Материал из номера

       Март 2016

       Скачать номер

       в PDF формате

       Горького то безудержно пропагандировали, то сбрасывали с парохода современности, то снова искали ему место на этом пароходе. Сейчас уже понятно, что история русской литературы ХХ века без Горького невообразима, но споры о горьковском наследии вряд ли когда-нибудь угаснут: очень уж непростая фигура.

       Он сам понимал, что непрост, и сам-писатель пытался разгадать себя-человека. В юности написал невесте: "Прежде всего Пешков недостаточно прост и ясен <...> А главное — его трудно понять, ибо он сам себя совершенно не понимает. Фигура изломанная и запутанная!"

       И жизнь его прошла, и со дня смерти минуло без малого восемьдесят лет, а ясности не прибавилось.

       КРИК ПРОТЕСТА

       С самого начала жизнь была устроена так, чтобы свести его с ума, а лучше — и вовсе сжить со свету. Он писал про свой первый крик после рождения: "Я хочу думать, что это был крик негодования и протеста". О первых трех годах жизни, кажется, единственных безмятежных, он мало что помнит. Мама, Варвара Васильевна Каширина, ушла из отцовского дома и вышла замуж "самокруткой" за краснодеревщика Максима Пешкова. Кажется, мать и Максим Пешков были любящей и красивой парой; мальчик Алеша запомнил только, что отец был высокий человек с глубокими глазами и мягким голосом и что звал сына Бутузом. Алеша заболел холерой, отец его выхаживал и сам заразился. Сын выжил, отец умер. Мать родила второго мальчика, которого назвала в честь отца Максимом; мальчик прожил восемь дней и тоже умер. Матери надо было прийти в себя после пережитого и как-то устраивать свою судьбу; она отвезла Алешу к своим родителям — богатому купцу-красильщику Василию Каширину и его жене Акулине Ивановне, памятным каждому русскому читателю по горьковскому "Детству".

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым Иллюстрация художника Б.А. Дехтерева к повести М. Горького "Детство"

       Там, в дедовском доме, Алеша услышал однажды, как мать под окном сказала подруге, что считает сына виноватым в смерти его отца, не может ему этого простить, не может его любить. В детских воспоминаниях Алеша тянется к матери, но натыкается на холодное равнодушие, на щелчки, а то и затрещины. С 3 до 11 лет он жил в беспросветном аду зажиточной мещанской семьи, где каждый сам за себя, где постоянно насилие всех над всеми, все издеваются над всеми. А если кто и был ласков с маленьким Алешей, то только бабушка, опоэтизированная и возвеличенная Горьким в "Детстве" — бабушка, которая, кажется, воплощает сам русский дух, всю силу и величие народной души, талантливой, глубокой, но изуродованной обстоятельствами. В автобиографических заметках с кудрявым названием "Изложение фактов и дум, от взаимодействия которых отсохли лучшие куски моего сердца", Горький вспоминает, что бабушка иногда напивалась так страшно, до синевы, что ее отливали водой.

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым А.М. Пешков. Фото М.П. Дмитриева. 1891–1892 годы (по-видимому, наиболее ранний снимок из сохранившихся)

       Дед учил его читать по Псалтири и Житиям святых; позднее в школе учитель Закона Божия поражался и глубине знаний мальчика, и его озорству. Озорство было злое, мстительное: Горький вспоминал не раз, что жестокость окружающих вселяла в него какой-то особый боевой дух — и он храбро бросался в схватку с противником в несколько раз сильнее его. Он часто бывал бит до потери сознания — изломан, истоптан, запорот чуть не до смерти, но уже тогда научился злому азарту и гордости, свирепому протесту, который позволял оставаться несломленным. Даже дед чуял, кажется, "сильнейшего духом противника". Нет нужды пересказывать все свинцовые мерзости жизни, которые довелось испытать Алеше в родной семье, где он не перестал быть чужим. Он будто и в жизни был совсем чужой — нежданный, ненужный, заброшенный зачем-то в чужой мир. Павел Басинский, биограф Горького, почти серьезно называет его инопланетянином, заброшенным на землю. Земля эта — грязная и злая, где люди изобретательно истязают друг друга и бессмысленно погибают в грязи и невежестве; мальчик с детства узнал о людях самое худшее. Но где-то он все-таки уловил — то ли в бабушкиных сказках, то ли в случайно перепадавших ему материнских ласках, то ли в памяти об отце — какой-то отзвук другого мира, к которому всю жизнь тянулся. Люди вокруг были так ничтожны, так мерзки, что следовало как-то заново перекроить весь этот мир, сконструировать нового человека, придумать нового Бога — вообще все отменить и заново переделать.

