Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2023

       Нина Косман родилась в Москве. Эмигрировала в 1972 году, с 1973-го живет в США. Поэт, прозаик, драматург, художник. Автор шести книг стихов и прозы (трех сборников стихов на русском и на английском, двух сборников рассказов и романа на английском). Поэзия и проза в оригиналах и переводах публиковались в США, Канаде, Испании, Голландии, Японии. Изданы три книги английских переводов стихов Марины Цветаевой.

       СЛОВА УШЛИ, ОСТАЛАСЬ ТОЛЬКО МЕДЬ

       Слова ушли, осталась только медь.

       Нет, медь – это то, что было раньше,

       а ныне только муть;

       ？у？ или ？е？: при смене гласных

       язык меняет смыслы,

       до смены флагов ему не дотянуть.

       А ведь я взрастила свой язык сама.

       Я поливала его из лейки пустоты.

       Еще подростком я лелеяла слова,

       их понимали лишь родители и ты.

       Так я жила в саду родного языка,

       хоть за окном все говорили на английском.

       А говорят, теперь это язык врага –

       язык, который я считала своим личным.

       Мне следовало бы его давно забыть

       (как его забыли почти все мои друзья),

       мол, кому нужна его больная прыть,

       его ненужное переосмысленье смыслов.

       Но я из трупов Румбулы добыла его суть,

       из трупов Сосенок,

       из трупов Коммунарки и Лубянки;

       на нем говорили мои мертвые

       (не русские – отнюдь!).

       И из той сути получился порошок,

       и он осел на дно сосуда,

       и из него я поливала тот язык, цветок –

       не тот, что за окном цвел,

       на котором говорили всюду –

       а личный мой язык.

       И желчь, осевшая на дно,

       смешалась с миром, говорившим на английском,

       так стал мой родной язык и мир – одно,

       и почва, политая им, стала родной и близкой.

       И мне непонятно, как можно запретить язык,

       который я взрастила из своих же мертвых;

       что общего у него с тираном дальних стран?

       Что вы сказали? В них говорят на том же языке?

       Лишь совпадение, уверяю вас, сэр/джан.

       Мой – только мой, он вырос в пустоте,

       мой выдуманный русский,

       как выращенный мамой-одиночкой сын,

       он не имеет отношения к войнам;

       язык, взращенный в пустоте,

       из порошка души, добытого из мертвых.

       O КРЫСОЛОВЕ И ЕГО ФЛЕЙТЕ

       Выпей, чтобы словить

       – нет не кайф, говорит, а волну.

       Человек ведь как радио –

       ловит волны.

       Не каждый, конечно,

       но ты умела,

       да, когда-то умела,

       было дело, умела,

       а сейчас не могу –

       слишком долго жила

       слишком трезво;

       слишком вижу реальность

       такой, какова она есть.

       Так лучше, – говорила себе, –

       жить в реальном мире,

       без наркоза

       стихов, без музыки, без красоты;

       так лучше –

       стоять на земле,

       прочно и скучно

       на ней стоять,

       и видеть реальность

       какой бы она ни была –

       чем прыгать по облакам,

       с облака на облако

       перелетая как птица,

       как бабочка, как мотылек,

       чтобы в конце каждый раз

       неизменно падать на землю.

       А бывает, что падает целый народ,

       а то и целая страна,

       миллионы людей

       привыкших верить в красивые сказки,

       читать прекрасные стихи –

       непременно с рифмой! –

       зачаровывающие своей музыкой,

       красотой,

       и сном, сном, сном.

       Под музыку таких стихов хорошо мечтать,

       и видеть прекрасные сны

       и, не просыпаясь, спать, спать, спать.

       Под аккомпанемент такой музыки

       и смерть не покажется страшной,

       и конец позовет к себе музыкой,

       картинами, красками, сном…

       И когда народ, вобравший в себя эти звуки,

       ставший ими,

       как музыкант становится флейтой,

       когда такой народ падает с облака,

       внезапно падает с облаков на землю,

       он не знает что с ним случилось,

       – ушибся? – в чем дело?

       Нет, боли нет,

       боль – это сначала, а он уже мертв,

       прекрасные звуки заглушили в нем все,

       даже боль падения,

       ужас ухода,

       страх вымирания

       целой расы –

       не только отдельного ？я？.

       А еще, помнишь, дети города Гамельна,

       зачарованные звуками флейты

       – как они побежали за…

       Постой, – говорит, –

       Крысолов был не простой музыкант,

       он играл как бог!

       В том-то и дело – ？играл, как бог!？.

