Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2021

       Александр Кабанов родился в 1968 году в Херсоне. Автор 12 поэтических книг. Лауреат ？Русской премии？, премии ？Anthologia？, премии журнала ？Интерпоэзия？, Международной Волошинской премии и др. Главный редактор журнала ？ШО？ (Киев), координатор Международного фестиваля поэзии ？Киевские Лавры？, один из основателей украинского слэма. Стихи публиковались в журналах ？Новый мир？, ？Знамя？, ？Октябрь？, ？Континент？, ？Арион？, ？Дружба народов？, ？Интерпоэзия？, переводились на украинский, польский, белорусский, английский, немецкий, французский, нидерландский, финский, грузинский, сербский и другие языки. Живет в Киеве.

       * * *

       Я, как счетчик, щелкаю в пустыне:

       свет горит, еще течет вода,

       слава богу – бог на карантине,

       воскресенье, пятница, среда…

       Вам хотелось что-нибудь простого,

       образ смерти, вне библейских жал,

       пробил час, ко мне рванулось слово,

       я его над пропастью сдержал.

       И теперь в саду не вздрогнет ветка,

       и живых детей – на пересчет,

       а собак – тигровая креветка

       в марсианских лапах унесет.

       Прижимаясь ужасом к испугу,

       что нам делать, нации рабов:

       ночью что-то всовывать друг другу,

       пить горилку и травить попов.

       Как неизлечима эта мука,

       что-то в нас пороблено, прости,

       даже если выйти из фейсбука –

       в божье царство больше не войти.

       Будет лето самой высшей меры,

       и увидит стадо соросят,

       как по всей стране пенсионеры

       на шнурах обугленных висят.

       Свет горит, но воду вновь отключат,

       ты приляг, братишка, на кровать

       и смотри, как в телешоу учат

       нас на карантине умирать.

       * * *

       Как выгодно опустошенным быть:

       сатрапа ненавидеть, и любить

       себя, звонить какой-то пьяной бабе

       и обрести покой на порнохабе.

       Но за окном взрывается сирень,

       перебивая мысли о запасках,

       и этот ваш имбирь – такая хрень,

       и бродят кошки в медицинских масках,

       и зеркало в прихожей отразит

       все то, что полагается скотине:

       опухший и небритый паразит,

       посредственный поэт на карантине.

       Гуляешь по балкону во тщете,

       нахмуришь лоб и задницу почешешь,

       вокруг – ворье, но чем его утешишь,

       и мы – разнообразные, не те.

       А те спешат по маленьким делам,

       спасают мир, ведут войну в реале,

       они цветы ломают пополам

       на кладбищах, чтоб их не воровали.

       И надо мной соседка бьет меня,

       внизу меня просверливают дрелью,

       а справа – пьют за царство и коня,

       а слева – пахнет похотью и прелью.

       То вишня зацветет, то абрикос,

       небесная подрагивает сфера,

       и на своих троих, наморщив нос,

       опять вступает в болдино холера.

       * * *

       Я говорил по существу, а существо мое молчало,

       как дирижабль изнутри – оно себя обозначало:

       вот злая ткань, вот водород, вот ребра папы или мамы,

       и я, внебрачный корнеплод, всплывал из оркестровой ямы.

       А мог бы сохнуть и хранить больную скрипку и гармошку,

       и кошку грудью накормить, и помолиться на икошку,

       а мог бы жить своим трудом, на основаньях самых общих:

       я – дирижабль и роддом для престарелых и усопших.

       В пожарных лестницах потоп, украденный цыган-романтик,

       я – свежевырытый окоп и белоснежный с боку бантик,

       здесь ядра – чистый изумруд началом собраны в початках,

       здесь я чихну – и все умрут, в очках, и в масках, и в перчатках.

       Господь вначале был котом, хранящим сцену и кулисы,

       где спят всегда с открытым ртом американские актрисы,

       как пахнет небо за бортом: итогом, берегом, итакой,

       господь вначале был котом, но почему-то стал собакой.

       * * *

       Вылетали из радиоточки: то ли бабочки, то ли цветочки, –

       и открылась вдруг вольная воля, и сказал своей девушке толя:

       не сиди на холодном мраморе – застудишь яичники

       и родишь собаку, запишешься в косноязычники,

       но она отвечала ему, будто женская сна во сне:

       только что приходил ван дамм и опять признавался мне –

       оля, оля, я устал всю жизнь сниматься в дерьме…

       Выползали из длинного черного уха – старик и старуха,

       был у толи барклай, да остались маклай и миклуха,

       баобабочки вьются, уходят в гербарий цветочки,

       в крематории памяти пепел плетет оболочки,

       что за бред я несу и складирую в буквы и строчки,

       как предтеча грядущего зрения, вкуса и слуха.

       А теперь, для обычных людей, для поэтов от бога,

       тех, чья нежная музыка – облако, чье вдохновенье – тренога,

       не читайте меня в запорожье, в москве, в будапеште,

       сладкозвучною лирой наивное сердце утешьте,

       чтоб народ понимал, заключенный в своей одиночке:

       никогда, никогда не умрут эти бабочки, эти цветочки,

       этот солнечный лес, арестованный в хвойной одежде.

       А теперь, для себя, для убийцы, для оли и толи:

       посмотрите, друзья: вот равнина, раввин, равиоли,

       вот картонка в корзинке, вот свет, как предчувствие боли,

       кофе в маленькой джезве, ржавеющий нож выкидной,

       мы исчезли для всех, не оставив для сахара – соли,

       глубине – высоту, а любовь не бывает иной.

       Алексей Остудин родился в 1962 году в Казани. Автор восьми книг стихотворений и публикаций в журналах ？Новый мир？, ？Октябрь？, ？Смена？, ？Студенческий меридиан？, ？Интерпоэзия？, ？ШО？, ？Урал？, ？Сибирские огни？ и др. Организатор...