Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2025
Попов Сергей Викторович — поэт, прозаик, дрматург. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А.М.Горького. Публикации в журналах ？Новый мир？, ？Дружба народов？, ？Звезда？, ？Новый журнал？, ？Интерпоэзия？, ？Арион？ и др. Автор многих книг стихов и прозы, среди них сборники стихов ？Травы и тропы？ (М., 2020) и ？Вся печаль？ (М., 2021). Лауреат многих литературных премий, в том числе премии журнала ？Дружба народов？ (2023). Живёт в Воронеже.
* * *
Кто сказал, каждой твари по паре?
Прибаутки для счастья малы —
русопяты, семиты, татаре,
самоеды, абреки, хохлы…
За язык никого не тянули,
а несёт без руля и ветрил.
Гули-гули, залётные пули.
Кто забыл, кто не так повторил.
Полумесяц над тундрой ковёрной,
над ковидной кривою орёл.
И орнамент равнинный и горный
на игре в непонятки расцвёл.
Словно прошлое вышито плохо,
и с такой вышиванкой беда,
протянула непруха-эпоха
до тротила разрыв-провода.
И круги разошлись без остатка,
зачудила горючая смесь…
Кобура, камуфляж, плащ-палатка —
это так называется здесь.
Всё устроено по-человечьи —
распальцовка, базар, мордобой,
чтоб галдело всемирное вече
в пользу очередной мировой.
Янки, панки, уйгуры, арабы
на одном гомонят языке.
И по милоcти этой оравы
самолёты срывает в пике.
Офигенно, решительно, гарно
инь и ян в кочевом кураже
на посадку заходят попарно,
потому что сажают уже.
И в сердцах затворяют ворота,
и в слезах растворяют мозги.
По долинам горланит икота,
но по взгорьям не слышат ни зги.
Вот и зренье становится слухом.
Вот и слух утекает во тьму…
И о чём эти песни над ухом,
не понятно уже никому.
* * *
Палевый разливается, бежевый, золотой…
Если, как встарь, обходишься запятой,
то не кончается речитатив цикад
в травах у хижины окнами на закат.
В Новом Афоне это или в Крыму?
Год не припомню, Хроноса не уйму —
лишь насекомый свет от него хранит,
чтоб не смолкало пение аонид,
дабы до точки не доходил пока —
как ни кровавятся в очередь облака,
как ни противится кипенный лист перу,
жизнь укрощая обмороком к утру.
И ни морской, ни горний огонь вдали
на берегу пристанище не спалит —
дымкой забвения брошенный край земли
тысячу лет под перистые залит.
Но препинанья — точно слова не в счёт —
ярые знаки время стирают в прах…
Всей саранче — и золото, и почёт
да исполать норе на семи ветрах!
Медный на дне румянится, истовый, с края кровь…
Но пунктуация всё выправляет вновь,
и за слепую веру в неё без слёз
море, как прежде, буйствует на износ.
* * *
Кто с многоточием, кто с точками над i
в смертельном сговоре пожизненно завис,
под знаком ветра, препинанием воды,
с неверной почвой объясняя компромисс.
Всё изменяется и якобы течёт,
но время кривды — небогатая вода,
и точек в нём, как ни крути, наперечёт,
и с восклицательными сущая беда.
Гуляет ветер по страницам темноты,
пустое слово выбирается на свет,
где полевые и военные цветы,
как запятые, презентуются в ответ.
Но то, что стебли — вопросительной дугой
и все в подпалинах седые лепестки,
цветёт и пахнет пунктуацией другой,
где допущения убийственно легки.
И позволительно писать, как умирать,
и брать в кавычки всё, что вздумается, влёт:
какая твердь, какая смерть, какая рать —
кромешный Хронос как по писаному врёт.
Кто с правдой парится, кто силится тире
себе подобному поставить между дат…
И при обозе, при остроге, при дворе —
везде и всюду каждый сам себе солдат.
* * *
На площадях братва затихает птичья
по протоколу выбывшего величья
братской весны в окрестностях средостенья,
где шиковали бешеные растенья,
напоминавшие лавры и ветви пальмы —
даром что листья все как один опали,
отгомонили, предательски облетели —
и ни улик тебе, ни следов на теле,
где с юридическим не разобраться телом
в позднеосеннем сумраке запотелом —
всё, что морщинами отозвалось по коже,
на преступленье обморочно похоже,
но не узнать виновных в пернатых тварях,
перистых тучах, вытравленных трамваях —
разве что в камне, надписи, позолоте,
мёртвом молчании на невозможной ноте —
но над пустыми лавками истуканы
не признают, что нынче они лишь камни,
а загрудинной боли ночные всходы —
лишь отголоски выстуженной свободы
средь постаментов и триумфальных арок
с вечным помётом и пустотой в подарок,
где безразлична вешним безумным братьям
очная ставка с холодом и разъятьем.
