Стихи
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 318, 2025
* * *
Рассеянный и вновь сгущёный
свет божий, здравствуй, вот и я –
безвременно перемещённый
войной из точки бытия.
Туда, где корабельной миной
луна ржавеет на мели,
чудесным образом хранимый
на жёстком диске всей земли –
Я выхожу в часы прилива,
где звёзды тусклые висят,
где родина несправедлива,
когда тебе за пятьдесят.
И это – берег одиночки,
составленного из людей,
перемещённого из точки
в кавычки памяти своей.
Где линзой на фанере выжег
закат мальчишка дворовой
над морем, и никто не выжил –
погиб на третьей мировой.
Где новым ветром унесённый
сквозь радиоактивный дым –
был я, в последний миг спасённый
чудесным образом твоим.
* * *
На кухне – родом из венеции,
сидеть во тьме и слушать тьму,
вдыхая пряности и специи –
быть трезвым, вопреки всему.
Пусть осень за окном угрюмая
и пробивается зима –
что толку, о глинтвейне думая,
сидеть, верней – сходить с ума?
От страха (он без срока годности)
погибнуть в лютой кутерьме,
от пустоты и безысходности
спасает тмин в кромешной тьме.
Живи, не забывай о правиле
и сохраняй баланс всегда,
ну вот и музыку поставили:
и под бадьян взошла звезда.
Корица в палочках и молотый
орех мускатный – пропуск в храм,
где ангел, раненный, исколотый,
вещает через телеграмм,
что в небе их осталось семеро,
но это, право, ничего,
что вновь летят ракеты с севера
(баллистика – страшней всего).
И зло не делится, а множится,
шахеды с юга – кровь из вен,
а на востоке – фронт корёжится,
на западе – без перемен.
И рвётся связь, включая странности,
но мы не убоимся зла,
и жизнь – как специи и пряности,
которым больше нет числа.
* * *
Я приготовлю вам рождественское блюдо,
вы знаете рецепт: пустыня и звезда,
всё повторится вновь – волхвы и вера в чудо,
а мы не повторимся никогда.
В садах и в парках всей листвой наружу
проснёмся мы, как воздух и вода:
так важно утро, чтоб настроить душу
на нужный лад, пока горит звезда.
В садах и в парках мусор собирают,
беседки закрывают к ноябрю,
у нас мужчины раньше умирают,
чем женщины, которых я люблю.
А мы блуждаем, согнуты в подковы
с тобой на счастье, вопреки войне,
и женщины, как будущие вдовы
и матери, заплачут обо мне.
Беседки закрывают, оставляя
одну на двух бессмертных стариков,
и в ней всегда – июнь в объятьях мая,
и в ней всегда – кенжеев и цветков.
А мы – снаружи всех стихотворений:
друг другу – безусловная родня,
в садах и в парках, там, где шишкин – гений,
где рождество, не забывай меня.
* * *
Я завернул за угол дома,
чтоб отыскать последний храм
на улице, что мне знакома
по довоенным вечерам.
Вокруг весна: пастель и уголь,
вот-вот проступит акварель,
и дом разбомблен, только угол –
остался от него теперь.
А за углом, горит, вестимо,
фонарь, рассеивая дым:
пусть молятся руины рима –
святым развалинам моим.
Пусть через них ведёт дорога
и не теряется в веках,
туда, где мать выносит бога
из-под завала, на руках.
И с ним стоит на перекрёстке,
теряя к смерти интерес:
вся, как благая весть, в извёстке –
о том, что сын её воскрес.
* * *
Весенний сквер, как чистый лист,
и я вношу в него поправки:
вот спешился мотоциклист
с зелёным ящиком доставки.
И стало трошечки теплей
на лавочке под старым клёном,
где времени древесный клей –
при мне разбавили зелёным.
Что в этом ящике, куда
спешит доставщик – кто же знает,
и чья горячая еда,
которую он доставляет.
Похоже, ящик из свинца –
из довоенного металла,
судьбы не разглядеть лица
во тьме зеркального забрала.
