Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2024
Об авторе | Юрий Викторович Казарин — (11 июня 1955 года, Свердловск), поэт, линг-вист, доктор филологических наук, профессор. Автор ряда статей и монографий, посвященных исследованию поэтического текста. Профессор кафедры истории театра и литературы ЕГТИ. Автор нескольких книг поэзии и прозы. Член Союза писателей России (с 1989 года, один из поручителей — А.А. Тарковский). Председатель Екатеринбургского отделения Союза писателей России. Лауреат нескольких литературных премий (Москва, Екатеринбург). Стихи публиковались в журналах ？Урал？, ？Октябрь？, ？Знамя？, ？Юность？, ？Новый мир？ и др., а также в США, Испании и Италии. Предыдущие публикации в ？Знамени？: большая подборка стихотворений ？Колодезный лёд？, № 2, 2001; ？За глагольной иглой？, № 9, 2022. Живет в Екатеринбурге.
* * *
Когда бы мне зашили рот,
иглой цыганской и суровой
стянули нитью: — что поёт
во мне зимой белоголовой,
мычит, и плачет, и дрожит
беззвучно, медленно, навзрыд —
и соловей, и конь соловый,
и светлый волк, на всё готовый.
И дождь по-русски говорит…
* * *
Ожиданье съедает жизнь. Устало
время. И отходит, отрывая луну,
как лицо, которого мало,
как воды в азиатском плену.
Не накопишь — как слово — слюну,
чтобы плюнуть в лицо конвоиру.
Дай одну покурить. Дай одну.
Я оставлю чинарик иному миру,
где мой ангел надстроил струну
золотую, тугую, одну —
и ласкает плакучую лиру.
* * *
Вздрогнешь — и колышутся серые ночи,
птица большая слетает с прибрежной ветлы:
у глаголов очи —
тёмные, как черника, — светлы.
Серые ночи идут, как семья нерождённых:
это призраки, хвойники, локти горы —
это туман на холодных поддонах:
кто-то идёт по воде, и ведёт за собой коридоры
без единой дыры.
Только стены и стенка, тупик —
так тебе говорит нерождённый язык.
И возносятся сосны, как крик…
* * *
О, не буди меня у чёрного костра,
где пальчик золотой легко погладил ветку:
я света не видал, как ласточка во мне. С утра.
Дай сигаретку.
Дай темноты и дай огня —
темнее тьмы, светлее снега —
и сумерек мужская нега
не тронет мёртвого меня.
Я обниму себя землёй,
и мне легко остаться глиной,
пока сквозь небо, боже мой,
иду походкой тополиной.
* * *
Почернело небо добела,
в кубике оконного стекла
плавали серебряные свечки,
речка лёгкая текла,
рассыпая сивые колечки,
и шумела, и себя рвала
луковая шелуха на печке —
и двуглавого орла
крепче жеребца вела,
и блистали без осечки
карих капель купола,
раскаляясь добела.
* * *
Дрогнет купол капли дождевой,
в капле бог кивает головой,
отражаясь и в себе, и в капле,
и лучи расходятся, как цапли
белые, и клювы их остры,
и воды высокие костры
полыхают, ударяя в крылья,
и одна лишь капелька бобылья
длится, долетая до стекла,
потому что жизнь твоя прошла,
а за жизнью новая стучится,
как большая медленная птица
в нежный купол божьего стекла.
* * *
Ты вернулся домой, не вернувшись с войны:
слишком много любви и вины
и вина, малосольного с кровью, —
всё пропахло любовью.
Ты вернулся домой:
пахнет маковка детская дымом,
веет лесом и небом любимым,
мальчик мой.
Чистым временем ручки помой —
я вернулся домой…
* * *
Озеро с трещиной перейду —
детство бросает в дрожь:
слово произнесёшь —
дом замолчит в саду.
Любит лёд золотые ноги,
ласковые башмаки,
по берегам рассаживаются боги
и, красивые, слушают кровь реки.
Бормотанье пустот, песнь немую
глубины, вспоминающей рот:
дозимую —
а вода разрывает себя и поёт.
* * *
И ужас тишины, звучащей ниоткуда,
и музыки иная глубина,
тень голоса и песнь — молчание и чудо,
и глина вымыта до дна, —
всё светится, дрожит, сбежавшее от речи,
и тянется к земле и к звёздам, как вода,
и чувствует душа, как выстудились печи,
и чередом луна показывает плечи
в деревне счастья и стыда…
И тишина, как дождь, стоит одна
и хорошо над озером видна.