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым Домик Каширина в Нижнем Новгороде. Рисунок

       УПРЯМАЯ ЖИЗНЬ

       Мать вышла замуж за личного дворянина Максимова. С Максимовым пасынок не ужился: когда тот бил мать, бросился на него с отцовским ножиком — после этого вернулся к бабушке с дедом. Когда мальчику было 11, мама умерла от туберкулеза, и дед произнес сакраментальную фразу, которой заканчивается "Детство": "Ну, Лексей, ты — не медаль, на шее у меня — не место тебе, а иди-ка ты в люди..." Дальше — не биография, а сплошное мелькание имен, названий, лиц, профессий — одна служба тяжелее и страшнее другой.

       Сначала он служил в магазине Порхунова, потом был учеником — на самом деле прислугой — у чертежника Сергеева. Потом сбежал и поступил буфетчиком на пароход. Если верить повести "В людях", там ему встретился судьбоносный повар Смурый с полным книг сундуком (Басинский, правда, подвергает сомнению его существование). Повар, если он был, приохотил мальчика к чтению.

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым Нижний Новгород. Зеленский съезд. 1890-е годы. Фото А.О. Карелина

       Затем Алексей стал учеником в иконописной мастерской — опять-таки, не учеником, а прислугой; работал приказчиком в иконной лавке; оттуда вернулся к чертежнику Сергееву, работал на стройке и разборке палаток на Нижегородской ярмарке. Потом уехал в Казань, мечтая об университете, но мечте сбыться было не суждено — и не только по недостатку формального образования, но и потому, что времена были не самые подходящие для обучения разночинцев: совсем недавно вышел пресловутый указ о "кухаркиных детях".

       Вместо университета Горький оказался в пекарне Семенова; ее обстановка и работники запечатлены в рассказе "Коновалов". Работа была тяжелая: вручную месить тесто, потом таскать по два пуда булок и саек на продажу. Выпеченные булки Алеша Пешков таскал в том числе в булочную к народнику Деренкову, у которого была библиотека нелегальной литературы; все доходы от булочной шли на кружки самообразования. Там он познакомился с народниками, но самому ему было не до учения и не до пропаганды — быть бы живу, выспаться бы... Тем не менее всю народническую библиотеку он прочитал и многое запомнил; память у него была феноменальная.

       Конец этой жизни на износ наступил, когда Алексею было едва 19 лет: друг за другом умерли и бабушка, и дед, впавший в нищенство; всякому читателю горьковской трилогии памятно его протяжное, тоненькое "Эх, вы-и...". От семьи, какая бы она ни была, никого не осталось. Ледяной холод, сиротство — и невозможность хоть с кем-то этим поделиться. Он и в пекарне, и среди студентов в народническом кружке был чужой — "проходящий", как он сам охарактеризовал себя в своем цикле "По Руси"...

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым А.М. Горький. Самара. 1895–1896 годы

       В конце концов в декабре 1887 года 19-летний Алексей купил на базаре пистолет с четырьмя пулями в барабане, изучил по анатомическому атласу, где находится сердце, — и выстрелил в него. В предсмертной записке он обвинил в своей смерти Гейне, придумавшего зубную боль в сердце, сообщил, что был в здравом уме, и попросил взрезать его труп, чтобы посмотреть, что за черт в нем сидел...

       Он промахнулся, прострелил себе легкое. Его доставили в больницу, прооперировали, извлекли пулю. Уже через месяц после попытки суицида он снова работал в пекарне. В 1912 году, когда в России бушевала эпидемия самоубийств, он, уже живя на Капри, написал об этой своей юношеской попытке рассказ — для того, чтобы сказать, что это глупо, что жизнь возможна и дальше, что сам он "выздоровел на долгую, упрямую жизнь". После этого церковь пыталась призвать его к покаянию, а когда он дерзко отказался — его отлучили от церкви на четыре года.