* * *
Обменяет время на копейки,
отсидев в отделе до пяти,
и гужбанит с чувством на скамейке
в конуру родную по пути.
И пока не выстоится сумрак
до кровавой истовой луны,
на безлюдье нежится рассудок
и глаза забвением полны.
Торжество отчаянной свободы,
волшебство уснувшего ума.
И хотя не близко до субботы —
предвоскресной кажется зима.
И пока мороз костей не ломит
и позёмка душу не скребёт,
огоньки неведомого ловит
в темноте заядлый нищеброд.
То ли это блещут изумруды
в позабытой сказке про царя,
то ли взоры нового иуды
по купцам шатаются зазря?
Или, проступивши из эфира,
застывает кровь небытия
на разломах плавленого сыра,
и соблазном светятся края?
P.S.
Срок хранения кончился быстро
благородных раскладов ума,
и дымком упразднённого быта
овевало жилые дома.
Не спеша от пожатий в объятья,
от сугрева к другому столу,
где кромешные сёстры и братья
заводили беседу-юлу
о воздушных приязнях вчерашних,
о разбеге блажной суеты,
о смешных Гименеевых шашнях —
свет погашен, и чашки пусты.
Цепенела луна на шпагате
бельевом в окантовке окна.
Но к такой аллегории, кстати,
вся весна не была сведена.
Потому как за вирусной дрожью,
за воротами мутных дворов,
приподняв непобритую рожу,
продымлён и с устатку суров,
мог ночующий видеть смещенья
и смущенья бесстыдных светил,
и живую прошивку свеченья,
что мороз напоследок схватил.
* * *
Под стать обратному отсчёту
дымятся твари и слова —
зола выходит на работу,
прекраснодушием права.
Усвоить беличий и птичий
из первых крыльев или лап
без церемоний и приличий
гортань зоолога могла б,
из глубины миропорядка
извлечь звучащее зерно…
Но ей изведанное сладко
и человечье суждено.
Всему свои дупло и небо,
но если коготь и крыло
не есть заноза и потреба,
Психея вспыхивает зло.
Пока на буквенном пространстве
в буквальном смысле виден край,
дымит исследователь в трансе:
？Душа моя, не умирай!
Навстречу мнимому спасенью
от общей речи роковой
тебе под ангельскою сенью
орехи щёлкать не впервой,
ведь вся пернатая опека
на то и кажется чужой,
что на кону скончанье века,
где нет у птицечеловека
обратной жизни за душой？.
Попов Сергей Викторович — поэт, прозаик, дрматург. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А.М.Горького. Публикации в журналах ？Новый мир？, ？Дружба народов？, ？Звезда？, ？Новый журнал？, ？Интерпоэзия？, ？Арион？ и др. Автор многих книг стихов и прозы, среди них сборники стихов ？Травы и тропы？ (М., 2020) и ？Вся печаль？ (М., 2021). Лауреат многих литературных премий, в том числе премии журнала ？Дружба народов？ (2023). Живёт в Воронеже.
* * *
Кто сказал, каждой твари по паре?
Прибаутки для счастья малы —
русопяты, семиты, татаре,
самоеды, абреки, хохлы…
За язык никого не тянули,
а несёт без руля и ветрил.
Гули-гули, залётные пули.
Кто забыл, кто не так повторил.
Полумесяц над тундрой ковёрной,
над ковидной кривою орёл.
И орнамент равнинный и горный
на игре в непонятки расцвёл.
Словно прошлое вышито плохо,
и с такой вышиванкой беда,
протянула непруха-эпоха
до тротила разрыв-провода.
И круги разошлись без остатка,
зачудила горючая смесь…
Кобура, камуфляж, плащ-палатка —
это так называется здесь.
Всё устроено по-человечьи —
распальцовка, базар, мордобой,
чтоб галдело всемирное вече
в пользу очередной мировой.
Янки, панки, уйгуры, арабы
на одном гомонят языке.
И по милоcти этой оравы
самолёты срывает в пике.
Офигенно, решительно, гарно
инь и ян в кочевом кураже
на посадку заходят попарно,
потому что сажают уже.
И в сердцах затворяют ворота,
и в слезах растворяют мозги.
По долинам горланит икота,
но по взгорьям не слышат ни зги.
Вот и зренье становится слухом.
Вот и слух утекает во тьму…
И о чём эти песни над ухом,
не понятно уже никому.
* * *
Палевый разливается, бежевый, золотой…
Если, как встарь, обходишься запятой,
то не кончается речитатив цикад
в травах у хижины окнами на закат.
В Новом Афоне это или в Крыму?
Год не припомню, Хроноса не уйму —
лишь насекомый свет от него хранит,
чтоб не смолкало пение аонид,
дабы до точки не доходил пока —
как ни кровавятся в очередь облака,
как ни противится кипенный лист перу,
жизнь укрощая обмороком к утру.
