Перевод с новогреческого Олега Цыбенко

       Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2021

       Из сборника ？Тетрадь упражнений？ (1928-1937)

       По поводу одного чужого стиха

       Элли, Рождество 1931 года

       Счастлив проделавший странствие Одиссея[1].

       Счастлив, если в начале пути он чувствовал, что

       в теле его простерты снасти крепкие любви, словно

       жилы, гудящие кровью.

       Любви в неутомимом ритме, неодолимой, как музыка,

       и непрестанной,

       потому как родилась она с нашим рождением, но,

       когда мы умрем, умрет ли она — про то ни мы, ни

       кто другой не знает.

       Молю бога помочь мне высказать в минуту великого

       блаженства, какова она — эта любовь.

       Иногда, возвратившись с чужбины, я слушаю ее

       далекий гул, словно шум моря, сочетавшегося с

       неизъяснимой бурей.

       И тогда вновь и вновь является мне призрак Одиссея

       с глазами красными от соли морской

       и от страсти, созревшей сполна, от желания снова

       видеть дым, идущий от тепла его дома, и пса,

       одряхлевшего у ворот в ожидании.

       Он стоит, огромный, шепча из поседевшей бороды

       слова нашего языка — того, на каком говорили три

       тысячи лет назад,

       он протягивает мне ладонь с мозолями от канатов и

       весла рулевого, кожа на ней выделана сухим

       северным ветром, зноем и снегом.

       Он словно хочет изгнать из нас сверхчеловека —

       киклопа, видящего одним глазом, сирен, слушая

       которых, забываешься, Скиллу и Харибду —

       чудовищ столь невероятных, что невозможно

       представить, как он, человек, обладавший душою и

       телом, решил вдруг бороться в этом мире.

       Одиссей велик: он тот, кто сказал, что нужен конь

       деревянный, и ахейцы овладели Троей.

       Порой мне кажется, он приходит ко мне и говорит,

       что и я могу смастерить деревянного коня и

       овладеть моей Троей.

       Говорит он спокойно и просто, не напрягаясь,

       словно знает меня, как отец.

       В годы моего детства так пели мне старые моряки,

       сидя на своих сетях, когда свирепствовал

       холодный зимний ветер,

       они пели мне об Эротокрите, и слезы у них на глазах

       выступали,

       а я вздрагивал, слушая сквозь сон о злой доле Ареты,

       спускавшейся вниз по ступеням мраморным.

       Одиссей рассказывает мне, что тяжело и больно

       чувствовать, как паруса твоего корабля

       наполняются воспоминаньями, душа твоя

       становится рулевым веслом,

       а сам ты одинок во мраке ночном и над собою уже не

       властен — как солома на ветру.

       Рассказывает, как горько видеть, когда товарищи,

       разбросанные порознь, тонут в бурном море один

       за другим.

       Как странно, что ты вдруг исполняешься отваги,

       разговаривая с мертвыми, когда живых уже почти

       не осталось.

       Он говорит… И еще я вижу, как его руки, умеющие

       оценить, хорошо ли изваяна на носу корабля

       сирена,

       дарят мне лазурное море без волн в самый разгар

       зимы.

       Из сборника ？Бортовой журнал — ΙΙ？ (1944)

       Июньские дни 41-го[2]

       Взошла молодая луна в Александрии,

       держа в объятиях старую[3].

       Мы направлялись ко Вратам Солнца[4]

       с сердцем во тьме, три друга.

       Кому теперь хочется омыться в водах Протеевых?[5]

       К превращенью стремились мы в юности

       с желаньями страстными, игравшими, словно

       большие рыбы

       в морях, внезапно высохших:

       мы верили во всесилие тела.

       А теперь взошла луна молодая в обнимку

       со старой, кровавясь вместе с прекрасным островом —

       спокойным, сильным, невинным[6].

       Тела — как ветви изломанные,

       как корни, из почвы изъятые.

       Жажда наша —

       конный страж, ставший камнем,

       у темных Врат Солнца,

       не умеющий просить ни о чем:

       она здесь хранима, здесь, на чужбине,

       близ усыпальницы Александра Великого[7].

       Крит — Александрия — Южная Африка,

       май — сентябрь 1941 года

       Из сборника ？Бортовой журнал — III？ (1955)

       Воспоминание, I

       κα？ ？ θ？λασσα ο？κ ？στιν ？τι.

       …и моря уже нет[8].

       И я только с тростинкой в руках[9].

       Ночь спокойна была, луна в ущербе,

       а земля пахла дождем недавним.

       Я прошептал: “Воспоминанье болит, где бы его ни

       коснуться,

       неба совсем уж мало, а моря нет уж более.

       Тех, что днем убивают, на повозках за горный хребет

       увозят”.