       Звуков флейты – пусть и волшебной –

       оказалось достаточно,

       чтобы ввести под наркоз всех детей,

       увести их туда, откуда их ждут не одно столетие

       и откуда они никогда не придут.

       Но не жалейте детей: они не испытали страх смерти

       и, погибая, не знали, что их обманул Крысолов.

       Люди не крысы, скажете вы,

       и легенда о Крысолове тут совсем ни при чем.

       Но, говорю, вы все же спуститесь,

       завороженные звуками прекрасных стихов

       (знаю, знаю, можно всю жизнь провести в облаках,

       наглотавшись рифм, метафор и пр. и пр.),

       попробуйте прожить без наркоза

       без рифм,

       без музыки

       без картин,

       не поддаваясь соблазну отдаться призывам

       (？мы великий народ высокой культуры и т.д. и т.п.？).

       От приземления будет больно,

       но только сначала,

       а когда боль пройдет

       и настанет черед скуки и омерзения,

       ты увидишь, что, пока ты летала,

       на земле убивали –

       от твоего имени.

       Ты скажешь – нет, я летала!

       Я была высоко, я не знала!

       Реальность, и правда,

       кровава, нелепа, невыносима, скучна,

       в ней невозможно жить без наркоза.

       Но ты все-таки живи только в ней.

       А пойдешь за очередным Крысоловом,

       так и скажи:

       не могу жить без опохмеляющей лжи,

       падаю в нее опять –

       хотя и кажется, что взлетаю.

       * * *

       Если ты не знаешь, к какому поколению ты принадлежишь,

       и если ты не знаешь к какой стране ты принадлежишь,

       и, вообще, принадлежишь ли ты к чему бы то ни было;

       и если, по дороге на север, ты видишь падающих с неба птиц,

       тех самых – или потомков тех самых – что сотни лет знали дорогу на юг,

       и если, проживая в городе, к которому не принадлежишь,

       ты читаешь о стране, в которой ты никогда не была,

       оказавшейся вдруг на треть под водой,

       и если после этого ты продолжаешь жить

       как ни в чем не бывало,

       ведь ты привыкла так жить, ни к чему не принадлежа –

       ни к народу, ни к стране, ни к языку,

       ни к югу, ни к северу, ни к востоку, ни к западу,

       а может, из-за того, что ты привыкла катиться, как колобок,

       из страны в страну, из города в город, из языка в язык,

       а может, из-за того, что корни твои были вырваны, как зубы дракона,

       в предалеком прошлом

       и на их месте не выросло ничего,

       кроме непонятной тоски

       (непонятной другим, а тебе-то вполне понятной,

       до зуда в корнях, которых давно уж нет),

       следуй уставу утопленников:

       сними голову с шеи,

       подержи ее в левой руке,

       забрось ее в синее море,

       то самое, что с каждым днем становится все черней,

       то самое, что на треть затопило страну,

       в которой ты никогда не была;

       и если, приняв жертву твоей головы,

       море не смирится,

       не войдет в прежние берега

       (？Море волнуется, раз, море волнуется, два…？),

       то войди по колено в море,

       войди по пояс,

       войди по шею,

       на которой у тебя – помнишь? – нет головы.

       Дай морю сделать с тобой все, что оно делает с миром.

       Помни: море сильней тебя.

       Помни: море сделает с тобой все что хочет.

       * * *

       Иногда я ловлю себя на мысли, что за шум готова убить.

       Разумеется, я не даю себе волю.

       Но вчера, увидев фавна козлоногого средь шумящих гостей,

       я подумала, что зря себя сдерживаю.

       Никому не нужна эта жертва – ни счастья от нее, ни денег.

       Вижу, гости идут процессией и на каждом головной убор

       с рогами из слоновой кости

       (Сколько слонов поубивали, сволочи!).

       Эта мысль о слонах прибавилась к мысли о шуме,

       и я подошла к одному из гостей

       и сорвала с его головы дорогой убор.

       Он закричал, как козел, обеими руками прикрывая козлиные уши.

       А тот, что шел рядом с ним, тот фавн козлоногий,

       я и с него сорвала убор.

       И так я подходила к каждому,

       и каждый послушно ждал своей очереди.

       Всего их было больше пятидесяти,

       своим присутствием они застили свет.

       И когда я дошла до последнего

       и он смиренно подставил голову,

       я сказала с непоколебимой жесткостью:

       – Ты будешь носить свой убор всю жизнь.

       И вмиг исчезла процессия, как будто ее и не было,

       и наконец стало тихо, как было в начале дней.

