Рассказы

       Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2021

       Александр Ливенцов родился в 1982 году в Москве. Окончил университет связи и информатики, работал программистом, визуализатором в архитектурном бюро. Ведет литературный блог ？Была такая книжка？ (фейсбук). Публиковался в журналах ？Октябрь？, ？Новый Берег？, ？Юность？ и др.

       Ты тоже

       Началось с предисловия к ？Идиоту？. В одном из писем Фёдор Михайлович поведал, что задумал изобразить ？вполне прекрасного человека？, и этот образ, невозможный, по словам классика, очаровал меня. Во всяком случае, и йога, и цигун, и бесконечные установки праведной жизни приключились со мной уже после.

       Учения и практики наслаивались друг на друга, быт мой в пару лет преобразился. Родители первые углядели неладное, но мне шёл третий десяток, жил я отдельно – что они могли: явился словом перекинуться – уже праздник. Лишь мама сетовала, откуда эта дурь – не лучше ли вместо неё семью и нормальный офис, а не бесконечное волонтёрство. В её глазах я исхудал, имел нездоровый взгляд; балахоны мои она звала ？корой？, отросшие волосы – ？патлами？; речей моих боялась и изредка просила сходить в церковь. Я хранил спокойствие, ведь так и подобало реагировать на меня обывателю.

       В тот вечер я возвращался домой на электричке с толпой волонтёров – вместе мы трудились на благо затяжного фестиваля сыроедов. Многие, как и я, жили в Фетюшках, но, выйдя на станции, я дожидался, пока гурьба схлынет, а сам шёл следом – один, чтобы никто не мешал моему сосредоточенному покою.

       Не считая пары развилок, дорога тянулась через лес по прямой, но люди и тут умудрялись заплутать. Кто-то трижды выходил к одному и тому же дереву, другой спутал все лесные приметы и опять оказался на станции. Отец и вовсе повстречал на лесной тропе соседа и мило прогулялся с ним до опушки у города, где сосед неведомым образом исчез, а в городе оказалось, что тот с утра опохмеляется дома. Я не судил этих людей. Что с них взять, коли ум спутан и жизнь проходит в излишествах.

       Шагая под сенью леса, я прилаживал две части мантры ко вдоху и выдоху. Небо ещё не угасло, но кроны померкли; зелень в глубине леса куталась дымкой. Повеяло хвоей, хоть ельник ждал меня лишь в середине пути.

       Неожиданно налетел ветер, да такой, что стало не по себе. Я пошёл быстрее, чеканя в уме мантру. Следом и вовсе началась чертовщина: свист, хохот на разные голоса, в ладоши кто-то хлопал, хоть близко и души не было. Я сбавил шаг, а новый порыв ветра принёс и топот коней, и колокольчик, и даже гармонь – того гляди, промчится тройка. Под скрип деревьев я поспешил, твердя мантру уже вслух, и тут увидел, что нагоняю человека: низенького, невероятно широкого в плечах и во всём теле – почти квадратного. Уж было не разминуться.

       – Здорова, мужик, – сказал он мне, и я оторопел.

       Шло это чудо с палочкой – обычной веткой, ловко загнутой под руку. Одежды я не разобрал: шелушилось что-то. Костей под серой кожей, казалось, нет вовсе, точно у туго набитой плюшевой игрушки. Шло существо босиком – шаги откликались глухими ударами, как если бы рядом заколачивали сваю, земля проминалась и лезла меж его пальцев. Волосы спускались по пояс седыми прядями то в зелень, то в рыжину. С белого, как береста, лица смотрели такие же белёсые глаза, правый больше левого; они не моргали, бровей и ресниц не было.

       – Здравствуйте, – промямлил я, еле различая собственный голос за стуком сердца.

       – Я гляжу, ты один, – не смотря в мою сторону, означил попутчик, – всегда один. Я тоже один. Всегда один.

       Шагал он переваливаясь, словно закидывая вперёд то одну, то другую ногу. На миг вздумалось кинуться прочь, да не было веры, что убегу, а только хуже сделаю.

       – И бубнишь без умолку, всегда бубнишь, – добавило нечто, обернув ко мне своё невыносимое лицо.