       В булочной у Деренкова он познакомился с народником по фамилии Ромась; тот сагитировал его отправиться в село, где у него была лавка и библиотека. Крестьянская жизнь показалась Алексею дикой и безобразной. Он никогда не преклонялся перед народом-богоносцем: крестьяне казались ему мелкими, жадными, ограниченными, тупыми людьми. Из села Красновидова Пешков тоже ушел — совсем в никуда, в странствия по Руси, в бродяжничество. Работал в рыболовной артели на Каспии, весовщиком и сторожем на царицынской железной дороге; на станции Крутой он сдружился с несколькими телеграфистами, мечтавшими основать земледельческую колонию, а землю для нее выпросить у самого Льва Толстого — у него ведь много. Алексей Пешков отправился к Толстому просить земли — когда пешком, когда на попутных поездах. Толстого он в Ясной Поляне не застал: тот ушел в Троице-Сергиеву лавру, тоже пешком. Горький ушел в Москву, попал там в безобразную ночлежку на Хитровке, где насмотрелся на жизнь московского дна в самых гнусных подробностях.

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым Херсон. Разлив Днепра

       Пешков вернулся в Нижний, успел побывать под арестом, поработать письмоводителем у адвоката Ланина — и снова отправился бродить по стране. В перерыве между своими странствиями по Руси Алексей Пешков познакомился с Короленко. Наверное, это был первый человек на горьковском пути из настоящих, не изломанных, добрый и способный помогать другим. Алексей принес писателю свою аллегорическую поэму "Песнь старого дуба", Короленко ее раскритиковал, но мягко; посоветовал автору написать о чем-нибудь пережитом и показать ему, чтобы можно было судить о его способностях.

       Новый виток странствий — по югу. В Херсонской губернии молодого волжанина чуть не убили. В селе Кандыбино под Николаевом он стал свидетелем безобразного обычая, который описал потом в рассказе "Вывод": женщину, уличенную в измене мужу, раздевают, бьют, привязывают к телеге и побоями гонят перед ней; в телеге сидит муж и бьет жену кнутом. Горький, увидев это, вступился за женщину, сам был избит до полусмерти и брошен в грязь за селом. Его подобрал проходящий мимо шарманщик, отвез в Николаев и устроил в больницу (сохранилась история болезни: перелом трех ребер). После больницы он добывал соль на Днепровском лимане, собирал виноград в Бессарабии, в Одессе был грузчиком в порту, потом дошел до Тифлиса, работал на строительстве дороги, потом в Баку на нефтепромыслах... Кажется, такого знания жизни, как у этого молодого человека, ни у одного русского писателя больше не было. Но когда читаешь его раннюю прозу, в основе которой лежат его впечатления от скитаний по огромной стране, не оставляет ощущение какой-то убогой схематичности: кажется, автор при всем богатстве полученных впечатлений совершенно не понимает, как ими распорядиться. Он сам замечал о себе молодом в рассказе "О первой любви": "Мне нужно найти себя в пестрой путанице впечатлений и приключений, пережитых мною, но я не умел и боялся сделать это". -Герои его ранней реалистической прозы — даже самые незаурядные, наделенные и силой, и красотой, — погибают зря, растрачивают себя по пустякам, по рукам и ногам связанные душной, тесной жизнью, не понимают, куда жить, зачем. Вырваться из этих пут — кажется, главная задача и самого Горького, и его героев.

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым В.Г. Короленко. Нижний Новгород. Около 1890 года. Фото А.О. Карелина

       В ПОИСКАХ НОВОГО ГЕРОЯ

       Больше всего привлекает его романтический тип благородного босяка, свободного от морали, от привязанностей, от законов, от власти житейских привычек — от всего, что придает хоть какую-то устойчивость, чтобы не сказать осмысленность, человеческому существованию. Но, кажется, сейчас для будущего Горького важна не столько осмысленность, сколько яркость, гордость, сила. Это особенно видно по его первому опубликованному рассказу: "Макар Чудра" вышел в тифлисской газете "Кавказ" в 1892 году под псевдонимом Максим Горький. Навидался за свою горькую жизнь этот Горький такого, что писать хотел теперь не о свинцовых мерзостях, а о свободном, прекрасном и удивительном; не описывать жизнь такой, какая она есть, а конструировать ее такой, какой она должна быть. Отсюда — неоромантизм Горького, он же "революционный романтизм", здесь же — зачатки будущего соцреализма, требующего не такой жизни, какова она есть, а такой, какой она должна быть. Беда в том, что о том, какой она должна быть, у него было самое общее представление: яркая, сильная, прекрасная, гордая, разумная, культурная...

