Вступительное слово Андрея Грицмана

       Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2022

       Анатолий Найман родился в 1936 году в Ленинграде. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Автор нескольких романов и поэтических книг. Лауреат Царскосельской художественной премии (2011). Умер в 2022 году в Москве.

       Памяти Анатолия Наймана. Странно это писать. Только что разговаривали по телефону, обсуждали уход из жизни еще одной легенды нашей культуры – Романа Каплана, центра ？самоварного периода русской культуры？ (по П. Вайлю). Там и Анатолий Генрихович выступал неоднократно во время своих визитов в Нью-Йорк. Он и создал уникальную книгу ？Роман с Самоваром？, историю этого удивительного проекта-места, в котором кто только не бывал и не выступал, от Бродского и Ахмадулиной до Мастроянни и Филипа Рота.

       Но дело не в этом. Это все-таки литературная деятельность, и у многих с этого начинается и на этом кончается ？литературная карьера？. Найман и сам был эпохой, одним из самых последних могикан. И это всегда чувствовалось при общении с ним. Это был человек-стиль. Я ни у кого больше этого не видел. Как предыдущие десятилетия каленым железом и страшным утюгом ни выжигали стиль, у Наймана он был (и до конца оставался!) во всем: в стихах, в его завораживающей прозе, в поведении (откуда вообще в нашу полублатную жизнь залетел этот принц?), в манере речи. Это очень важно: в нем была полная цельность личности, характера, поведения, манеры письма и линии жизни.

       В данной публикации мы собрали несколько характерных стихотворений этого настоящего мастера, увидевших свет в 2007–2021 годах на страницах ？Интерпоэзии？. И горячо рекомендуем нашему читателю, который зачастую и автор, внимательно перечитать их, чтобы увидеть – ？как делать стихи？.

       И еще перечитать беседу с Анатолием Найманом (https://magazines.gorky.media/interpoezia/2008/2/intervyu-andreya-griczmana-s-anatoliem-najmanom.html) – трудно поверить – 2008 года! Она стала еще более актуальной в наше время. Это результат наших с ним долгих прогулок – и по Москве, и по Нью-Йорку. Которые забыть невозможно, как невозможно забыть и этого удивительного человека.

       Позволю себе завершить свое вступительное слово цитатой из этой беседы.

       ？…Никакого вызова в наших словах не было. В некотором смысле это было просто начало нашей речи. Вот и все – мы так говорили. Вообще поэзия – это то, как поэт говорит. Мандельштам в жизни говорил совершенно так же, как он писал. Как в стихах – “не жаловаться, цыц…”

       Стихотворение – это некое особое пространство речи, на небольшом протяжении. Вообще поэт так говорит. Поэтому, когда я говорю “мы так говорили”, это имеются в виду не только стихи. <…>

       Если ты пишешь поэзию, это просто ничего не значит. Ты сидишь дома, пишешь, и это начало и конец. Ну, может, ты еще прочтешь кому-то, или десяти, или ста, это уже совершенно не важно. Важно, что ты не картину написал, с которой куда-то идешь, и будет нормально, если ты ее станешь продавать. Здесь продавать нечего？.

       Андрей Грицман

       НЕРВ

       Волноваться не надо. Нельзя

       беспокойством препятствовать чуду

       неожиданности – грозя

       неизвестности. Я и не буду.

       Неожиданное вне схем

       может замыслом быть и итогом,

       неизвестное может быть всем,

       и изделием Бога, и Богом.

       Только б справиться с трепетом губ,

       с лихорадочным сладить румянцем,

       в этот скит храбрецов, в этот клуб

       отрешенных входя новобранцем.

       Даже если и к лучшему все,

       и бесспорно, и факт, что на пользу,

       против истины прет естество,

       как его ни стращай и ни бойся.

       Что мне делать с любовью к земле?

       Вообще – что мне делать с любовью

       к дорогому? К дареному мне –

       оказалось, на травлю и ловлю.

       Чем унять мне душевный надлом,

       когда в печке пылают поленья,

       когда пыли, прибитой дождем,

       теплоту не вдохнуть без волненья?

       И напрасно. Все это не столь

       совершенно и властно, чтоб зуду

       поддаваться влеченья. Изволь

       не встревать. Постараюсь, не буду.

       Но хотя б за безродных, одних

       в целом мире, лишенных объятья,

       и за кровно и всяко родных

       позаламывать руки мне дайте.

       Жизнь-маневр исключает ущерб.

       Жизнь-порыв не порука, что к звездам

       донесет. Но пронзительней нерв

       нежли мудрость – на то он и создан.

       Постараюсь не нервничать. Жаль:

       соль восторга и сладость обиды

       хладнокровьем не смоешь. Печаль,

       как всегда, неизбывна. Мы квиты.

       ПРОГНОЗ

       По телевиденью – карта погодных зон,

       метеорологи – каждый лукав и храбр.

       С юга циклон, с севера тоже циклон,

       а дурака не валяя – осень, октябрь.

       Кончилось лето. Вышли срока. Конец

       жизни растительных и насекомых душ.

       Встал на крыло позднеиюньский птенец

       и улетел от гибельных глада и стуж.

       Ты-то на что надеешься, бледный примат,

       к тучам чахоточным, к заиндевевшей ботве,

       к жутким скелетам ветл обращающий взгляд,

       когда он на миг отрывается от ТВ?