       В глотке пересохло, я сглотнул и сипло вымолвил:

       – Это… фраза такая – мантра.

       – Зачем это?

       – Чтобы сосредоточиться… не думать ни о чём.

       – Зачем не думать? Зверьё не думает – ты ж не зверьё.

       – Да, – согласился я. Я б с чем угодно согласился, только бы не гневить чудище.

       В теле его что-то постанывало, посвистывало.

       – Не понимаю, мужик, зачем не думать? Каждый день туда-сюда ходишь, бубнишь. Вдохнул – одно, выдохнул – другое, и так всю дорогу. Это ж как хотеть надо – не думать.

       На плечо его слетела птичка, скакнула, как в дупло, в широкое белое ухо и сгинула там. Вместо неё по древесной ноге сполз уж и утёк в кусты.

       – Не молчи, мужик! Объясни толком.

       – Думать, да… полезно… – залепетал я. – Но много лишнего в уме. Хочется… очистить.

       Мой попутчик почесал голову, прогудел что-то и спросил снова:

       – Ну, очистишь, и что?

       Так же мыслила и мама. Но обычные высокоэкзистенциальные ответы теперь были не к месту, и я мгновенно совершил идейную выжимку, на которую не был способен все последние годы:

       – А приятно будет. Хорошо.

       – Хор-р-рошо, – тарахтя, повторило существо. – Чё ж ты один такой? Чё вы все так не ходите, не бубните?

       Ей-богу, мама говорила его устами.

       – Не все знают, что так можно, – поведал я. – И не просто это, чтоб все…

       – О… не просто, значит. Не просто.

       Из нутра его зазвучал дивный протяжный свист, на который откликнулись все птицы в округе: заголосили так, что казалось, листья с деревьев посыплются.

       Набравшись духу, я спросил:

       – А вы кто?

       – Леший я, леший. Боровик, лесовик, моховик, шатун, манило, водило – всё я. Даже полевой – я. Даже пущевик. И Велес я. И водяной, и болотник. Всё – я. Всё, всё – я!

       – И домовой? – зачем-то ляпнул мой рот.

       Тут леший на глазах почернел, кожа сморщилась корой, волосы высохли, точно пакля. Повернувшись ко мне, он громогласно изрек:

       – Нет! Домовой не я. Разве я так говорил?

       И топнул ногой. Упало две берёзы; одна поперёк пути. Подойдя к ней, он ласково погладил ствол, обратно побелев при этом, затем поднял берёзу, так что ступни его ушли в сырую землю, и аккуратно уложил несчастную вдоль края тропинки, после чего обернулся ко мне:

       – Пойдём, мужик.

       Ноги сами пошли.

       – Ещё большаком зовут, кожедёром, костоломом, но ты не бойся. То брехня. Я не злой.

       – Вы меня не съедите? – спросил я.

       – Тебя? Кости с говном? Тут столько вкусного, – похвастался леший и обвёл чащу рукой.

       Руки его спускались почти до колен. ？Пропорции… просто другие пропорции…？ – вместо мантры твердил я в уме, точно в этом было что-то простое или успокоительное.

       – Твои тут толпой ходят – смрад висит. Пьют, курят, мяса объедятся – несёт изо ртов. Не мяса даже – понять не могу чего, раньше такого не было. Скока живу – не чуял. А мне знаешь скока?

       Леший глянул на меня, и я замотал головой.

       – Ты и мер таких не знаешь, – он отвернулся. – Что вы там едите, мужик? Объясни, я в толк не возьму. Вонь такая, что по спине мурашки. Вам самим не страшно?

       – Это так не объяснишь. Химия… – сказал я, сознавая, что это слово ему чужое.

       – А, ясно, – кивнул леший, и длинные пряди его качнулись у пояса. – Нового понаделали, что б вкусно было. Потом болит.

       – Именно.

       – Никогда от тебя такого духа не слышал. Тебе что – невкусно?

       – Вкусно, но… опять же… и голову засоряет.

       – Вон оно, – леший качнулся и со скрипом принялся чесать макушку. Из тины волос полетела мошкара. – Эко у вас грязи в голове много.

       Прошли полпути.