       Надо сказать, и русская литература к этому времени изнемогала от надсоновского стона, от стенаний о себе, погибающем под тяжкой ношей жизни, и народе, мучающемся под гнетом. Таких стонущих героев немало в русской литературе, и Горький, кажется, так им сострадает, что готов пришибить, чтобы не мучились: так и хочется пристрелить его кашляющую Анну в "На дне" или вечно стонущую Татьяну в "Мещанах" — просто из жалости, как загнанных лошадей. Ему гораздо симпатичнее другой герой — Горький еще не видит его толком, но готов уже конструировать его: герой свободный, крепкий, сильный, который возьмет на себя ответственность за свою жизнь и жизнь других людей, который не будет стонать, а будет жить полной жизнью. Разумеется, такой герой, появившись, совершенно обаял русскую публику. Впрочем, это мы уже забегаем вперед.

       ...Он вернулся из Тифлиса в Нижний и снова устроился к адвокату Ланину. У Ланина была большая библиотека, которой Горький мог пользоваться. Здесь он уже всерьез занялся литературной работой; написал то самое "Изложение фактов и дум..." — и это уже настоящий будущий Горький, без романтических затей, ироничный, лаконичный — и очень горький.

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым В Одесском порту. Таможенная площадь

       В Нижнем он всерьез влюбился в Ольгу Каминскую, к которой обращено "Изложение..."; они довольно долго прожили вместе, пытаясь выбиться из тяжкой нищеты, и это им почти удалось. Впрочем, из этой семейной жизни ничего не вышло, о чем он честно поведал в рассказе "О первой любви" — -кажется, он просто ее перерос.

       Потом Короленко позвал его в Самару — и Горький уехал и теперь занялся газетной работой. На свет появился Иегудиил Хламида, автор смешных фельетонов в "Самарской газете". -Фельетоны отлично читались; Горькому предложил сотрудничество "Одесский листок", которому нужен был поволжский корреспондент. Прославили Горького его репортажи с Первой всероссийской промышленной и художественной выставки, состоявшейся в Нижнем в 1896 году.

       В Самаре он познакомился с Екатериной Волжиной, молоденькой корректоршей, которая исправляла его ошибки (писал он не особенно грамотно). Они скоро обвенчались. В первый же год семейной жизни Горький тяжело заболел; затяжная пневмония, затем диагностировали туберкулез, который тогда лечили только сменой климата. Некоторое время он прожил в Крыму, потом поехал на Украину, где и родился его сын Максим. Сына он всю жизнь любил и баловал — так что сын прожил свою жизнь большим веселым ребенком, наследным принцем, ничем особенно не -занимаясь.

       С женой Горький прожил недолго, но она навсегда осталась ему другом — и формально женой; история ее превращения в фигуру под стать бывшему мужу, правозащитницу и заступницу за всех, кому -плохо, заслуживает отдельного -рассказа.

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым М.Ф. Андреева (Наташа) и А.П. Харламов (Васька) в спектакле "На дне" по пьесе М. Горького. МХТ