       Нина Косман родилась в Москве. Эмигрировала в 1972 году, с 1973-го живет в США. Поэт, прозаик, драматург, художник. Автор шести книг стихов и прозы (трех сборников стихов на русском и на английском, двух сборников рассказов и романа на английском). Поэзия и проза в оригиналах и переводах публиковались в США, Канаде, Испании, Голландии, Японии. Изданы три книги английских переводов стихов Марины Цветаевой.

       СЛОВА УШЛИ, ОСТАЛАСЬ ТОЛЬКО МЕДЬ

       Слова ушли, осталась только медь.

       Нет, медь – это то, что было раньше,

       а ныне только муть;

       ？у？ или ？е？: при смене гласных

       язык меняет смыслы,

       до смены флагов ему не дотянуть.

       А ведь я взрастила свой язык сама.

       Я поливала его из лейки пустоты.

       Еще подростком я лелеяла слова,

       их понимали лишь родители и ты.

       Так я жила в саду родного языка,

       хоть за окном все говорили на английском.

       А говорят, теперь это язык врага –

       язык, который я считала своим личным.

       Мне следовало бы его давно забыть

       (как его забыли почти все мои друзья),

       мол, кому нужна его больная прыть,

       его ненужное переосмысленье смыслов.

       Но я из трупов Румбулы добыла его суть,

       из трупов Сосенок,

       из трупов Коммунарки и Лубянки;

       на нем говорили мои мертвые

       (не русские – отнюдь!).

       И из той сути получился порошок,

       и он осел на дно сосуда,

       и из него я поливала тот язык, цветок –

       не тот, что за окном цвел,

       на котором говорили всюду –

       а личный мой язык.

       И желчь, осевшая на дно,

       смешалась с миром, говорившим на английском,

       так стал мой родной язык и мир – одно,

       и почва, политая им, стала родной и близкой.

       И мне непонятно, как можно запретить язык,

       который я взрастила из своих же мертвых;

       что общего у него с тираном дальних стран?

       Что вы сказали? В них говорят на том же языке?

       Лишь совпадение, уверяю вас, сэр/джан.

       Мой – только мой, он вырос в пустоте,

       мой выдуманный русский,

       как выращенный мамой-одиночкой сын,

       он не имеет отношения к войнам;

       язык, взращенный в пустоте,

       из порошка души, добытого из мертвых.

       O КРЫСОЛОВЕ И ЕГО ФЛЕЙТЕ

       Выпей, чтобы словить

       – нет не кайф, говорит, а волну.

       Человек ведь как радио –

       ловит волны.

       Не каждый, конечно,

       но ты умела,

       да, когда-то умела,

       было дело, умела,

       а сейчас не могу –

       слишком долго жила

       слишком трезво;

       слишком вижу реальность

       такой, какова она есть.

       Так лучше, – говорила себе, –

       жить в реальном мире,

       без наркоза

       стихов, без музыки, без красоты;

       так лучше –

       стоять на земле,

       прочно и скучно

       на ней стоять,

       и видеть реальность

       какой бы она ни была –

       чем прыгать по облакам,

       с облака на облако

       перелетая как птица,

       как бабочка, как мотылек,

       чтобы в конце каждый раз

       неизменно падать на землю.

       А бывает, что падает целый народ,

       а то и целая страна,

       миллионы людей

       привыкших верить в красивые сказки,

       читать прекрасные стихи –

       непременно с рифмой! –

       зачаровывающие своей музыкой,

       красотой,

       и сном, сном, сном.

       Под музыку таких стихов хорошо мечтать,

       и видеть прекрасные сны

       и, не просыпаясь, спать, спать, спать.

       Под аккомпанемент такой музыки

       и смерть не покажется страшной,

       и конец позовет к себе музыкой,

       картинами, красками, сном…

       И когда народ, вобравший в себя эти звуки,

       ставший ими,

       как музыкант становится флейтой,

       когда такой народ падает с облака,

       внезапно падает с облаков на землю,

       он не знает что с ним случилось,

       – ушибся? – в чем дело?

       Нет, боли нет,

       боль – это сначала, а он уже мертв,

       прекрасные звуки заглушили в нем все,

       даже боль падения,

       ужас ухода,

       страх вымирания

       целой расы –

       не только отдельного ？я？.

       А еще, помнишь, дети города Гамельна,

       зачарованные звуками флейты

       – как они побежали за…

       Постой, – говорит, –

       Крысолов был не простой музыкант,

       он играл как бог!

       В том-то и дело – ？играл, как бог!？.

       Звуков флейты – пусть и волшебной –

       оказалось достаточно,

       чтобы ввести под наркоз всех детей,

       увести их туда, откуда их ждут не одно столетие

       и откуда они никогда не придут.