       Над закатом небо ещё голубело, а с другой стороны стояло непроглядно чёрное; мерцали крошки звёзд. Далеко впереди сквозь стену леса пробивались огни фонарей. Птицы смолкли, ни звука кругом, и оттого ещё громче слышалась какофония, сопровождавшая шаги лешего: и скрип, и точно листва шумела, и что-то в нём без конца переливалось, мяукало, трещало сверчком.

       Обогнув ельник, мы вышли на прямую тропу. Запах хвои чуть успокоил меня.

       – Ты, поди, и слов скверных не знаешь? – спросил леший, глянув на меня своими разными глазами.

       Пугало, что они не моргали. Всё я, кажется, мог принять: и что один больше другого, и отсутствие бровей, и невозможную белизну. Но они не моргали, и это заставляло меня отворачиваться.

       – Знаю, – отозвался я, пригибаясь под веткой.

       – Знает он, – леший захихикал, присвистывая. – Видать, и то себе запрещаешь. Всё запрещаешь. Невозможный ты человек.

       Я молчал.

       – С месяц назад ты сидел там, в сумерки, – он указал длинным замшелым пальцем в сторону дуба, скрытого в чаще. – Зачем? Никто так в лесу не сидит. Ноги заплёл, глаза закрыл, напрягся весь. Зверьё на тебя таращилось – не понимало.

       – Я… медитировал.

       – Это как?

       – Так же, как повторять мантру, только сидя и с закрытыми глазами.

       – Опять чтоб в башке чище стало, – скучно отметил леший. – Чё ж вы все не сидите, коли оно так здорово. Ходите, смердите, гогочете. Жизни от вас нет.

       Из головы его закаркало, как если бы у него на плече сидела ворона.

       ？Убьёт… не съест, но убьёт？, – сквозил страх.

       Сквозь дымку ночных облаков проклюнулся месяц.

       – Не люблю вашего брата. Порубите деревьев, кинете – лежат, гниют. Реки сушите – гниют. Хлестну человечка веткой по морде – радуюсь, – леший потёр загрубевшие, вмиг почерневшие руки, послышалось, будто кора о кору скребёт. – А что хорошего? Чему радуюсь, когда живому по морде веткой? Оно ж – боль.

       – Это из-за вас тут люди теряются? – озарило меня.

       – Балуюсь, да. Страсть как люблю. Поводить могу, близким прикинуться, другом, женой – смешно очень. И говорить не надо – сами домыслите, ссоритесь сами с собой, – посыпался сухой смех, точно треск веток. – Не люблю вашего брата. Не люблю. И ты не любишь.

       Тут он замер и обернулся ко мне. До выхода из леса осталось всего ничего: уже гудели машины с трассы, огибавшей наш город, а фонари проступали сквозь листву оранжевым пунктиром.

       – Не любишь людей, – он поднял палец, и мох на нём окрасился жёлтым светом. – Ни разу тебя с ними не видел. Всегда один, опосля. Дождёшься, отстанешь. Не любишь их.

       – Не то чтобы не люблю, а…

       – Грязно тебе от них. Да? От них тебе в голове грязно. Я понял. Всё понял. Объяснил ты мне.

       Последнюю полосу леса прошли, сосны качали верхушками. Леший проводил меня до опушки, пока тень деревьев скрывала его от фонарного света, и встал у ствола сосны, похожий на него неотличимо. Подняв уже не руку, а ветку, он указал на тропу в город. Я пошёл, боясь оглядываться. Перед глазами стояла эта ветка с пучком иголок на конце.

       Но не успел я дойти до трассы, как в спину заголосила кукушка, а вместе с ней полетел и свист, и лай, и бубенчики прошлого века, и прокатился по оврагу меж лесом и городом ветер – вскинул мои волосы и дёрнул назад. Я обернулся – ничего не увидел за чередой сосен, но знакомый голос крикнул мне:

       – Мужик, а может, ты тоже леший?