       СКОРО ГРЯНЕТ БУРЯ

       В 1898 году он вернулся в Нижний. Московские издатели Дороватовский и Чарушников предложили ему издать в Мос-кве сборник его рассказов и очерков, опубликованных в газетах. Двухтомный сборник "Очерки и рассказы" принес ему славу, внимание критиков (в том числе крайне неблагосклонное), совершенно дурацкий арест с этапированием в Тифлис, всенародное возмущение этим арестом. Стало ясно, что в литературе появилось новое имя. Городские читатели увидели в нем своего — человека, знающего жизнь городских низов, умеющего точно рассказать о ней. Образованные читатели увидели самородка из низов, способного смело работать с самым тяжелым и грубым жизненным материалом. Горький стремительно взлетел к вершине славы. Банкет в его честь в Петербурге. Знакомство с Чеховым, с Толстым, с Репиным. Работа для театра, постановки в Московском Художественном — к рубежу веков он уже знаменитый писатель. Правда, неблагонадежный: состоит под полицейским надзором, его тексты с трудом проходят цензуру. Впрочем, цензура здорово лопухнулась с его "Весенними мелодиями": запретила все части про всех птиц с политическими намеками на "ко-ко-конституцию", но разрешила одну, "Песню о Буревестнике", которая, надо сказать, и до сих пор способна впечатлить скептических одиннадцатиклассников, и даже памятный смешной мультик не вполне убил ее грозное очарование: буря, -скоро грянет буря!

       В 1902 году Горького избрали почетным академиком Императорской академии наук по разряду изящной словесности. Император это решение аннулировал, Чехов и Короленко в знак протеста отказались от звания академиков.

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым А.М. Горький с женой и сыном. Нижний Новгород. 1900 год. Фото М.П. Дмитриева

       Пьеса "На дне" упрочила горьковскую славу. "Я хотел поставить вопрос об истине и сострадании", — говорил автор о замысле пьесы. Истина, кажется, состоит в том, что мир безвыходно плох, а сострадание способно только приглушить боль, дать болеутоляющую иллюзию. Истина жестока, сострадание лживо, где выход из тупика — непонятно. Непонятно это и самому Горькому, который еще не пришел к мысли о необходимости деятельной перекройки жизни. Его герои протестуют, гибнут; его Данко уже способен разорвать себе грудь и вырвать сердце, светя другим, — но и сердце гаснет под чужой ногой. Этот Горький еще ставит вопросы, а не дает ответов. Впрочем, уже сейчас он, разочарованный в людях, провозглашает веру в Человека: человек — это великолепно, это звучит гордо. Есть люди — а есть человеки... Удивительно, что во всей его гуманистической проповеди, где очень много силы, величия и прочего расхожего ницшеанства, практически никогда не находится места любви — не жалости, не состраданию, не самопожертвованию, не страсти, а именно любви; она как-то вовсе не занимает его мыслей и не входит в число ключевых понятий его проповеди.

       Впрочем, чем ближе буря, тем яснее ему становятся ответы: нужно переустройство жизни. Былая "неблагонадежность" Горького сменяется прямой революционностью, недовольство мироустройством принимает формы не метафизического, а социального протеста. Рубикон перейден в день Кровавого воскресенья в 1905 году, когда расстрел рабочей демонстрации стал личным потрясением для Горького. Он написал воззвание с требованием бороться против самодержавия; за него был арестован, месяц просидел в тюрьме, был выпущен под залог. Дело закончилось в октябре того же года, после царского манифеста с дарованием свобод. Горький неуклонно сближался с социал-демократами, познакомился с Лениным. Это было время, когда политической борьбой были заняты все, когда даже декаденты писали революционные стихи и работали в журналах политической сатиры. Но Горький и помогал партии деньгами, и в дни Декабрьского восстания добывал и хранил у себя оружие. После поражения восстания его арест был неизбежен, поэтому следующие несколько лет он провел за границей. "Мать", написанная в Америке, куда он поехал с актрисой Марией Андреевой, гражданской женой, стала первым его произведением, где он уже не ставит вопросы, а дает ответы.

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым В.И. Качалов (Барон) и А.Л. Вишневский (татарин Асан) в спектакле "На дне" по пьесе М. Горького. МХТ

       После скандального турне по Америке (скандал там поднялся из-за просочившихся в печать сведений о том, что Горький и Андреева не женаты) Горький поселился на Капри — тогда еще не дорогом курорте, а тихом и дешевом острове. Скоро на Капри заработала партийная школа для рабочих-эмигрантов, где сам Горький читал лекции по истории литературы, а Луначарский — по истории философии. Ленин подверг жесточайшей критике лежавшую в основе школы идею "богостроительства", где Бог — это что-то вроде коллективной совести.