Какое счастье быть вдвоём
в весеннем сквере безопасном:
не дрейфь, до лета доживём,
и этот ящик станет красным,
и жёлтым – осенью, ясны
зимы белеющие дали,
и то, что раньше, до весны –
мы никогда не доживали.
* * *
Когда придёт за нами снег,
тогда природа ахнет,
что этот снег – один на всех,
подземной жизнью пахнет.
Как будто он в себя впитал
небес людские свойства,
где в каждом облаке – металл
и хитрые устройства.
Пусть сыплется ночной снежок
и пусть луна – с пилюлю,
но ты, не засыпай, дружок –
посматривай в кастрюлю.
Возьми, как ноту фа-диез –
два фарша для контраста,
чтоб сделать соус болоньез,
а после – будет паста.
А пасту, без вина – нельзя,
пусть отдыхает проза,
и снова к нам придут друзья
воскресшие, с мороза.
Мы улыбнёмся тишине
сквозь чёрный снег исхода,
и позабудем, что войне
исполнилось три года.
И навсегда запомним нас:
в последний день недели,
в пустынный комендантский час,
без слов, на самом деле.
* * *
О полном собрании лжи,
загадившем книжные полки,
мой друг паганель, расскажи,
вернувшись домой с барахолки.
Мы помним тюремный уют
страны, что живёт на болотах,
а здесь до сих пор продают
стихи в дорогих переплётах?
Со вкусом воды и земли
и невосполнимой утраты:
стихи, что кого-то спасли,
стихи, что во всём виноваты.
Сползает туман по реке
и солнце встаёт заводное
в стихах – на чужом языке,
где каждое слово – родное.
К примеру: война и шинель,
добро, человечество, скверна,
а знаешь, мой друг, паганель,
купи мне дюма и жюль верна.
Под шелест казённых бумаг
и шёпот игрушек из фетра,
под звон мушкетёровых шпаг
и рвущийся парус от ветра,
Когда остывают враги –
покинуть небесную лигу,
прошу, в благодарность, сожги
меня, как запретную книгу.
Да будет развеян окрест
мой пепел, спасая влюблённых –
из рая и ада, из мест,
поверь мне, не столь отдалённых.
* * *
Рассеянный и вновь сгущёный
свет божий, здравствуй, вот и я –
безвременно перемещённый
войной из точки бытия.
Туда, где корабельной миной
луна ржавеет на мели,
чудесным образом хранимый
на жёстком диске всей земли –
Я выхожу в часы прилива,
где звёзды тусклые висят,
где родина несправедлива,
когда тебе за пятьдесят.
И это – берег одиночки,
составленного из людей,
перемещённого из точки
в кавычки памяти своей.
Где линзой на фанере выжег
закат мальчишка дворовой
над морем, и никто не выжил –
погиб на третьей мировой.
Где новым ветром унесённый
сквозь радиоактивный дым –
был я, в последний миг спасённый
чудесным образом твоим.
* * *
На кухне – родом из венеции,
сидеть во тьме и слушать тьму,
вдыхая пряности и специи –
быть трезвым, вопреки всему.
Пусть осень за окном угрюмая
и пробивается зима –
что толку, о глинтвейне думая,
сидеть, верней – сходить с ума?
От страха (он без срока годности)
погибнуть в лютой кутерьме,
от пустоты и безысходности
спасает тмин в кромешной тьме.
Живи, не забывай о правиле
и сохраняй баланс всегда,
ну вот и музыку поставили:
и под бадьян взошла звезда.
Корица в палочках и молотый
орех мускатный – пропуск в храм,
где ангел, раненный, исколотый,
вещает через телеграмм,
что в небе их осталось семеро,
но это, право, ничего,
что вновь летят ракеты с севера
(баллистика – страшней всего).
И зло не делится, а множится,
шахеды с юга – кровь из вен,
а на востоке – фронт корёжится,
на западе – без перемен.
И рвётся связь, включая странности,
но мы не убоимся зла,
и жизнь – как специи и пряности,
которым больше нет числа.
* * *
Я приготовлю вам рождественское блюдо,
вы знаете рецепт: пустыня и звезда,
всё повторится вновь – волхвы и вера в чудо,
а мы не повторимся никогда.