       Я помогу

       Боря ещё и ждал эту маршрутку. Взять бы пивка, закурить на ступеньках магазина, пойти пешком – тепло, закат. Он почти верил, что вот-вот передумает, но когда маршрутка подъехала, и народ повалил в неё, Боря пошёл вместе со всеми, протиснулся к окну и полез за мелочью. Внутри ждало ровно то, чем он отговаривал себя в пользу прогулки: духота и окно, заклеенное снаружи рекламой. Напротив села молодая мать с сыном – тот поедал булку; сбоку плюхнулся парень с пивом и сухариками.

       – Передайте, пожалуйста…

       Из соседней маршрутки водителю помахал усатый коллега.

       – За двоих, пожалуйста…

       Боря уставился в окно, но видел только отражение. Из стекла смотрело крупное сорокалетнее, слегка удивлённое лицо. При двухметровом росте он не имел солидности. Издали его громоздкий вид впечатлял: таких видишь в числе спортивной команды, но присмотреться – тело сонное, заплывшее; поесть любил, хоть гурманом не был. Изредка, с офисными, шли в ресторан, что поближе – этих выездов Боря ждал и, взяв меню, не скупился. Выбор блюда, а к нему двух поменьше, стало большой радостью. После шли в кино, было скучнее. Школьные друзья опостылели, но и с ними он раз в год виделся, и это тоже сообща скрашивали походом в кабак.

       ？Как-то всё жалко… – неожиданно легко заключил Боря, но в окне пронеслась легковушка с хохочущими девочками, и он добавил: – У меня？.

       На остановке народу прибавилось, но сзади подкатил широкомордый автобус и согнал маршрутку, так что боковая дверь доехала в пути.

       ？Работа?.. Не люблю работу. Нормальная, но лямка, – загнул палец. – Друзей подмыло, когда решили раз в год встречаться. Родители… родители стареют？.

       Вечерами одурманенный Боря сидел перед монитором: мог играть полночи, или мотать ленту, или до тошноты блуждать по ютубу. В середине вечера делался антракт, и с пустой подсохшей тарелкой Боря заглядывал на кухню.

       Здоровье не расклеилось, ещё со школы помнилась пузатая больничная карта. И всё равно домашняя аптечка в детстве была меньше нынешней. Боря догадывался, что пьёт лекарств больше, чем остальные в офисе: во-первых, кого бы что ни беспокоило, он знал средство, и подешевле; а ещё офисные вечно забывали пить своё вовремя – Боря наработал режим приёма и сбоев не допускал. Сейчас он возвращался от гастроэнтеролога, но попал и к мануальщику, оба выдали по два направления. В бумажнике убавилось на одну любимую купюру, вторая уйдёт в аптеке.

       ？Что ж так скверно? – приуныл Боря. – Даже не пойму, кто мне помог бы? Личный тренер с кнутом на весь день?？

       Парень слева хрустел и прихлёбывал: к бутылке он прикладывался редко, растягивая на всю поездку. Дух пива с сухариками и дразнил, и был противен. В окне нёсся микрорайон, согретый последним солнцем.

       ？Надо просто взять и… Взять себя в руки!？ – Боря сжал кулаки.

       Ведь умел упрямиться по делу – потому в школе, за въедливость, вместо Корнеева его звали Корнем. Потому и поступил сам, сам откосил, и всё-таки наладил карьерный рост. Ещё Боря начал писать книгу, но… не вышло, застрял – и до обидного быстро. Взяться за себя, помимо прочего, означало именно вернуться к рукописи.

       ？Если б кто заставил меня собраться – ей-богу, я бы смог! Меня и направлять не надо, только лишнее усечь!？ – уверовал он и подпёр голову рукой.

       Сумерки зажгли гирлянду фонарей и вывесок, синие небеса гасли, зелень набухла – бог раскрасил вечер палитрой вангога. Долю секунды Боря ощущал что-то чистое, величественное, даже совестно стало, что не замечал этой красоты раньше. Но на повороте колесо маршрутки поймало камень – Борю подкинуло, и в ничтожную секунду невесомости он увидел в окне громадный билборд со словами: ？Я помогу？. Тот возвышался в центре поляны, вокруг которой загибалась дорога. Обычно он темнел немой серой стеной, а теперь даже подсветку включили.