       После того как партийная школа прекратила свое существование, Горький занялся наконец своим делом: жил и писал. Может быть, дело в итальянском климате, не навевающем свирепую тоску, или в итальянской легкости — но работалось Горькому легко, да надо сказать, что работоспособность у него вообще была колоссальная. Но написанные в Италии "Городок Окуров" и "Жизнь Матвея Кожемякина" — снова о том, что некуда жить, некуда деваться этой мощной творческой русской душе, что выход она находит в пьяном буйстве; что пока приходится только мечтать о другой жизни, светлой и ясной, хотя новые идеи понемногу проникают в глухоту провинциальной жизни.

       В 1913 году Горький смог вернуться в Россию. Первая мировая война серьезно пошатнула его крепкую веру в Человека — сильного и могучего, звучащего гордо, в Бога как коллективную совесть: Человек оказался способен устроить только колоссальную бойню. Горький спрашивал себя в стихах: "Как же мы потом жить будем? // Что нам этот ужас принесет? // Что теперь от ненависти к людям // Душу мою спасет?"

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым А.М. Горький и М.Ф. Андреева в усадьбе Репина "Пенаты". 1905 год. Фото К.К. Буллы

       Спасается он работой. Сейчас он все больше верит, что спасти от ненависти, от зверства, от всемирной бойни может только просвещение, культура, постоянная конструктивная работа по созданию не только нового общества, но и нового человека — через окультуривание его. Горький выступает с программной статьей "Две души" о европейской и азиатской душе России: европейская — деятельная, рациональная, светлая, азиатская — темная, дикая; спасение — в преодолении дикости цивилизацией. Поразительно, что написано это во время страшного кризиса именно европейской цивилизации. Крестьянство, мещанство, провинциальная Россия — это темная, косная Азия.

       Он и до отъезда своего показал себя замечательным организатором литературного процесса, устроив товарищество "Знание", выпускавшее серьезную реалистическую литературу и позволявшее писателям получать хорошие гонорары. Сейчас он сосредоточился на новых издательских проектах: организовал издательство "Парус", издавал журнал "Летопись".

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым В.И. Ленин в гостях у А.М. Горького играет в шахматы с А.А. Богдановым. Капри, Италия. Апрель 1908 года

       ДА, СНОВА КУЛЬТУРА

       К революции ее буревестник отнесся без всякого восторга — скорее, даже с опаской: вся дикость, вся азиатчина, все буйство, придавленное репрессивным режимом, вырвались на свободу. И это не свобода созидания — это свобода варварства и тирании. Отсюда его "Несвоевременные мысли", отсюда споры с большевиками. "Нет, — в этом взрыве зоологических инстинктов я не вижу ярко выраженных элементов социальной революции. Это русский бунт без социалистов по духу, без участия социалистической психологии". "Революция только вогнала накожную болезнь внутрь организма". "Этот народ должен много потрудиться для того, чтобы приобрести сознание своей личности, своего человеческого достоинства, этот народ должен быть прокален и очищен от рабства, вскормленного в нем, медленным огнем культуры. Опять культура? Да, снова культура. Я не знаю ничего иного, что может спасти нашу страну от гибели". Кончилось это тем, что его газету "Новая жизнь", где он печатал свои "Несвоевременные мысли", закрыли.

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым А.М. Горький и В.И. Ленин среди делегатов II конгресса Коминтерна. Петроград. 1920 год

       Верный идее "да, снова культура", он организовал "Всемирную литературу" с ее великолепным и несбыточным по тем безбумажным временам планом издать для русского читателя все лучшие произведения мировой литературы; создал Дом искусств, чтобы спасти от голода и холода петроградскую интеллигенцию, создал ЦЕКУБУ — Цент-ральную комиссию по улучшению быта ученых, чтобы спасать ученых. К Горькому шли с любой просьбой, зная, что он поможет. Ходасевич вспоминал: "У него просили заступничества за арестованных, через него добывали пайки, квартиры, одежду, лекарства, жиры, железнодорожные билеты, командировки, табак, писчую бумагу, чернила, вставные зубы для стариков и молоко для новорожденных, — словом все, чего нельзя было достать без протекции. Горький выслушивал всех и писал бесчисленные рекомендательные письма". Но добиться, чтобы за границу выпустили смертельно больного Блока — не смог. И спасти Гумилева — не смог. Его конфликт с петроградским градоначальником Зиновьевым дошел до состояния неразрешимого. Ленин настоятельно рекомендовал Горькому уехать за границу лечиться, с морбидным своим юмором прибавляя "а то вышлем".