В садах и в парках всей листвой наружу
проснёмся мы, как воздух и вода:
так важно утро, чтоб настроить душу
на нужный лад, пока горит звезда.
В садах и в парках мусор собирают,
беседки закрывают к ноябрю,
у нас мужчины раньше умирают,
чем женщины, которых я люблю.
А мы блуждаем, согнуты в подковы
с тобой на счастье, вопреки войне,
и женщины, как будущие вдовы
и матери, заплачут обо мне.
Беседки закрывают, оставляя
одну на двух бессмертных стариков,
и в ней всегда – июнь в объятьях мая,
и в ней всегда – кенжеев и цветков.
А мы – снаружи всех стихотворений:
друг другу – безусловная родня,
в садах и в парках, там, где шишкин – гений,
где рождество, не забывай меня.
* * *
Я завернул за угол дома,
чтоб отыскать последний храм
на улице, что мне знакома
по довоенным вечерам.
Вокруг весна: пастель и уголь,
вот-вот проступит акварель,
и дом разбомблен, только угол –
остался от него теперь.
А за углом, горит, вестимо,
фонарь, рассеивая дым:
пусть молятся руины рима –
святым развалинам моим.
Пусть через них ведёт дорога
и не теряется в веках,
туда, где мать выносит бога
из-под завала, на руках.
И с ним стоит на перекрёстке,
теряя к смерти интерес:
вся, как благая весть, в извёстке –
о том, что сын её воскрес.
* * *
Весенний сквер, как чистый лист,
и я вношу в него поправки:
вот спешился мотоциклист
с зелёным ящиком доставки.
И стало трошечки теплей
на лавочке под старым клёном,
где времени древесный клей –
при мне разбавили зелёным.
Что в этом ящике, куда
спешит доставщик – кто же знает,
и чья горячая еда,
которую он доставляет.
Похоже, ящик из свинца –
из довоенного металла,
судьбы не разглядеть лица
во тьме зеркального забрала.
Какое счастье быть вдвоём
в весеннем сквере безопасном:
не дрейфь, до лета доживём,
и этот ящик станет красным,
и жёлтым – осенью, ясны
зимы белеющие дали,
и то, что раньше, до весны –
мы никогда не доживали.
* * *
Когда придёт за нами снег,
тогда природа ахнет,
что этот снег – один на всех,
подземной жизнью пахнет.
Как будто он в себя впитал
небес людские свойства,
где в каждом облаке – металл
и хитрые устройства.
Пусть сыплется ночной снежок
и пусть луна – с пилюлю,
но ты, не засыпай, дружок –
посматривай в кастрюлю.
Возьми, как ноту фа-диез –
два фарша для контраста,
чтоб сделать соус болоньез,
а после – будет паста.
А пасту, без вина – нельзя,
пусть отдыхает проза,
и снова к нам придут друзья
воскресшие, с мороза.
Мы улыбнёмся тишине
сквозь чёрный снег исхода,
и позабудем, что войне
исполнилось три года.
И навсегда запомним нас:
в последний день недели,
в пустынный комендантский час,
без слов, на самом деле.
* * *
О полном собрании лжи,
загадившем книжные полки,
мой друг паганель, расскажи,
вернувшись домой с барахолки.
Мы помним тюремный уют
страны, что живёт на болотах,
а здесь до сих пор продают
стихи в дорогих переплётах?
Со вкусом воды и земли
и невосполнимой утраты:
стихи, что кого-то спасли,
стихи, что во всём виноваты.
Сползает туман по реке
и солнце встаёт заводное
в стихах – на чужом языке,
где каждое слово – родное.
К примеру: война и шинель,
добро, человечество, скверна,
а знаешь, мой друг, паганель,
купи мне дюма и жюль верна.
Под шелест казённых бумаг
и шёпот игрушек из фетра,
под звон мушкетёровых шпаг
и рвущийся парус от ветра,
Когда остывают враги –
покинуть небесную лигу,
прошу, в благодарность, сожги
меня, как запретную книгу.
Да будет развеян окрест
мой пепел, спасая влюблённых –
из рая и ада, из мест,
поверь мне, не столь отдалённых.