Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2023
Елизавета Гарина окончила физико-технический факультет Балтийского федерального университета им. Иммануила Канта. Публикации в журналах ？Артикуляция？, ？Кольцо А？, ？Ямма？. Живет в Калининграде.
*
Река течет, движется вглубь, продвигается шаг за шагом, завоевывает континент. Море – идет из глубины. Его вода стремится к земле; шепотом говорит, что спешит именно к тебе.
Море – как память, – прошлое, которого не найти в настоящем, как родные, близкие люди, бывшие когда-то ими; твой тыл вне дома и города…
Город. Утром едет на тебя, вечером обратно. Его ритм схож с дыханием моря.
Caruso.
Глаза закрыть и видеть.
Море затопляет все.
*
И снова море. Хорошо, что его здесь в переизбытке. И этот его избыток относится не только к морю как воде, ЧАСТИ Мирового океана, той ВОДЕ, отмеченной на карте как Российская, то есть категории качественной – но и количественной: море здесь бедности, печали, ежедневных огорчений, громких и тихих провалов, мелких и крупных неудач, вины и скорби… Болотистое место, топкое. И своей эманацией ложится на всех.
И закаляет.
И учит.
Кого-то. (На Ильин день.) Спасает.
*
Прихожу и сразу раздеваюсь.
Стаскиваю с себя гидравлический костюм, надетый утром для погружения в мир за дверью. Он смотрит из коридора – и как только показывается оголенность, отводит взгляд. Иногда – уходит.
В такие минуты мне кажется, что он не тот, кем кажется.
Или что меня нет. В сущности, это одно и то же. Половинность. Деления на нуль.
И смотрит так. Как все.
*
Четыре дня молчания.
Ни слова. Ни с кем. Ни с собой.
Выворачивание наизнанку без снятия с тела.
В детстве лень было расстегнуть верхние пуговки, и я стаскивала ее так, не расстегивая. Голова застревала в горловине – узко, чтобы голова прошла, – но и вернуться, т.е. снова надеть на себя, невозможно. И тогда я ходила по комнате в ней, застряв с головой. В полной уверенности, что она зеркально отображает мое тулово (до пояса), что она как бы одета на прозрачную меня живущую надо мной вверх тормашками. Только головой одной что она, что я – сопричастны. А потом она нависла на лицо, будто волосы совсем не моего, белого цвета.
А потом она распластанной лежала на полу. Ветреницы белой цвет.
Цвет поля победителей.
*
Было и хуже – когда в своем дворе ничего не можешь вспомнить: ни дороги напротив дома, ни сам дом, ни окна. Но тогда я думала о другом: как же те – кто в том доме остался. Был же кто-то?
？Мам, ты опять?？ – откуда это?
Белый лист. Белое пятно. Разорванный словарь.
Окулист сказал, что все из-за работы: 12 часов перед монитором – слишком много. Он не знал, конечно, что человеку, который столько работает, и не нужно видеть. Но я не ответила. Наверно, потому что словарь, открытый им на порванной странице, напомнил о местности, в которой нельзя себя узнать.
*
Казалось – хуже. Только казалось. Было – гораздо. Я прижала ему пальцы дверью в подвал. Не специально: не успела свериться с моралью. Просто закрыла дверь на его руку. Когда открыла, он рявкнул: ？Дура？, – и добавил: ？Чтоб ты сдохла!？
Я поверила. Бежала за ним, выкрикивая, как оказать себе первую помощь. Не потому что боялась, что сбудется, надеялась, что все-таки хороший человек.
Разбухаю и краснею, как его рука. Тридцать лет прошло, а он так и смотрит ненавидящими глазами.
Видимо, я, на самом деле, не хочу взрослеть.
*
Снова ночница бьется в окно. Мое окно. Многократно. Мое, т.е. продолжение меня. Моей тревожности.
Причиняет ей не неудобства. Боль. Хитиновую.
Кто-то продлевает себя до меня, экспансирует мое тело. Ночницы. Их куколки, дни. И я кричу:
– Живодеры! Живодеры! –
Детским ртом не своего голоса.
*
Открылась дверь – вырос туман. За окном – по другую его сторону – вспыхнула лампочка. Все в комнате было спокойно. Никто не ходил, не выходил. Кроме двери. Она – подергиваясь – скрипела – открывалась.
На угле в тридцать градусов остановилась. Лампочка, пятнадцать минут потухшая, то ли от ее скрипа, только еще по каким обстоятельствам зажглась снова.
Горела, помигивая, норовя уйти в небытие, т.е. за дверь – чтобы на этот раз уже без воскрешений. Но пока она трепыхалась, точь-в-точь, как два дня назад в ее свете ночница, в оконном стекле горел ее двойник.
Я думала: могу ли я быть тем, кто заставил дверь открыться?
Очевидно – могу: у тумана нет формы, а значит, и сюжета.
Но лампочка утверждала другое.
*
Египетские мозоли. Всюду.
Но речь не о библейских историях.
История в языке. Язык – в море.
Море – красное. С высокой соленостью. Где души не тонут. И грехи. Не высыхают.
Костями лежат под каждым кустом. Каннибализм Вышнего мира.
Непроросшие семена.
В некоторых европейских языках слово ？море？ и слово ？мама？ имеют один корень.
？Mar, mar？ – издаешь, когда страшно.
И сейчас.
Елизавета Гарина окончила физико-технический факультет Балтийского федерального университета им. Иммануила Канта. Публикации в журналах ？Артикуляция？, ？Кольцо А？, ？Ямма？. Живет в Калининграде.