* * *
Вот костерок на пригорке у брега:
кто там на корточках — бог, человек?
Снега набеги готовят побег
глины безглазой и снега:
если вода превращается в снег —
в смерть обращается нега.
Это пейзаж пустоты,
жестов и взглядов лекало:
так обнимаешься ты
с тем, что от жизни тебя отвлекало
и отвлекло:
рыбки рисуют восьмёрки, колечки…
Вспомнит тебя ледяное стекло
речки.
* * *
Ветер — и горький, и ледяной,
неба немая часть — ни языка, ни речи,
можно легко отойти от себя далече,
но тишина стоит за спиной
и обнимает твой крик за плечи.
Нет, ещё покричи
громче: все спят, и никто не слышит,
разве что первый мороз в кирпичи
белым дышит.
Дом остынет — станет твёрже сосны вода…
А умрёшь — не молчи,
не молчи никогда.
* * *
Войти в окно, войти с поклоном
и, лбом уткнувшись толоконным,
в стекло, отсечь стеклом оконным
иные лики от стекла,
и заслонить лицом — сирени,
их свет из живородной тени —
и усмотреть себя: старик,
весь состоящий из растений,
к себе, отцвётшему, приник
сквозь снегопады поколений.
* * *
Дыши и пой, пропащей музыки сестра:
пусть щели струн дрожат вдоль неба
и клавиши бегут с краюхой хлеба
из раскалённых пальцев, из костра
мелодии иной, мелодии словесной,
мелодии как Бог, или как дождь, отвесной,
и никому доселе неизвестной,
но ведомой тому, кто был немтырь с утра
и до утра.
* * *
Капель не портит, а портачит:
чужого Моцарта подначит,
твои слова переиначит —
млекопитающее плачет,
когда летает и поёт
и с мокрой морды слёзы пьёт, —
и лапу луже подаёт,
и свет глубинный будет начат,
и пастью станет нежный рот,
или уста,
где глубина и высота.
* * *
То болит, чего нет.
То продолжается, что иссякло.
Это любовь. Или после неё
смерть в сердце набрякла.
Вот-вот обрушится на ручей
божий, прозрачный, ничей…
Сорока стреляет из пулемёта
деревянного
палочками кленовыми.
* * *
Крупа, крупичка и крупица,
ещё не птичка и не птица,
глядь, и сама себя клюёт
и в сердце серое, и в грудку —
похожа, бедная, на утку —
на магаданскую, косую,
покуда я её рисую
уже вмороженную в лёд.
* * *
Одноглазое не перейти —
одноглазое дерево стоит у себя на пути —
пробует пыль, грязь и соль,
чтобы дальше идти
или врастать не в себя, а мимо
крепче белого дыма,
или — идти по воде, шлёпая
рыжими листьями,
лапками лисьими,
пахами рысьими —
и над водой возвышается Бах
с курицей белой в рыжих зубах.
* * *
Гр. Дашевскому
Не садись, улетая, на крышу,
не вжимайся в пуховую тьму:
чем тебя я услышу,
чем тебя обниму…
Говори, говори понемногу —
русских гласных колечки крути
и согласные сыпь на дорогу,
чтобы в божьей сияли горсти.
Только губы запомнило слово,
только в снег зарывается взгляд…
Чем увижу себя неживого,
чем увижу себя в снегопад.
* * *
Прорва без боли в тебе как равнина:
по-над обрывом стоим.
Сына отдам тебе. Сына.
Бездна, поговорим…
Сердце во тьму твою окунаю —
не умираю никак.
Жизнь неживая, иная
сердце сжимает в кулак.
Бездну сжимаю в горсти
и говорю: отпусти
сына…
И отвечает равнина:
нам по пути.
* * *
Мякоть твоей беды
дрогнула. И ледяную
наволочку с воды
тёплая жизнь стянула.
И содрогнулась рябь:
рёбра небесной ряби
освободили хлябь,
освободили хляби.
Спи в себя. Говори.
Плачь. Улыбайся. Вой.
Песенку в кровь сотри.