       * * *

       Страшиться потерять какую-либо вещь

       не все равно ли что скорбеть, ее утратив?

       В киотах сто лампад зажжем и в люстрах свеч

       и созовем на вещь полюбоваться братьев.

       Чтоб пропадет когда – а пропадет, как пить

       дать, судари мои, и чем свирепей стражи,

       тем слаще ей пропасть, тем в ней заметней прыть

       обставить их, тоска по собственной пропаже, –

       тогда бы вещество и вспомнить, вид и вес,

       сетями зрения и пальцевым обхватом

       хранимые. Но с кем? Семейный круг исчез,

       как вещь, как вещь, как вещь, пропали брат за братом.

       В итоге, от всего – сиротский нищий след,

       мол, что-то было, что тревожило и грело,

       не то чтоб с фитилей нагар, но и не свет.

       Короче, слово ？вещь？ нетронуто и цело.

       * * *

       Стена с окном параллельна реке,

       кровать параллельна стене.

       Титры на водяном языке

       сон объясняют мне.

       К устью, спеленатый кокон, плыву

       я головой вперед.

       Окунь, примерясь к простынному шву,

       приоткрывает рот.

       Речь не слышна. Вся, кроме струй,

       выдохлась на земле.

       В струях просвистывает поцелуй

       и подражанье пиле.

       Вместо окна дым и огонь

       зеркала. Наглость ласк

       ряски. Бухт застоявшихся вонь.

       Ржавчины соль и лязг.

       День, где удочку ни закинь,

       на всё отвечает да,

       которое слышат как склянок дон-динь

       проплытые города.

       Я просто прилег. Мой дом недвижим.

       Но тайные в нем ходы

       курс задают побегу моим

       трем четвертям воды.

       Сушу окатывает поток,

       параллелей жерло.

       Я не заснул, только прилег –

       и меня понесло.

       ЖИВОПИСЬ

       Не живопись – мазня. Но в этой-то мазне

       другая живопись, та что любезна мне:

       уродство карлика – под желть волос инфанты,

       монаршья блажь – огонь в зрачке маэстро, пятна

       на скулах, кисть в руке. Мазня – прямой театр

       юнцов, на первый бал встающих из-за парт,

       лиц голизны под грим, под крем, под бачки, пейсы –

       томленье сладкое, зачем мы европейцы.

       Зачем не карт расклад искусство, а поп-арт?

       Не-образ-а-мазня – итог. Что даль, что близь,

       что часть, что целое – одно. И ошибись

       изображение, мазком грязцы художник

       пришлепнет трескотню речей пустопорожних.

       И не забудьте холст, он пасть и он же хвост

       процесса влажных язв и сохнущих корост,

       эмблема творчества: из праха, слизи, жира

       неоспоримую слепить картину мира

       (он холст-то холст не прост, доспех, зерцало звезд),

       эфира сполохи – как рыцарский штандарт,

       под ним Европы полк, точнее авангард

       солдат, стяжавших не оружьем, но в молельне

       на час бессмертье, нерв родства, родник томленья.

       Мазня не путанность и страсть, разгул и мрак,

       а дерево зимой: сомкнулось все в кулак,

       раздевшись как к врачу, допрежь того увянув,

       чтоб анатомию его постиг Иванов.

       Торс. Хаос тканей. Дебрь ветвей. Мослы. Костяк.

       До геометрии отсюда шаг: до форм

       и красок базовых. В фольгу расплющить шторм

       трехмерности – не текст, но сродно скифским вазам:

       круг черных квадратур – их скол, их миром мазан.

       Письмо живое – дубль – история – корабль,

       разглаживающий моря почище грабль,

       плуг, вспарывающий бесстрашно и свирепо

       ларцы земли, шелк магм, овчинку неба-склепа.

       Ты как парик на все, с чего снимаешь скальп.

       ПАМЯТИ ЛЕЛИ

       Впопыхах – до свиданья, земля тебе пухом и вечный покой…

       Всё не в цель. На слова разве что будет выменен

       зал пустот. Ты не то, что была и в какой

       можно степени звать прежним именем

       тебя эту, в каком уточнять словаре,

       что мелькнет неотчетливо, тенью, таинственно,

       буквой в линзах стрекозьих, в ручье, на коре,

       что прочесть и признать или нет, ты единственно

       знала как. Ни всегдашней теперь не найти, ни ее

       формы грубой и рыхлой сейсмо- или метео-,

       то есть что-то, а что, неизвестно, ничье,

       знак того, что была, но сейчас больше нет тебя.

       Твой без лет четырех век кто весть, как не ты,

       прямо – просто поскольку, и точно, поскольку без пафоса,

       до обрыва с акмэ здешней будничной красоты

       в персть изъятия, сквозь горизонт, в зону кампуса

       зазеркального. Как!.. В ртуть без стуж и тепла,

       ты! – крещенский румянец и майского пламени

       смуглость – скрылась, оставив нас здесь без и после тебя,

       как записок клочки, в твоем духе послание.

       Мы бормочем растерянно: ты сейчас где?

       Твой меж звезд, как меж гнезд, ищем крестик, кумекаем

       сиротливо: пропасть значит в некоем смысле – везде.

       Все размытей следы. Все наш немощней реквием.

       На Конкурс им. В. Науменко, объявленный в конце 2021 года журналом ？Интерпоэзия？, было прислано около трех десятков поэтических подборок. Большинство авторов – поэтов в возрасте до 30 лет – публиковались...