*
Река течет, движется вглубь, продвигается шаг за шагом, завоевывает континент. Море – идет из глубины. Его вода стремится к земле; шепотом говорит, что спешит именно к тебе.
Море – как память, – прошлое, которого не найти в настоящем, как родные, близкие люди, бывшие когда-то ими; твой тыл вне дома и города…
Город. Утром едет на тебя, вечером обратно. Его ритм схож с дыханием моря.
Caruso.
Глаза закрыть и видеть.
Море затопляет все.
*
И снова море. Хорошо, что его здесь в переизбытке. И этот его избыток относится не только к морю как воде, ЧАСТИ Мирового океана, той ВОДЕ, отмеченной на карте как Российская, то есть категории качественной – но и количественной: море здесь бедности, печали, ежедневных огорчений, громких и тихих провалов, мелких и крупных неудач, вины и скорби… Болотистое место, топкое. И своей эманацией ложится на всех.
И закаляет.
И учит.
Кого-то. (На Ильин день.) Спасает.
*
Прихожу и сразу раздеваюсь.
Стаскиваю с себя гидравлический костюм, надетый утром для погружения в мир за дверью. Он смотрит из коридора – и как только показывается оголенность, отводит взгляд. Иногда – уходит.
В такие минуты мне кажется, что он не тот, кем кажется.
Или что меня нет. В сущности, это одно и то же. Половинность. Деления на нуль.
И смотрит так. Как все.
*
Четыре дня молчания.
Ни слова. Ни с кем. Ни с собой.
Выворачивание наизнанку без снятия с тела.
В детстве лень было расстегнуть верхние пуговки, и я стаскивала ее так, не расстегивая. Голова застревала в горловине – узко, чтобы голова прошла, – но и вернуться, т.е. снова надеть на себя, невозможно. И тогда я ходила по комнате в ней, застряв с головой. В полной уверенности, что она зеркально отображает мое тулово (до пояса), что она как бы одета на прозрачную меня живущую надо мной вверх тормашками. Только головой одной что она, что я – сопричастны. А потом она нависла на лицо, будто волосы совсем не моего, белого цвета.
А потом она распластанной лежала на полу. Ветреницы белой цвет.
Цвет поля победителей.
*
Было и хуже – когда в своем дворе ничего не можешь вспомнить: ни дороги напротив дома, ни сам дом, ни окна. Но тогда я думала о другом: как же те – кто в том доме остался. Был же кто-то?
？Мам, ты опять?？ – откуда это?
Белый лист. Белое пятно. Разорванный словарь.
Окулист сказал, что все из-за работы: 12 часов перед монитором – слишком много. Он не знал, конечно, что человеку, который столько работает, и не нужно видеть. Но я не ответила. Наверно, потому что словарь, открытый им на порванной странице, напомнил о местности, в которой нельзя себя узнать.
*
Казалось – хуже. Только казалось. Было – гораздо. Я прижала ему пальцы дверью в подвал. Не специально: не успела свериться с моралью. Просто закрыла дверь на его руку. Когда открыла, он рявкнул: ？Дура？, – и добавил: ？Чтоб ты сдохла!？
Я поверила. Бежала за ним, выкрикивая, как оказать себе первую помощь. Не потому что боялась, что сбудется, надеялась, что все-таки хороший человек.
Разбухаю и краснею, как его рука. Тридцать лет прошло, а он так и смотрит ненавидящими глазами.
Видимо, я, на самом деле, не хочу взрослеть.
*
Снова ночница бьется в окно. Мое окно. Многократно. Мое, т.е. продолжение меня. Моей тревожности.
Причиняет ей не неудобства. Боль. Хитиновую.
Кто-то продлевает себя до меня, экспансирует мое тело. Ночницы. Их куколки, дни. И я кричу:
– Живодеры! Живодеры! –
Детским ртом не своего голоса.
*
Открылась дверь – вырос туман. За окном – по другую его сторону – вспыхнула лампочка. Все в комнате было спокойно. Никто не ходил, не выходил. Кроме двери. Она – подергиваясь – скрипела – открывалась.
На угле в тридцать градусов остановилась. Лампочка, пятнадцать минут потухшая, то ли от ее скрипа, только еще по каким обстоятельствам зажглась снова.
Горела, помигивая, норовя уйти в небытие, т.е. за дверь – чтобы на этот раз уже без воскрешений. Но пока она трепыхалась, точь-в-точь, как два дня назад в ее свете ночница, в оконном стекле горел ее двойник.
Я думала: могу ли я быть тем, кто заставил дверь открыться?
Очевидно – могу: у тумана нет формы, а значит, и сюжета.
Но лампочка утверждала другое.
*
Египетские мозоли. Всюду.
Но речь не о библейских историях.
История в языке. Язык – в море.
Море – красное. С высокой соленостью. Где души не тонут. И грехи. Не высыхают.
Костями лежат под каждым кустом. Каннибализм Вышнего мира.
Непроросшие семена.
В некоторых европейских языках слово ？море？ и слово ？мама？ имеют один корень.
？Mar, mar？ – издаешь, когда страшно.
И сейчас.
Григорий Стариковский – поэт, переводчик, эссеист. Родился в Москве в 1971 году. Получил докторскую степень по классической филологии в Колумбийском университете. Публикации в журналах ？Знамя？, ？Звезда？, ？Арион？, ？Иностранная литература？, ？Интерпоэзия？...