Стихи

       Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2025

       Об авторе | Мария Юльевна Игнатьева (Оганисьян) родилась в Москве. Поэт, филолог. Книги стихов: ？Побег？ (1997), ？На кириллице？ (2004), ？Памятник Колумбу？ (2010). Очень давний автор ？Знамени？, публикации в журнале: ？Стихи, присланные из Испании？ (№ 4, 1997); ？Окончательный вариант？ (№ 9, 1999); ？Деревушка в каталонских Пиренеях？, (№ 9, 2002); ？В праведных и неимущих？ (№ 8, 2004); ？Барселона？ (№ 6, 2008); ？Ангелы в тёмных шалях？ (№ 10, 2017); ？В Россию, на Марс…？ (№ 8, 2024). С 1990 года живет в Барселоне.

       * * *

       Посреди городского дурмана

       мозг, оказывается, не забыл

       лавку при ресторане ？Гавана？,

       что на Ленинском некогда был.

       Еле-еле катился троллейбус,

       на знамёнах желтели слова,

       голубели фарцовые ？Левис？…

       Номер вспомнила: 62.

       Кисло-приторное дуновенье

       вдруг повеяло с неба: шалом!

       То берлинское, что ли, печенье

       крошат над барселонским столом.

       О, село моё, о Барселона,

       света-темени канитель.

       На багровой заре баснословной

       бородатый забрезжил Фидель,

       Кулинария из ресторана

       с троезвучьем его ？ААА？…

       Что хранила — и то растеряла,

       но как будто бы снова нашла:

       здесь на улице Портаферисса

       Профсоюзная ходит тоска,

       незаметна, как зёрнышко риса

       из тропического тростника,

       незабвенна, как воздух и запах.

       Разомкнув заколдованный круг,

       время-чудище пятится задом

       и вблизи появляется вдруг.

       * * *

       Помянник — перечень утрат —

       читаю, утреннюю сводку.

       Воришка света, виноград

       обвил оконную решётку.

       Лозою в комнате — визит

       непрошенный: салям-алейкум —

       в зелёных шариках сквозит,

       как гроздь игрушечных молекул.

       Из поминальной полумглы

       (на пять имён темнее за год)

       виднеются голым-голы

       головки несъедобных ягод.

       Царит на даче тишина,

       гостеприимная хозяйка,

       и будущность предрешена,

       как детский пазл ？Угадай-ка？.

       Что противопоставить тьме

       и тлению — не баррикады ж

       слов, что сплетаются в уме?

       И жалко, сердцу не прикажешь

       принять, что лист ？за упокой？

       не зря длиннее, чем ？за здравье？,

       поскольку новый день в такой

       нарядной выставлен оправе.

       * * *

       На фоне Русского музея

       на свежескошенном лугу

       сизарь воркует, разумея

       своё сезонное гугу.

       Кому мозаики и фрески,

       Моне, Мане, а вот что мне:

       Орест Адамович Кипренский

       на каждой выставлен стене.

       Задор княгинюшки в линоне,

       дремота южного юнца,

       смущённое и волевое

       лицо приёмного отца.

       Герои, отпрыски династий —

       из-под чубов или чепцов

       глаза живее, чем у нас здесь,

       взирающих на мертвецов.

       В каком уже не элегантном

       лежит Авдулина шелку?

       А живописец, полагали,

       был хладнокровный душегуб1,

       а вот ведь взял и обессмертил

       и шёлк, и чуб, и доломан,

       и даже тень на эполете —

       и ту остаться уломал.

       Хожу бесшумно, неживая,

       на час допущенная лишь

       к неканоническому раю

       навечно замеревших лиц.

       Запечатлённый прошлый полдень

       над лугом выгнулся дугой,

       отодвигая день Господень,

       хотя б ещё на век-другой.

       1 Появились новые документы, доказывающие невиновность О. Кипренского. См. Паола Буонкристино, Алессандро Романо ？Охота на нового Ореста？, издательство НЛО, 2023.