       Самым странным было то, что всё – от ватного облака в небе до крошек на лице пацана напротив – с жаром излучало это самое ？Я помогу？. Плюхнувшись назад, Боря так и сидел остаток пути, согретый волшебным чувством. ？Я помогу, я помогу…？ – вторил он, прикидывая, что сейчас кто угодно может написать на билборде что угодно, лишь бы денег хватило.

       Меж тем дома начались странности: сосиски и пельмени укутала нежная серо-голубая плесень, а вафлями и халвой пировали муравьи, что вообще было впервые. Осталась одна овсянка, и то на воде – молоко, несмотря на годный срок, скисло. Последняя сигарета, как назло, сломалась, должно быть, в маршрутке, когда подкинуло. Стоя у окна, пока варилась овсянка, Боря любовался лоскутами алых облаков на дне неба – пытался вернуть то тёплое чувство, напитавшее его в маршрутке.

       Когда же, по доброй вечерней традиции, он снёс тарелку к монитору, выбило электричество. Вернувшись с лестничной клетки, он махнул рукой на невзгоды дня и пошёл спать.

       ***

       Забегая вперёд, надо сказать, что следующим вечером Боря вышел из маршрутки заранее и побрёл вдоль дороги к поляне с билбордом. Узкая тропа вела вдоль забора, фонари только занялись. На месте Боря пересёк поляну и обогнул билборд; пока шёл, затаил дух и до последнего не поднимал глаза. Рекламная гладь серела без каких-либо надписей и подсветки. Послонявшись на месте, Боря несколько раз подолгу смотрел на билборд и, уходя, трижды оборачивался, будто мог что-то не разглядеть.

       Чудеса начались тем же утром.

       Будильник затрезвонил в полседьмого и с этого дня стоял на том, не поддаваясь никаким настройкам. Обычно Боря продирал глаза на час позже. Он сонно повертел будильник в руках, выключил и откинулся на подушку, но тот не унялся. Пришлось встать.

       Вода из душа полилась прохладная – никакого любимого ？кипяточка？. Завтрак составила вчерашняя овсянка. Все каналы кроме ？Культуры？ потонули в чёрно-белом шуме. В будущем, вообще, разогревалась исключительно каша на воде – заправленную молоком плита не грела, как и яичницу и прочие холестериновые излишества. С того же дня Боря забыл и о удобстве микроволновки: лишь по крайней необходимости, в рабочие часы высшие силы делали поблажку, чтоб не оставить без тёплой пищи.

       Любая вредная еда, без разницы, как упакована – хоть пакет чипсов – не открывалась. Что только ни вытворял Боря с этими проклятыми чипсами. Забытая приятелем, в кладовке лежала дрель – и царапины не оставила; гвоздь не удавалось вбить; ножницы и кусачки тупились. Вскрытию не поддались ни консервы, ни кетчуп, ни коробка конфет. И пиво, и кола, независимо от тары, были запаяны намертво.

       Сидя посреди кухни, обложенный инструментами, точно мастерил скворечник, Боря нервно смеялся.

       При посторонних чары спадали: коньяк отвинчивался, сигарета поджигалась. В своём заоблачном пункте управления ангел хихикал и потирал ручки, предвкушая игру посложнее. Позволить себе сигарету или глотнуть коньяка Боря мог исключительно на глазах свидетелей, но если в рот ему в ту секунду никто не смотрел, коньяк прилипал к стакану и наружу не лился. С досады Боря стучал по стакану, и коньяк выплёскивался в лицо. Если удавалось-таки проглотить или вдохнуть немного удовольствия – глоток или вдох застревали в глотке, заставляя кашлять до слёз.

       Впрочем, основная масса вредного не пробивалась на кассе. Первые недели, пока спорить с небесами не надоело, Боря набирал полную телегу обычной дряни и негодовал, что кассы зависают именно на нём. В офисной столовой история продолжалась: выбирая между гречкой и куском пиццы, он законно опасался, что второе не пробьется.

       В дальнейшем холодильник и вовсе не открывался без утренней физкультуры. Объясниться помог телевизор: включал спортивный канал. А на остановке Боря неизменно провожал взглядом уходящую маршрутку, что означило идти пешком; в дождь гуманно подходил автобус.