       Но не жалейте детей: они не испытали страх смерти

       и, погибая, не знали, что их обманул Крысолов.

       Люди не крысы, скажете вы,

       и легенда о Крысолове тут совсем ни при чем.

       Но, говорю, вы все же спуститесь,

       завороженные звуками прекрасных стихов

       (знаю, знаю, можно всю жизнь провести в облаках,

       наглотавшись рифм, метафор и пр. и пр.),

       попробуйте прожить без наркоза

       без рифм,

       без музыки

       без картин,

       не поддаваясь соблазну отдаться призывам

       (？мы великий народ высокой культуры и т.д. и т.п.？).

       От приземления будет больно,

       но только сначала,

       а когда боль пройдет

       и настанет черед скуки и омерзения,

       ты увидишь, что, пока ты летала,

       на земле убивали –

       от твоего имени.

       Ты скажешь – нет, я летала!

       Я была высоко, я не знала!

       Реальность, и правда,

       кровава, нелепа, невыносима, скучна,

       в ней невозможно жить без наркоза.

       Но ты все-таки живи только в ней.

       А пойдешь за очередным Крысоловом,

       так и скажи:

       не могу жить без опохмеляющей лжи,

       падаю в нее опять –

       хотя и кажется, что взлетаю.

       * * *

       Если ты не знаешь, к какому поколению ты принадлежишь,

       и если ты не знаешь к какой стране ты принадлежишь,

       и, вообще, принадлежишь ли ты к чему бы то ни было;

       и если, по дороге на север, ты видишь падающих с неба птиц,

       тех самых – или потомков тех самых – что сотни лет знали дорогу на юг,

       и если, проживая в городе, к которому не принадлежишь,

       ты читаешь о стране, в которой ты никогда не была,

       оказавшейся вдруг на треть под водой,

       и если после этого ты продолжаешь жить

       как ни в чем не бывало,

       ведь ты привыкла так жить, ни к чему не принадлежа –

       ни к народу, ни к стране, ни к языку,

       ни к югу, ни к северу, ни к востоку, ни к западу,

       а может, из-за того, что ты привыкла катиться, как колобок,

       из страны в страну, из города в город, из языка в язык,

       а может, из-за того, что корни твои были вырваны, как зубы дракона,

       в предалеком прошлом

       и на их месте не выросло ничего,

       кроме непонятной тоски

       (непонятной другим, а тебе-то вполне понятной,

       до зуда в корнях, которых давно уж нет),

       следуй уставу утопленников:

       сними голову с шеи,

       подержи ее в левой руке,

       забрось ее в синее море,

       то самое, что с каждым днем становится все черней,

       то самое, что на треть затопило страну,

       в которой ты никогда не была;

       и если, приняв жертву твоей головы,

       море не смирится,

       не войдет в прежние берега

       (？Море волнуется, раз, море волнуется, два…？),

       то войди по колено в море,

       войди по пояс,

       войди по шею,

       на которой у тебя – помнишь? – нет головы.

       Дай морю сделать с тобой все, что оно делает с миром.

       Помни: море сильней тебя.

       Помни: море сделает с тобой все что хочет.

       * * *

       Иногда я ловлю себя на мысли, что за шум готова убить.

       Разумеется, я не даю себе волю.

       Но вчера, увидев фавна козлоногого средь шумящих гостей,

       я подумала, что зря себя сдерживаю.

       Никому не нужна эта жертва – ни счастья от нее, ни денег.

       Вижу, гости идут процессией и на каждом головной убор

       с рогами из слоновой кости

       (Сколько слонов поубивали, сволочи!).

       Эта мысль о слонах прибавилась к мысли о шуме,

       и я подошла к одному из гостей

       и сорвала с его головы дорогой убор.

       Он закричал, как козел, обеими руками прикрывая козлиные уши.

       А тот, что шел рядом с ним, тот фавн козлоногий,

       я и с него сорвала убор.

       И так я подходила к каждому,

       и каждый послушно ждал своей очереди.

       Всего их было больше пятидесяти,

       своим присутствием они застили свет.

       И когда я дошла до последнего

       и он смиренно подставил голову,

       я сказала с непоколебимой жесткостью:

       – Ты будешь носить свой убор всю жизнь.

       И вмиг исчезла процессия, как будто ее и не было,

       и наконец стало тихо, как было в начале дней.

       Елизавета Гарина окончила физико-технический факультет Балтийского федерального университета им. Иммануила Канта. Публикации в журналах ？Артикуляция？, ？Кольцо А？, ？Ямма？. Живет в Калининграде. * Река течет, движется вглубь, продвигается шаг...