       * * *

       Это, видимо, снова о смерти,

       слов ещё различить не могу,

       но мычу уже в данном размере:

       ааа— ооо — ууу.

       То ль недуг генетический, то ли

       у кого-то украденный ритм,

       и хтонический гул поневоле

       ходит-бродит меж брезжащих рифм.

       Вот и вспомнила, кто и откуда,

       чей мотив от виска до виска

       искушает сознанье — попутка

       для гугнивого седока:

       это вой ахмадулинской стужи

       отозвался на южный прибой

       из московской, опричнинской, глубже —

       из ордынской зимы гробовой.

       Голос неподражаемый вроде,

       а при этом, как чётко — заметь —

       бьётся в клетке заёмных мелодий

       так и не утолённая смерть.

       Медуза

       Задумчива и невесома

       с сиреневатою каймой

       на шляпке в форме патиссона,

       она гуляет под водой.

       Нас удручающая дама

       вечерний выбрала наряд

       ещё во времена Адама,

       сам пращур был тому не рад.

       Неужто, Господи, когда ни-

       кого не станет на земле,

       всё будет длиться колыханье

       воздушных формочек желе?

       Увы, конвейерная лента,

       начавши с самого утра,

       уже сворачивает лето

       в желеобразное вчера.

       * * *

       В самый раз попросить о пощаде:

       под давлением веских причин,

       алкоголик на детской площадке

       на всю улицу что-то кричит,

       на Октябрьскую улицу, кстати,

       где, почуяв народную власть,

       на меня налетел самокатчик;

       и, подпрыгнув от страха, взвилась

       я вдогонку тому недоноску

       (слав-те-господи, что не убил):

       ？Fill de puta!？2 вдруг по-каталонски,

       и уже мимо кассы: ？дебил？.

       Дождь прошёл, что всю ночь не кончался,

       хоть бы август нас развеселил,

       и душа б засияла от счастья,

       как на Эйфелевой — Селин.

       В шапито нашем, русской обиде,

       неужели умеет медведь

       только плакать, в песочнице сидя,

       или в бездну по трупам лететь?

       2 ？Fill de puta!？ — ？Сукин сын!？ (каталонск.).

       * * *

       А это да, огромный плюс

       и даже щастия синоним,

       что возвращаться не боюсь

       глубокой ночью в Барселоне,

       где молодые шалуны

       с алкоголическим наскоком

       бездарной дерзости полны,

       и удивительно насколько,

       а всё ж отскакивают от

       железной спеси, точно брызги:

       мол, видишь, барыня идёт

       в жилете ярой феминистки.

       Мне собственный забавен вид

       в ворованном бронеприкиде,

       мой женский пол меня смешит,

       хоть на него я не в обиде.

       Свобода побеждает страх,

       но побеждённый не уходит,

       он ловко прячется в кустах

       и корчит рожицы свободе.

       Пока мечусь от сих до сих —

       от предрассудка к предрассудку,

       рассудок сам себя постиг

       как легкомысленную шутку.

       * * *

       Всё утро, пока моросило,

       глядела на каторжный труд:

       черёмуха, клён и осина

       июльскую зелень прядут

       за окнами пиковой дамы,

       мечтающей о ерунде:

       где те деревянные рамы

       и все фотографии где?

       Какая была нищета здесь

       эпохи свердловских рейтуз…

       Минувшие дни, рассчитайтесь

       на тройку, семёрку и туз.

       Уже и до гроба полшага,

       и шут с ним, подруга, и шут.

       Лишь юного Германна жалко —

       куда его черти несут?

       Мальчишки тихонько слиняли

       через слуховое окно,

       а зелень, и синь, и сиянье

       без них — как немое кино.

       Кто так нагадал и накаркал?

       Не я ж зажигала свечу.

       Я — та же краплёная карта,

       двумя головами верчу.

       Назад — к прожитому фиаско,

       вперёд — к продолжению дня,

       где юноша в юрте казахской

       так и не дождётся меня.