       Компьютер и мобильный перестали грузить бестолковые сайты. Боря списал это на глюки, но они утвердились весьма избирательным запретом: смешные картиночки, ютуб, болтовня в мессенджерах и соцсети – отсеивались вчистую, либо сводилось к столь ничтожным порциям, что не стоило начинать. Время, уходящее на метро, отводилось чтению: планшет загружал лишь текст.

       Зато уже в первую неделю дважды отпустили с работы пораньше – отвезти бумаги в другой офис. Эти часы высвобождались для прогулки на свежем воздухе, и избавь бог сесть на лавку: налетят птички, помёт не отстирается.

       За социальные провинности имелись свои кары. Стоило промыть кости коллеге, и Борю немедля вызывало на ковёр начальство. Стоило нагрубить, пусть даже в смс – и по пути домой Боре оттаптывали ноги. За ленивый отказ от ежегодной встречи с институтской группой, да поперёк тому, что тут же отпустили с работы – Боря подвергся натиску звонков: все, кому не лень, от родителей до банковских клерков взялись за него без передыха. Лишь попросив бывшую старосту всё же записать его на встречу, Боря унял обезумевший телефон.

       Поправки ждали и вечернее время. В тот первый злополучный день, устав воевать с чипсами, голодный и напуганный Боря обнаружил, что и холодильник уже не открывается, и чайник не закипает, а спустя полчаса в квартире погас свет и обесточилась вся техника. От нажатия кнопки на системном блоке распахивалась створка книжного шкафа.

       Наконец перед сном Борю ждала обязательная медитация. Свои пожелания ангел разъяснил через интернет – ссылки на основы йоги валились градом. Стоило лечь, не посидев в позе лотоса, и свет мигал, а телефон трезвонил. Когда же минуло время, и Боря поостыл, и перестал видеть над собой один кнут, в первую очередь он благодарил небеса именно за медитации, прогнавшие из жизни бессонницу. Уже по личной инициативе он начал медитировать и по утрам тоже.

       ***

       Следующим, на что Боря пошёл без указки свыше – записался в секцию айкидо; обещали, что три пота будет сходить, что растянут лучше, чем в балете. Новый виток эволюции толкнул наладить отношения с родителями: выбирая один будний вечер, Боря навещал их и через долгие беседы с трудом раскачивал в стариках хорошее настроение.

       Другие вечера он проводил на балконе: закат оседал бордовым илом, огни улиц дрожали и гасли по одному с приходом ночи. Согласие с незримым покровителем казалось почти осязаемым – руку протяни, и её обдаст теплом. Тяжелее всего было хранить тайну. Точно стеклянным колпаком секрет отделил Борю от остальных, даже у родителей он сидел за этим проклятым стеклом. С иной стороны тайна возвысила… если медитация не помогала, и Боря томился бессонницей, он думал о своей роли и не мог остановиться, вертя в уме одну и ту же мысль: ？Кому больше дано, с того больше спросят？.

       А засыпая под утро, он видел один и тот же сон. В нём Боря колесил на маршрутке вокруг поляны с билбордом. Дорога была закольцована, вдали угасал микрорайон. Сзади у билборда, как у телевизора, имелось два шнура толщиной в водопроводные трубы – питания и антенна. Питание уходило в землю, а антенна – в облачную высь. С лицевой стороны горели два слова, те самые. Смотреть на них долго было тяжко, Боря отворачивался, но в салоне ему охотно кивали, подтверждая: ？Да, тебе помогут!？; особенно парень с пивком и сухариками.

       Не в силах видеть их смешные серьёзные лица, Боря переносился на поляну и шёл босиком к билборду. Холодная влажная трава лезла меж пальцев, но ногам было жарко. И Боря делал шаг за шагом, а билборд так и оставался впереди в паре метров, не дотянуться. Хотелось просто тронуть его, встать рядом, но только обида росла.

       Просыпаясь, Боря спускался к пруду кормить уток – вошло в привычку с недавних пор. Выбирая, которой кинуть очередной хлебный мякиш, он снова и снова чувствовал, что высшая воля по-прежнему с ним, и об этом по-прежнему никто не знает… это было невыносимо.