Медленной, горловой
болью на жизнь смотри…
Об авторе | Юрий Викторович Казарин — (11 июня 1955 года, Свердловск), поэт, линг-вист, доктор филологических наук, профессор. Автор ряда статей и монографий, посвященных исследованию поэтического текста. Профессор кафедры истории театра и литературы ЕГТИ. Автор нескольких книг поэзии и прозы. Член Союза писателей России (с 1989 года, один из поручителей — А.А. Тарковский). Председатель Екатеринбургского отделения Союза писателей России. Лауреат нескольких литературных премий (Москва, Екатеринбург). Стихи публиковались в журналах ？Урал？, ？Октябрь？, ？Знамя？, ？Юность？, ？Новый мир？ и др., а также в США, Испании и Италии. Предыдущие публикации в ？Знамени？: большая подборка стихотворений ？Колодезный лёд？, № 2, 2001; ？За глагольной иглой？, № 9, 2022. Живет в Екатеринбурге.
* * *
Когда бы мне зашили рот,
иглой цыганской и суровой
стянули нитью: — что поёт
во мне зимой белоголовой,
мычит, и плачет, и дрожит
беззвучно, медленно, навзрыд —
и соловей, и конь соловый,
и светлый волк, на всё готовый.
И дождь по-русски говорит…
* * *
Ожиданье съедает жизнь. Устало
время. И отходит, отрывая луну,
как лицо, которого мало,
как воды в азиатском плену.
Не накопишь — как слово — слюну,
чтобы плюнуть в лицо конвоиру.
Дай одну покурить. Дай одну.
Я оставлю чинарик иному миру,
где мой ангел надстроил струну
золотую, тугую, одну —
и ласкает плакучую лиру.
* * *
Вздрогнешь — и колышутся серые ночи,
птица большая слетает с прибрежной ветлы:
у глаголов очи —
тёмные, как черника, — светлы.
Серые ночи идут, как семья нерождённых:
это призраки, хвойники, локти горы —
это туман на холодных поддонах:
кто-то идёт по воде, и ведёт за собой коридоры
без единой дыры.
Только стены и стенка, тупик —
так тебе говорит нерождённый язык.
И возносятся сосны, как крик…
* * *
О, не буди меня у чёрного костра,
где пальчик золотой легко погладил ветку:
я света не видал, как ласточка во мне. С утра.
Дай сигаретку.
Дай темноты и дай огня —
темнее тьмы, светлее снега —
и сумерек мужская нега
не тронет мёртвого меня.
Я обниму себя землёй,
и мне легко остаться глиной,
пока сквозь небо, боже мой,
иду походкой тополиной.
* * *
Почернело небо добела,
в кубике оконного стекла
плавали серебряные свечки,
речка лёгкая текла,
рассыпая сивые колечки,
и шумела, и себя рвала
луковая шелуха на печке —
и двуглавого орла
крепче жеребца вела,
и блистали без осечки
карих капель купола,
раскаляясь добела.
* * *
Дрогнет купол капли дождевой,
в капле бог кивает головой,
отражаясь и в себе, и в капле,
и лучи расходятся, как цапли
белые, и клювы их остры,
и воды высокие костры
полыхают, ударяя в крылья,
и одна лишь капелька бобылья
длится, долетая до стекла,
потому что жизнь твоя прошла,
а за жизнью новая стучится,
как большая медленная птица
в нежный купол божьего стекла.
* * *
Ты вернулся домой, не вернувшись с войны:
слишком много любви и вины
и вина, малосольного с кровью, —
всё пропахло любовью.
Ты вернулся домой:
пахнет маковка детская дымом,
веет лесом и небом любимым,
мальчик мой.
Чистым временем ручки помой —
я вернулся домой…
* * *
Озеро с трещиной перейду —
детство бросает в дрожь:
слово произнесёшь —
дом замолчит в саду.
Любит лёд золотые ноги,
ласковые башмаки,
по берегам рассаживаются боги
и, красивые, слушают кровь реки.
Бормотанье пустот, песнь немую
глубины, вспоминающей рот:
дозимую —
а вода разрывает себя и поёт.
* * *
И ужас тишины, звучащей ниоткуда,
и музыки иная глубина,
тень голоса и песнь — молчание и чудо,
и глина вымыта до дна, —
всё светится, дрожит, сбежавшее от речи,
и тянется к земле и к звёздам, как вода,
и чувствует душа, как выстудились печи,
и чередом луна показывает плечи
в деревне счастья и стыда…
И тишина, как дождь, стоит одна
и хорошо над озером видна.