       Пальцы мои в забытьи на свирели играли,

       подаренной старым пастухом за то, что я сказал ему:

       “Добрый вечер!”.

       Другие ведь уже совсем позабыли приветствия:

       просыпаются, бреются и принимаются за

       повседневный труд до изнеможения —

       подрезанье ли ветвей, другое какое занятие —

       методично,

       бесстрастно:

       боль мертва, как Патрокл, и никто ошибок не делает.

       Я подумал было наиграть мелодию, но затем

       устыдился другого мира,

       который видит меня сквозь эту ночь среди моего

       света,

       сотканный живыми телами, нагими сердцами

       и любовью, присущей даже Почтенным[10],

       как и человеку, камню, воде, траве,

       а также животному, глядящему

       прямо в глаза приходящей за ним смерти.

       Так прошел я по темной тропе,

       свернул в мой сад, разрыл землю и похоронил

       тростинку.

       А затем прошептал снова:

       “Воскресение свершится однажды на рассвете,

       подобно сиянью деревьев весной, распустится

       вдруг мерцанье зари,

       снова возникнет море, и волна взметнет Афродиту:

       мы — семя, которое умирает”[11]. И в мой пустой дом

       вошел я.

       Воспоминание, II

       Эфес

       Он говорил, на мраморе сидя,

       казавшемся остатком врат древних,

       бескрайнее, пустое было поле справа,

       а слева сумерки с горы спускались:

       “Поэзия — везде. Твой голос

       к ней приближается порою,

       дельфин, бывает, так сопровождает

       бегущий парусник златой под солнцем,

       а после исчезает. Словно крылья ветра,

       поэзия везде, где мчится ветер,

       на миг коснувшись крыльев чайки.

       Особая она, несхожа с жизнью,

       лицо меняется, все тем же оставаясь,

       у женщины, что тело обнажила. Знает

       про то любивший. Мир подвержен гибели

       при свете чужаков. Но ты запомни:

       “Аид и Дионис — одно и то же”[12].

       Так молвив, по большой пошел дороге

       он к гавани былой, что ныне скрыта

       в болотах. Сумерки

       назвать бы смертью существа живого,

       так были они обнажены.

       Еще я помню:

       в краю Ионии, в пустых витках театров,

       где только ящерицы да сухие камни,

       скитался он. “Здесь будут люди снова?” —

       спросил я, он ответил: “Может быть, в час смерти”,

       и на орхестру выбежал, взывая:

       “О дайте брата моего услышать!”.

       Вокруг нас было жесткое молчанье,

       не вычерченное по стеклу лазури.

       Саламин Кипрский

       …Σαλαμ？ν？ τε,

       τ？？ ν？ν ματρ？πολι？ τ？νδ？ α？τ？α

       στεναγμ？ν.

       …и Саламин,

       Ныне ставший матерью-градом

       Наших страданий.

       Персы[13]

       Иногда полуденное солнце, иногда мелкий дождь

       пригоршнями,

       и берег моря, усеянный осколками древних сосудов.

       Колонны бессмысленны.

       Только Святой Епифаний[14]

       тускло являет поглощенную силу

       златообильной империи.

       Молодые тела прошли здесь — тела влюбленные:

       трепет в груди, розовые раковины,

       по воде бесстрашно бегущие,

       и объятия, распростертые для слияния страсти.

       Господь над многими водами[15],

       над всем, что прошло здесь.

       Тогда услышал я шаги по морским камушкам.

       Лиц я не видел: когда обернулся, они ушли уже.

       Однако голос, тяжелый, как поступь быка-труженика,

       остался там, в жилах неба, в перекатах моря,

       на гальке, звуча снова и снова:

       “Нет у земли рукоятей,

       ее, взвалив на плечо, не унесть”[16].

       Невозможно, сколь сильна б ни была жажда,

       сделать море слаще, воды добавив полкапли.

       А у этих тел,

       созданных из земли, о чем сами они не ведают,

       души есть.

       Чтоб изменить их, готовят орудия,

       Но изменить их не смогут — уничтожат только,

       если вообще души уничтожаемы.

       Не замедлит наполниться колос.

       Ведь времени много не нужно,

       чтобы взошло горечи тесто.

       Ведь времени много не нужно,

       чтобы голову подняло лихо.

       А больному разуму, что уходит,

       тоже времени много не нужно,

       чтобы сменило его безумие.

       Остров есть[17]…

       Друзья по войне минувшей,

       на этом бреге пустынном и облачном

       о вас я думаю, когда день проходит.

       Павшие на войне и павшие много лет после битвы.