       ***

       Тот вечер мало отличался от остальных: выйдя из метро, Боря купил в магазине простокваши и ржаного хлеба, а дома первым делом ополоснулся. Но поел наскоро, ни читать, ни медитировать не стал, а прямо на кухне сел за подсчёты; даже ноутбук не принес, обошёлся бумагой и ручкой. Режим последних месяцев освобождал четверть времени ежедневно. Главную прибавку дала ликвидация отходняков, неважно из-за пивка накануне, сигареты на ночь или недосыпа. Когда же с болячками уйдут регулярные посещения врачей, четверть станет третью.

       Ещё тёплый сентябрьский ветер распахнул фрамугу, Боря поднял лицо от своей бухгалтерии и с минуту глядел меж темнеющих многоэтажек. Сумерки отмыли пыльное дневное небо, краски лежали густо.

       Следом он полез считать, сколько времени утерялось за сорок лет мутной жизни, и оказалось – целая половина. Да что половина – с нынешним стержнем внутри, да с раннего детства, эти утерянные часы, дни и годы были бы вовсе не ровня минувшим.

       Сквозняк бил форточкой о раму.

       Цифры отрезвили Борю, как холодный укол. Без абстракций и слепых пятен в уме оформилась идея учения, которое привело бы человечество к настоящей полноценной жизни. Какой могучий рай оно развернуло бы на земле, знай, что знает Боря.

       Стекло дрожало от ударов форточки – вечерний, уж не такой тёплый ветер тянул в окно. Упоённый работой, Боря проигнорировал погасший в квартире свет, а с ним и прочие обязательства перед своим ангелом. В припадке креативности рождались догмы учения, каждая являлась главой будущей книги. Когда, взывая к нему, в квартире заголосили телефон с телевизором, и замигал свет – Боря выдернул вилку телевизора из розетки, вынул из мобильного аккумулятор и продолжил писать, рассчитывая на благосклонность небес.

       Всесильный запрет отступил. Так показалось.

       Глубокой ночью, распалённый вдохновением, Боря чертил схему продвижения через ютуб. Вся в колючих стрелках, она походила на план захвата. Не мешало и выступать поучиться, и лицо заиметь повнушительней – есть же гимнастики для подбородков и щёк. Вдобавок хотелось… но тут холодный ночной порыв дал форточкой о угол проёма, стекло осыпалось, колючий звон заставил очнуться, и Боря понял, что это весточка от ангела.

       ***

       Первым, что он увидел, разлепив глаза под злую трель будильника, была стена против кровати. На обоях мельтешила тень рябины под ветром. Когда Боря поднялся с постели и всмотрелся – тени замерли в безветрии и отчётливо написали по стене: ？Ты слишком много возомнил о себе？

       Сразу по прочтении ветер оживил рябину, и слова распались.

       С того утра небесные санкции над Борей были сняты. Злой будильник остался последним голосом той волшебной поры. Утром же стали доступны и горячий душ, и яичница на завтрак; в метро, пожалуйста – смотри сериал; позволялось сплетничать, тонуть в интернете, и никаких проблем с чипсами.

       Сперва Боря, как назло, соблюдал устав по самой строгой мерке. Но душу распирало чувство сильнее любых обязательств. В чём бы он ни отказывал себе, свято веря, что за правое дело, но жгла и жгла обида, что его оставили, что провинился, много взял на себя. И вечером вторых суток, раскрыв сумку, Боря взялся выгружать яства на стол: батарею пива, одну, чтоб культурно, осанистую бутыль коньяка, нарезку, оливки, морковку по-корейски, селёдку с дымком, пиццу с салями и прочее. Сбоку возвышалась кола, окружённая кондитерской застройкой. Чипсов не захотелось.

       – Будем мстить! – отбарабанив дробь по ребру стола, Боря прикурил и сладко затянулся.

       Час спустя его речь полнилась сумбурным несогласием:

       – Зачем тогда это было?..

       …ради бодрости? Благости? Хороших анализов?..

       …чего ради?!..

       …бухать, допустим, лишнее…

       …и курево, и игры эти…

       …я ж только за…

       …но мыслить?!..

       …это тоже лишнее?!..

