и вручает ему второй Военный крест с пальмовой ветвью.
Сент-Экзюпери нашел себя в своих полетах над Сахарой, а Пешков — среди песков той же самой пустыни. Еще в рабатском госпитале он начинает писать книгу "Иностранный легион". Андре Моруа выдаст большой кредит его работе — снабдит книгу своим лестным предисловием.
О Легионе уже написано более двух сотен книг, но эта — одна из лучших. По этой книге в Голливуде в 30-е годы снимут фильм...
МЕЖДУ ВОЙНАМИ
Автора книги о Легионе голливудским продюсерам долго искать не пришлось: полковник Пешков теперь частый гость в Штатах. Скорее всего, он собирает информацию, интересующую французский Генштаб. Но все эти вояжи и амплуа "рыцаря плаща и кинжала" ему не по душе: он снова скучает, тоскует по пустыне и своим босякам и отчаянно флиртует. Однажды, обняв дочь автомагната, к тому же графиню, мадам Комбетт, привычно шепнул на ушко: "Будьте моей", но зачем-то добавил: — "...женой". Должно быть, от долгого одиночества и скуки большого города.
Свадьба в 1933 году была долгой — в лучших буржуазных традициях месяцами выбирали платье и составляли списки гостей, — а вот брак оказался скоротечным.
Потом возникла испанская аристократка. Ровно на столько, чтобы на свет мог появиться ребенок, а потом они разошлись. Впрочем, их мальчик прожил всего десять дней: роду Свердловых было предначертано исчезнуть навек. Он любил эту искреннюю в своей взбалмошности испанку, но после смерти ребенка они разошлись идейно. Космополит-легионер старался, но так и не смог принять ее веру в националистов и каудильо Франко... в той гражданской, на этот раз испанской, войне он снова был на стороне слабых и побеждаемых.
В старости они встретятся вновь, и сеньора, холеная сухонькая старушка, признает его правоту...
Пешкову везло на войне, а вот в любви и карьере удача слишком часто поворачивалась к нему спиной. Незадолго до европейского танкового турне австрийского троечника Гитлера Зиновий случайно встретился с Де Голлем. Два офицера обедали в парижской закусочной — brasserie, смеясь над тем, что оба все еще полковники, когда все вокруг давно генералы. "Мой несносный характер — вот причина", — улыбнулся Де Голль. Пешков мог бы сказать то же, вспомнив приемного отца: "слишком прям со всеми" и добавить уже от себя: "к тому же чужой".
Пешков тогда жил между двух огней: русская эмиграция не забывает о том, что именами его брата и приемного отца названы два города в ненавистной ей "совдепии", а бдительная французская контрразведка учитывает ее мнение, да и всякий легионер для французов никогда не сможет стать своим "солдатиком", пусть и осыплет его республика наградами.
Тогда же он в последний раз видится с дочерью. Лиза вышла замуж за советского дипломата и счастлива: она едет домой! Карьера и жизнь дипломата вскоре закончатся на Лубянке, а она проведет долгие годы в лагерях, поселившись после ссылки в Сочи, хотя бы чем-то напоминавшем ей детство на Капри...
ВТОРАЯ ВОЙНА
В 1940 году полковник снова командует батальоном. Свою "странную войну" Пешков ведет в Марокко: по выслуге лет ему положено подать в отставку и получить пенсию от правительства Виши, но французы все еще сдерживают атаки немецкого "Африканкорпс". И
Послать
ссылку письмом
Распечатать
страницу