* * *
Вот костерок на пригорке у брега:
кто там на корточках — бог, человек?
Снега набеги готовят побег
глины безглазой и снега:
если вода превращается в снег —
в смерть обращается нега.
Это пейзаж пустоты,
жестов и взглядов лекало:
так обнимаешься ты
с тем, что от жизни тебя отвлекало
и отвлекло:
рыбки рисуют восьмёрки, колечки…
Вспомнит тебя ледяное стекло
речки.
* * *
Ветер — и горький, и ледяной,
неба немая часть — ни языка, ни речи,
можно легко отойти от себя далече,
но тишина стоит за спиной
и обнимает твой крик за плечи.
Нет, ещё покричи
громче: все спят, и никто не слышит,
разве что первый мороз в кирпичи
белым дышит.
Дом остынет — станет твёрже сосны вода…
А умрёшь — не молчи,
не молчи никогда.
* * *
Войти в окно, войти с поклоном
и, лбом уткнувшись толоконным,
в стекло, отсечь стеклом оконным
иные лики от стекла,
и заслонить лицом — сирени,
их свет из живородной тени —
и усмотреть себя: старик,
весь состоящий из растений,
к себе, отцвётшему, приник
сквозь снегопады поколений.
* * *
Дыши и пой, пропащей музыки сестра:
пусть щели струн дрожат вдоль неба
и клавиши бегут с краюхой хлеба
из раскалённых пальцев, из костра
мелодии иной, мелодии словесной,
мелодии как Бог, или как дождь, отвесной,
и никому доселе неизвестной,
но ведомой тому, кто был немтырь с утра
и до утра.
* * *
Капель не портит, а портачит:
чужого Моцарта подначит,
твои слова переиначит —
млекопитающее плачет,
когда летает и поёт
и с мокрой морды слёзы пьёт, —
и лапу луже подаёт,
и свет глубинный будет начат,
и пастью станет нежный рот,
или уста,
где глубина и высота.
* * *
То болит, чего нет.
То продолжается, что иссякло.
Это любовь. Или после неё
смерть в сердце набрякла.
Вот-вот обрушится на ручей
божий, прозрачный, ничей…
Сорока стреляет из пулемёта
деревянного
палочками кленовыми.
* * *
Крупа, крупичка и крупица,
ещё не птичка и не птица,
глядь, и сама себя клюёт
и в сердце серое, и в грудку —
похожа, бедная, на утку —
на магаданскую, косую,
покуда я её рисую
уже вмороженную в лёд.
* * *
Одноглазое не перейти —
одноглазое дерево стоит у себя на пути —
пробует пыль, грязь и соль,
чтобы дальше идти
или врастать не в себя, а мимо
крепче белого дыма,
или — идти по воде, шлёпая
рыжими листьями,
лапками лисьими,
пахами рысьими —
и над водой возвышается Бах
с курицей белой в рыжих зубах.
* * *
Гр. Дашевскому
Не садись, улетая, на крышу,
не вжимайся в пуховую тьму:
чем тебя я услышу,
чем тебя обниму…
Говори, говори понемногу —
русских гласных колечки крути
и согласные сыпь на дорогу,
чтобы в божьей сияли горсти.
Только губы запомнило слово,
только в снег зарывается взгляд…
Чем увижу себя неживого,
чем увижу себя в снегопад.
* * *
Прорва без боли в тебе как равнина:
по-над обрывом стоим.
Сына отдам тебе. Сына.
Бездна, поговорим…
Сердце во тьму твою окунаю —
не умираю никак.
Жизнь неживая, иная
сердце сжимает в кулак.
Бездну сжимаю в горсти
и говорю: отпусти
сына…
И отвечает равнина:
нам по пути.
* * *
Мякоть твоей беды
дрогнула. И ледяную
наволочку с воды
тёплая жизнь стянула.
И содрогнулась рябь:
рёбра небесной ряби
освободили хлябь,
освободили хляби.
Спи в себя. Говори.
Плачь. Улыбайся. Вой.
Песенку в кровь сотри.
Медленной, горловой
болью на жизнь смотри…
Роман