       Склоняясь над остатками селёдки, Боря мотал засаленной головой – в один час она стала грязной, волосы спутались, липли друг к другу.

       – …ковать меч и хоронить в ножнах?..

       …я ж не амёба…

       …они думают, я амёба…

       …а я докажу…

       …я теперь знаю…

       Роняя на пол корки пиццы, проливая селёдочное масло, Боря затягивался и выдыхал через нос, как умирающий дракон на пепелище.

       – Нет! – кулак падал на стол, блюдца вздрагивали. – Нет, Боря не согласен!

       Сказав это, он допил остатки коньяка, направился в комнату, кое-как отыскал маркер и двинулся на обои, где утром была тень рябины. ？Я не согласен？, – крупно вывел Боря, но не рассчитал, и финальное ？н？ пришлось перенести через угол на соседнюю стену. Зато было место для восклицательных знаков.

       Как оделся и вышел из подъезда, он не помнил: сигареты с коньяком взял, и ладно. Фонари прочертили улицу, по ней катили редкие маршрутки. Одна приютила Борю – в ней, как в невесомости, он домчал до места, избегая смотреть на попутчиков, чтоб не видеть их сухариков и крошек от булки. Пьяную вечность Боря вился кругами у поляны, пока, наконец, не пошёл босиком по её траве – холодная, сырая, она лезла меж горячих пальцев.

       – Я помогу, блин! – грозил Боря билборду. – Не знаю, сколько надо бабла снять тебя на день, но я достану! Костьми лягу!..

       …я не согласен!..

       …завтра же встану не в полседьмого, а в шесть…

       …без пятнадцати шесть!..

       …сам!..

       …завтра же!..

       ***

       Зря будильник звенел с полседьмого.

       Первым, что, проснувшись в полдень, увидел Боря, если сиплый стон и полуоткрытые затёкшие глаза говорили о пробуждении, – была изгаженная стена: поперёк неё криво тянулось ？Я несогасен？, достроенное косым забором восклицательных знаков. ？Н？ перекинулась на боковую стену, ？л？ отсутствовало.

       Боря пошевелил пальцами – это было самое безболезненное, что он мог позволить себе. Нутро крутило, всё в нём повисло на ниточках и мучительно ныло, если не дай бог качнётся. Во рту кисла горечь рвоты, вспомнилась дыра унитаза, и Боря с трудом подавил отрыжку. Он лежал одетый, ноги в ботинках набухли. Маркер и недопитый коньяк валялись в углу, где по стене через угол загнулось ？н？. На кухне горел свет, временами трезвонил мобильный; думать о работе не было сил.

       Вскоре на мобильном звякнуло напоминание о вечернем айкидо.

       ？Ну, ну… спляшем？, – откликнулся ум.

       Уже загорались фонари, когда Боря спустился в аптеку купить спасительных таблеток и обезболил себя сразу двумя. Лишь к десяти вечера, упившись кофе, он протрезвел, сел за кухонный стол, посмотрел в ночь через разбитое стекло форточки и предельно ясно понял – либо сегодня же, сейчас же, он сядет за великий труд для заблудших масс, либо планы останутся планами. Как никогда Боря чувствовал вызов и даже отвернулся от окна, что б ночь не лицезрела его, похмельного.

       Первым делом перепечатал список глав – хватило на два листа. Точно в ночном колодце, не видя дна, Боря спускался по строкам и ещё час пытался определить момент, когда они стали чужими ему. Всего-то двое суток прошло, а пустые напыщенные фразы ничем не откликались в душе. Единственным возможным решением казалось перечисление всего, что было запрещено Боре, но это тянуло лишь на пост в фейсбуке, и то его следовало сдобрить картинками.

       Пепельницу забили бычки и чайные пакетики. Второй час дался тяжелее – Боря решил писать прямо с первой главы, с первого слова. Спасал оставшийся коньяк и вторая пачка сигарет. Третий пошёл с полуночи и к финалу принёс свой малый, но важный плод. С приятной усталостью Боря положил пальцы на клавиатуру, поднялся курсором над предполагаемым текстом, увеличил шрифт до двадцатого кегеля, отцентрировал и напечатал: ？Я помогу？; выделил жирным.

       Стихи