       Об авторе | Мария Юльевна Игнатьева (Оганисьян) родилась в Москве. Поэт, филолог. Книги стихов: ？Побег？ (1997), ？На кириллице？ (2004), ？Памятник Колумбу？ (2010). Очень давний автор ？Знамени？, публикации в журнале: ？Стихи, присланные из Испании？ (№ 4, 1997); ？Окончательный вариант？ (№ 9, 1999); ？Деревушка в каталонских Пиренеях？, (№ 9, 2002); ？В праведных и неимущих？ (№ 8, 2004); ？Барселона？ (№ 6, 2008); ？Ангелы в тёмных шалях？ (№ 10, 2017); ？В Россию, на Марс…？ (№ 8, 2024). С 1990 года живет в Барселоне.

       * * *

       Посреди городского дурмана

       мозг, оказывается, не забыл

       лавку при ресторане ？Гавана？,

       что на Ленинском некогда был.

       Еле-еле катился троллейбус,

       на знамёнах желтели слова,

       голубели фарцовые ？Левис？…

       Номер вспомнила: 62.

       Кисло-приторное дуновенье

       вдруг повеяло с неба: шалом!

       То берлинское, что ли, печенье

       крошат над барселонским столом.

       О, село моё, о Барселона,

       света-темени канитель.

       На багровой заре баснословной

       бородатый забрезжил Фидель,

       Кулинария из ресторана

       с троезвучьем его ？ААА？…

       Что хранила — и то растеряла,

       но как будто бы снова нашла:

       здесь на улице Портаферисса

       Профсоюзная ходит тоска,

       незаметна, как зёрнышко риса

       из тропического тростника,

       незабвенна, как воздух и запах.

       Разомкнув заколдованный круг,

       время-чудище пятится задом

       и вблизи появляется вдруг.

       * * *

       Помянник — перечень утрат —

       читаю, утреннюю сводку.

       Воришка света, виноград

       обвил оконную решётку.

       Лозою в комнате — визит

       непрошенный: салям-алейкум —

       в зелёных шариках сквозит,

       как гроздь игрушечных молекул.

       Из поминальной полумглы

       (на пять имён темнее за год)

       виднеются голым-голы

       головки несъедобных ягод.

       Царит на даче тишина,

       гостеприимная хозяйка,

       и будущность предрешена,

       как детский пазл ？Угадай-ка？.

       Что противопоставить тьме

       и тлению — не баррикады ж

       слов, что сплетаются в уме?

       И жалко, сердцу не прикажешь

       принять, что лист ？за упокой？

       не зря длиннее, чем ？за здравье？,

       поскольку новый день в такой

       нарядной выставлен оправе.

       * * *

       На фоне Русского музея

       на свежескошенном лугу

       сизарь воркует, разумея

       своё сезонное гугу.

       Кому мозаики и фрески,

       Моне, Мане, а вот что мне:

       Орест Адамович Кипренский

       на каждой выставлен стене.

       Задор княгинюшки в линоне,

       дремота южного юнца,

       смущённое и волевое

       лицо приёмного отца.

       Герои, отпрыски династий —

       из-под чубов или чепцов

       глаза живее, чем у нас здесь,

       взирающих на мертвецов.

       В каком уже не элегантном

       лежит Авдулина шелку?

       А живописец, полагали,

       был хладнокровный душегуб1,

       а вот ведь взял и обессмертил

       и шёлк, и чуб, и доломан,

       и даже тень на эполете —

       и ту остаться уломал.

       Хожу бесшумно, неживая,

       на час допущенная лишь

       к неканоническому раю

       навечно замеревших лиц.

       Запечатлённый прошлый полдень

       над лугом выгнулся дугой,

       отодвигая день Господень,

       хотя б ещё на век-другой.

       1 Появились новые документы, доказывающие невиновность О. Кипренского. См. Паола Буонкристино, Алессандро Романо ？Охота на нового Ореста？, издательство НЛО, 2023.