И ни морской, ни горний огонь вдали
на берегу пристанище не спалит —
дымкой забвения брошенный край земли
тысячу лет под перистые залит.
Но препинанья — точно слова не в счёт —
ярые знаки время стирают в прах…
Всей саранче — и золото, и почёт
да исполать норе на семи ветрах!
Медный на дне румянится, истовый, с края кровь…
Но пунктуация всё выправляет вновь,
и за слепую веру в неё без слёз
море, как прежде, буйствует на износ.
* * *
Кто с многоточием, кто с точками над i
в смертельном сговоре пожизненно завис,
под знаком ветра, препинанием воды,
с неверной почвой объясняя компромисс.
Всё изменяется и якобы течёт,
но время кривды — небогатая вода,
и точек в нём, как ни крути, наперечёт,
и с восклицательными сущая беда.
Гуляет ветер по страницам темноты,
пустое слово выбирается на свет,
где полевые и военные цветы,
как запятые, презентуются в ответ.
Но то, что стебли — вопросительной дугой
и все в подпалинах седые лепестки,
цветёт и пахнет пунктуацией другой,
где допущения убийственно легки.
И позволительно писать, как умирать,
и брать в кавычки всё, что вздумается, влёт:
какая твердь, какая смерть, какая рать —
кромешный Хронос как по писаному врёт.
Кто с правдой парится, кто силится тире
себе подобному поставить между дат…
И при обозе, при остроге, при дворе —
везде и всюду каждый сам себе солдат.
* * *
На площадях братва затихает птичья
по протоколу выбывшего величья
братской весны в окрестностях средостенья,
где шиковали бешеные растенья,
напоминавшие лавры и ветви пальмы —
даром что листья все как один опали,
отгомонили, предательски облетели —
и ни улик тебе, ни следов на теле,
где с юридическим не разобраться телом
в позднеосеннем сумраке запотелом —
всё, что морщинами отозвалось по коже,
на преступленье обморочно похоже,
но не узнать виновных в пернатых тварях,
перистых тучах, вытравленных трамваях —
разве что в камне, надписи, позолоте,
мёртвом молчании на невозможной ноте —
но над пустыми лавками истуканы
не признают, что нынче они лишь камни,
а загрудинной боли ночные всходы —
лишь отголоски выстуженной свободы
средь постаментов и триумфальных арок
с вечным помётом и пустотой в подарок,
где безразлична вешним безумным братьям
очная ставка с холодом и разъятьем.
* * *
Обменяет время на копейки,
отсидев в отделе до пяти,
и гужбанит с чувством на скамейке
в конуру родную по пути.
И пока не выстоится сумрак
до кровавой истовой луны,
на безлюдье нежится рассудок
и глаза забвением полны.
Торжество отчаянной свободы,
волшебство уснувшего ума.
И хотя не близко до субботы —
предвоскресной кажется зима.
И пока мороз костей не ломит
и позёмка душу не скребёт,
огоньки неведомого ловит
в темноте заядлый нищеброд.
То ли это блещут изумруды
в позабытой сказке про царя,
то ли взоры нового иуды
по купцам шатаются зазря?
Или, проступивши из эфира,
застывает кровь небытия
на разломах плавленого сыра,
и соблазном светятся края?
P.S.
Срок хранения кончился быстро
благородных раскладов ума,
и дымком упразднённого быта
овевало жилые дома.
Не спеша от пожатий в объятья,
от сугрева к другому столу,
где кромешные сёстры и братья
заводили беседу-юлу
о воздушных приязнях вчерашних,
о разбеге блажной суеты,
о смешных Гименеевых шашнях —
свет погашен, и чашки пусты.
Цепенела луна на шпагате
бельевом в окантовке окна.
Но к такой аллегории, кстати,
вся весна не была сведена.
Потому как за вирусной дрожью,
за воротами мутных дворов,
приподняв непобритую рожу,
продымлён и с устатку суров,
мог ночующий видеть смещенья
и смущенья бесстыдных светил,
и живую прошивку свеченья,
что мороз напоследок схватил.
* * *
Под стать обратному отсчёту
дымятся твари и слова —
зола выходит на работу,
прекраснодушием права.
Усвоить беличий и птичий
из первых крыльев или лап
без церемоний и приличий
гортань зоолога могла б,
из глубины миропорядка
извлечь звучащее зерно…
Но ей изведанное сладко
и человечье суждено.
Всему свои дупло и небо,
но если коготь и крыло
не есть заноза и потреба,
Психея вспыхивает зло.
Пока на буквенном пространстве
в буквальном смысле виден край,
дымит исследователь в трансе:
？Душа моя, не умирай!
Навстречу мнимому спасенью
от общей речи роковой
тебе под ангельскою сенью
орехи щёлкать не впервой,
ведь вся пернатая опека
на то и кажется чужой,
что на кону скончанье века,
где нет у птицечеловека
обратной жизни за душой？.