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым А.М. Горький. 1920 год

       Следующие двенадцать лет были для Горького временем серьезным и плодотворным. Он много писал, вырабатывая новую, более скупую и лапидарную творческую манеру, в которой написано "Дело Артамоновых". У него была возможность жить и работать, не изнемогая ежедневно "при виде того, что совершается дома". Впрочем, он все равно писал о России и для России. Внимательно следил за происходящим там, читал все, что там выходит, звал к себе новых авторов и горячо их привечал. Его звали обратно: ему было чем заняться в стране, занятой социалистическим строительством. Он приехал в 1928-м, много путешествовал по стране, замечая большие перемены и успехи дорогой его сердцу культурной работы. Окончательно он вернулся в 1931-м. Решение это принесло ему при жизни почести и посмертную худую славу. То ли очарование великих перемен перевесило всегдашнюю способность к критическому мышлению, то ли изоляция, которую ему обеспечило чекистское окружение, оказалась малопроницаемой для реальности, то ли тщеславие, всегда ему слегка свойственное, хотя и замаскированное, дало плоды. Всенародная любовь, стройки социализма, занятость литературной работой — он читал сотни рукописей, коллективизировал писателей, занимая их общими проектами вроде "Истории фабрик и заводов", готовил съезд писателей, выступал на съезде... Были среди его проектов и удачные: серия "ЖЗЛ", издательство Academia, прекрасная "Библиотека поэта"...

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым А.М. Горький на Беломорканале. 1933 год

       Кажется, наяву сбывались его мечты о творческой переделке действительности — и он поверил в эту мечту. Старый человек перековывается и становится новым (отсюда — позорный визит на Соловки и идея писательского вояжа на Беломорканал), власть заботится о человеке, но враги мешают двигаться к счастью... Может быть, всегдашняя его склонность делить мир на черное и белое, на Ларру и Данко, на Европу и Азию дала свои плоды, но последние крылатые слова Горького, обогатившие русскую культуру, — это уже и не "глупый пингвин", и "не бе-зумству храбрых поем мы песню", а страшное, в духе времени: "кто не с нами — тот против нас", "если враг не сдается — его -уничтожают".

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым Н.И. Бухарин встречает А.М. Горького в Москве. 1928 год

       Он был последователен и верен себе — и не заметил, когда верность себе превратилась в измену себе, когда идея Человека затмила реальных людей. Есть какая-то страшная ирония в том, что в ночь смерти горячо любимого сына (смерти глупейшей — от пневмонии, последовавшей за пьяной ночевкой на холодной земле) он беседовал с профессором Сперанским о возможности бессмертия людей. Есть какая-то странная закономерность в том, что и главный свой роман, "Жизнь Клима Самгина", он не смог закончить: заметить типаж заметил, описать описал, но понять — кажется, не понял; не может интеллигент, сноб, вечно правый и противный в своей правоте, быть раздавленным рабочей демонстрацией, как хотел Горький: не таракан все же. Такой человек, может быть, и живет нехорошо, некрасиво, но умирает красиво. А интеллигенция, да еще творческая интеллигенция, не вписывалась в черно-белый мир горьковских дихотомий.

       Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым А.М. Горький на Соловках. 1929 год

       Сам он умирал тяжело. Долго болел — от легких уже почти ничего не осталось: мало того что туберкулез, так он и курил еще как паровоз всю жизнь. Слабость, старость — не нужна была никакая бонбоньерка с отравленными конфетами (при Сталине говорили, что его отравили враги народа, в перестройку — что Сталин; как большинство теорий заговора, обе не выдерживают критики). Незадолго до смерти Горький сказал, что ночью спорил с Богом — "ух как спорил".

       О чем спорил — неизвестно. Вероятно, рассказывал, как правильно обустроить мир — чистый, светлый, где люди относятся друг к другу с уважением, где работа — счастье, а вся земля — цветущий сад. Тут он был совершенно верен себе — от начала до конца.

       Послать

       ссылку письмом

       Распечатать

       страницу