       Зревшие наш рассвет после инея смерти

       иль в одиночестве диком под звездами

       ощутившие над собой большие лиловые

       глаза катастрофы всеобщей,

       и те еще, что молились,

       когда раскаленная сталь корабли пилила[18]:

       “Господи, помоги нам запомнить,

       как это убийство свершилось,

       грабеж, коварство, корыстолюбие,

       любви очерствение.

       Господи, помоги нам вырвать это с корнем…”

       — Теперь лучше забыться здесь на гальке у моря.

       Говорить бесполезно.

       Мнение сильных изменить кто способен?

       Кого станут слушать?

       Каждый мечтает порознь, не слушая, как хрипят

       другие.

       — Верно. Но спешит вестник,

       и сколь далеким бы ни был путь, принесет он

       тем, что пытались цепью сковать Геллеспонт[19],

       страшную весть о Саламине.

       Глас Господень над водами[20].

       Остров есть…

       Саламин, Кипр,

       ноябрь 1953 года

       Еврипид-афинянин

       Состарился он средь пожара Трои

       и в каменоломнях Сицилии.

       Нравились ему пещеры у песчаного берега и картины

       моря.

       Жилы людей он видел

       как сеть богов, в которую они нас ловят как диких

       животных,

       и пытался разорвать ее.

       Был он угрюм, друзей у него было мало.

       Пришло время, и его разорвали собаки.

       [1] Счастлив проделавший странствие Одиссея… — Heureux qui, comme Ulysse, a fait un beau voyage (в оригинальной орфографии: Heureux qui, comme Vly？？e, a fait un beau uoyage). Начальная строка стихотворения из сборника ？Les regrets？ (？Сожаления？) Жоашена дю Белле, выдающегося французского поэта XVI в., члена ？Плеяды？. Стихи сборника были написаны в 1553-1557 гг., во время пребывания поэта в Риме, и изданы по возвращении в Париж в 1558 г. Основной мотив стихотворения — тоска по родине. (Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, — прим. перев.)

       [2] Название дано по аналогии с названиями ряда любовных стихотворений К. Кавафиса, называющихся ？Дни？. Название ？Дни？ Й. Сеферис дал также своим дневникам.

       [3] Ср.: I saw the new moon late yestreen / Wi’ the auld moon in her arm… (“The Ballad of Sir Patrick Spens”). ？Баллада сэра Патрика Спенса？ входит в сборник народных шотландских и английских баллад XVIII в. (Прим. автора.)

       [4] Врата Солнца — городские врата Александрии. Другие ворота назывались Вратами Луны. (Прим. автора.)

       [5] Известный своими превращениями морской старец Протей обитал на острове Фарос у входа в гавань Александрии.

       [6] Речь идет об установлении немецкой оккупации на Крите (официально с 1 июня 1941 г.).

       [7] Усыпальница Александра Великого, согласно народным поверьям, до сих пор находится “где-то” на территории Александрии.

       [8] Откр. 21.

       [9] Ср.: Откр. 11: “И дана мне трость, подобная жезлу…”

       [10] Почтенные — одно из умиротворяющих прозвищ богинь кровной мести Эриний-Эвменид.

       [11] Ср.: Ин. 12:24: “Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода”.

       [12] Один из постулатов философии Гераклита.

       [13] Трагедия Эсхила.

       [14] Раннехристианская базилика Святого Епифания находится на территории археологического заповедника Саламина Кипрского.

       [15] Псал. 28.

       [16] Слова из ？Воспоминаний？ Макриянниса, памятника простонародного греческого языка середины XIX в.

       [17] “Остров есть пред землями Саламина” (Эсхил, “Персы”) — начало рассказа вестника царице Атоссе о разгроме персов в битве при Саламине (480 г. до н. э.).

       [18] В одной южноафриканской газете я прочел (сентябрь 1941 г.) молитву, составленную для своего корабля капитаном третьего ранга Hugh Beresford’ом R.N.: “Господи, любящий Отец наш… Помоги нам помнить истинные причины войны — бесчестие, жадность, эгоизм и отсутствие любви — и да изгоним мы их с этого корабля, чтобы стал он образцом нового мира, за который мы сражаемся”. Он погиб в битве за Крит. (Прим. автора.)

       [19] Во время похода на Грецию в 480 г. до н. э. персидский царь Ксеркс соорудил через Геллеспонт (совр. Дарданеллы) понтонный мост, а когда буря разрушила этот мост, велел бросить в море оковы и бить волны плетями. Эсхил в ？Персах？ представляет это событие так, что Ксеркс заковал Геллеспонт в цепи как строптивого раба.

       [20] Псал. 28.

       В 1963 году Нобелевская премия в области поэзии была присуждена греческому поэту Йоргосу Сеферису с замечательной формулировкой: ？За выдающиеся лирические произведения, исполненные преклонения перед миром древних эллинов？. Примечательно, что, когда...