       * * *

       Это, видимо, снова о смерти,

       слов ещё различить не могу,

       но мычу уже в данном размере:

       ааа— ооо — ууу.

       То ль недуг генетический, то ли

       у кого-то украденный ритм,

       и хтонический гул поневоле

       ходит-бродит меж брезжащих рифм.

       Вот и вспомнила, кто и откуда,

       чей мотив от виска до виска

       искушает сознанье — попутка

       для гугнивого седока:

       это вой ахмадулинской стужи

       отозвался на южный прибой

       из московской, опричнинской, глубже —

       из ордынской зимы гробовой.

       Голос неподражаемый вроде,

       а при этом, как чётко — заметь —

       бьётся в клетке заёмных мелодий

       так и не утолённая смерть.

       Медуза

       Задумчива и невесома

       с сиреневатою каймой

       на шляпке в форме патиссона,

       она гуляет под водой.

       Нас удручающая дама

       вечерний выбрала наряд

       ещё во времена Адама,

       сам пращур был тому не рад.

       Неужто, Господи, когда ни-

       кого не станет на земле,

       всё будет длиться колыханье

       воздушных формочек желе?

       Увы, конвейерная лента,

       начавши с самого утра,

       уже сворачивает лето

       в желеобразное вчера.

       * * *

       В самый раз попросить о пощаде:

       под давлением веских причин,

       алкоголик на детской площадке

       на всю улицу что-то кричит,

       на Октябрьскую улицу, кстати,

       где, почуяв народную власть,

       на меня налетел самокатчик;

       и, подпрыгнув от страха, взвилась

       я вдогонку тому недоноску

       (слав-те-господи, что не убил):

       ？Fill de puta!？2 вдруг по-каталонски,

       и уже мимо кассы: ？дебил？.

       Дождь прошёл, что всю ночь не кончался,

       хоть бы август нас развеселил,

       и душа б засияла от счастья,

       как на Эйфелевой — Селин.

       В шапито нашем, русской обиде,

       неужели умеет медведь

       только плакать, в песочнице сидя,

       или в бездну по трупам лететь?

       2 ？Fill de puta!？ — ？Сукин сын!？ (каталонск.).

       * * *

       А это да, огромный плюс

       и даже щастия синоним,

       что возвращаться не боюсь

       глубокой ночью в Барселоне,

       где молодые шалуны

       с алкоголическим наскоком

       бездарной дерзости полны,

       и удивительно насколько,

       а всё ж отскакивают от

       железной спеси, точно брызги:

       мол, видишь, барыня идёт

       в жилете ярой феминистки.

       Мне собственный забавен вид

       в ворованном бронеприкиде,

       мой женский пол меня смешит,

       хоть на него я не в обиде.

       Свобода побеждает страх,

       но побеждённый не уходит,

       он ловко прячется в кустах

       и корчит рожицы свободе.

       Пока мечусь от сих до сих —

       от предрассудка к предрассудку,

       рассудок сам себя постиг

       как легкомысленную шутку.

       * * *

       Всё утро, пока моросило,

       глядела на каторжный труд:

       черёмуха, клён и осина

       июльскую зелень прядут

       за окнами пиковой дамы,

       мечтающей о ерунде:

       где те деревянные рамы

       и все фотографии где?

       Какая была нищета здесь

       эпохи свердловских рейтуз…

       Минувшие дни, рассчитайтесь

       на тройку, семёрку и туз.

       Уже и до гроба полшага,

       и шут с ним, подруга, и шут.

       Лишь юного Германна жалко —

       куда его черти несут?

       Мальчишки тихонько слиняли

       через слуховое окно,

       а зелень, и синь, и сиянье

       без них — как немое кино.

       Кто так нагадал и накаркал?

       Не я ж зажигала свечу.

       Я — та же краплёная карта,

       двумя головами верчу.

       Назад — к прожитому фиаско,

       вперёд — к продолжению дня,

       где юноша в юрте казахской

       так и не дождётся меня.