Стихи

       Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2025

       Фаликов Илья Зиновьевич — поэт, прозаик, эссеист. Автор десяти книг лирики, четырёх романов, двух сборников эссеистики и книг о Марине Цветаевой, Борисе Слуцком, Евгении Евтушенко и Борисе Рыжем в серии ？Жизнь замечательных людей？ (их журнальные варианты были опубликованы в ？ДН？). Лауреат многих литературных премий, в т.ч. премии журнала ？Дружба народов？. Живёт в Москве.

       * * *

       Что за зверь — этот стих? Не нахрапист,

       перемахивает бурелом.

       Всё анапест, анапест, анапест,

       в основном, в основном, в основном.

       Я не против хорея и ямба,

       да и дольник на многое гож.

       Тигр, у гольдов зовущийся амба,

       на летящий анапест похож.

       Он таится в пещерах и чащах,

       в рощах блоковского соловья,

       в мандельштамовских кущах звучащих,

       о Некрасове не говоря.

       На Пицунде и в той же Анапе

       стих, сгорающий синим огнём, —

       всё анапест, анапест, анапест,

       и практически, и в основном.

       * * *

       Руки помнят лицо твоё, плечи, всё тело твоё,

       ничего твоего не исчезло из нищих ладоней.

       Не утащит тебя у меня никакое ворьё.

       Вороньё расточится, прокаркав о белой вороне.

       И не выпьет тебя вместе с кровью моей комарьё

       на малиновом звоне, на чертополоховом склоне.

       Мы прошли эти заросли, эти рощи и чащи прошли.

       Выше нас пролетали бесшумные белые козы.

       Из тяжёлого камня и древней сыпучей земли

       состояли поросшие чертополохом откосы.

       Мы себя не узнали, не прощупали и не прочли,

       безоглядно легки, безответственно голы и босы.

       Ты в ногах у себя обнаружишь морскую звезду,

       по волне доскакавшую к суше большими прыжками.

       Я по голой земле не с пустыми руками иду.

       Всю тебя заграбастав, иду не с пустыми руками.

       Никакими железными или золотыми веками

       обитать на земле без тебя не имелось в виду.

       Козы стали в горах белокаменными облаками.

       * * *

       Там откосы в таких же ромашках,

       что и в сквере моём за окном.

       В точных рифмах, в невольных промашках

       колких звёзд, полетевших на слом.

       Там в вечернем и утреннем свете

       с итальянским акцентом слегка

       зажигают рекламу РОССЕТИ

       Пушкин-Лермонтов на МЦК.

       Там нас поезд возил наудачу

       за надеждой в рассветной росе

       и Канатчиков выстроил дачу

       до того, как возникло шоссе.

       Там закончилось то, что когда-то

       было ранней бескрайней весной,

       и была она не виновата

       в том, что нынче случилось со мной.

       Нет, колотится в рёбрах не вобла,

       но в назначенный длящийся срок

       сквозь мои разобщённые рёбра

       кровеносный стучит кулачок.

       Не добыча намечена нынче,

       не добыча, не запах её —

       отработает робот да Винчи,

       отболит ретивое моё.

       Там снимались Лорен с Мастрояни,

       били звёзды в ночное окно,

       остывающими остриями

       пропоров мировое кино.

       Но зато образуется впору

       ожидаемо и навсегда

       майский снег, маркирующий флору,

       и черёмуховые холода.

       * * *

       Клён напоминает ей Одена —

       она зовёт его сэр Уистен.

       Н.А.

       Разбавленный дождём американо

       в сырых ногах у Гоголя хлещу.

       Из ёмкости шестого океана

       течёт, и мне протечка по плечу.

       Желанен Божий мир, высок и звонок,

       и женщины сияют там и тут —

       из пиджаков, без прочих одежонок,

       их ноги непосредственно растут.

       А дни и ночи быстро побежали,

       чтоб чёрным камнем сделаться впотьмах.

       Я загляну в глаза твоей печали.

       Что происходит у тебя в глазах?

       Морщинистый алкаш Уистен Оден

       стал деревом, вещающим с бугра:

       — Широк в шагу, от женщины свободен,

       ты жив ещё, но — кончена игра.

       Шагну налево, а пойду направо,

       где на неисчерпаемом пруду

       пернатых наблюдается орава

       с листвой неопалимой наряду.

       Забыв про ЖКХ и прочий рынок,

       глядит освобождённый лицедей

       на стаю золотистых мандаринок

       и пару белопёрых лебедей.

       * * *

       Выносили во двор одеяла

       и пальто — выбивать и трясти.

       Ничего не умея сначала,

       научились хозяйство вести.

       Чертыхаясь не без причины,

       копошились в домашней пыли

       и ближайшие все магазины

       в интересах семьи обошли.

       Во дворе поутру поседели,

       обрели архаический стиль,

       и стоит, как стена цитадели,

       неподвижно столетняя пыль.

       * * *

       Заберите наследие это —

       книжки, фотки, блокноты, тетрадки.

       Это лето вконец разогрето,

       и не всё на планете в порядке.

       Заберите наброски, записки

       на салфетках, бумажки, картонки,

       устаревшие плёнки и диски,

       файлы, флешки, пылинку с конторки.

       Всё закончится склокой и дракой,

       на планете темно и недужно, —

       я раздал бы всё это, однако

       никому это дело не нужно.

       Нет в природе провальнее средства

       от безвыходности непреложной,

       чем бесславно лишиться наследства,

       без которого жить невозможно.

       * * *

       Сколько раз мы летели с обрыва

       под моим предводительством — ах,

       над лазурью морского залива

       на отсутствующих парусах.

       Были тропы практически рядом —

       не всегда разувались глаза.

       Нашу пару светящимся взглядом

       провожали щегол и коза.

       С Тихой бухты взлетели? Пожалуй.

       Не задерживаясь в городах,

       путь отмерили мало-помалу

       сквозь Евразию — на Карадаг.

       Миновали большие болота,

       горы пуха и горы пера,

       чтоб открыть Золотые ворота,

       чтоб сияла Святая гора.

       Ты за мной полетела вслепую,

       чтоб звезду с покорённых высот

       отловить, как пчелу или пулю —

       как получится, как повезёт.

       В крайний день на дистанции оной

       мне уже не приспичит летать —

       остаётся башкой размозжённой

       на обветренном камне лежать.

       * * *

       Подай мне стакан воды

       в пещере моей, в пустыне

       при звуке ночной звезды,

       похожем на звон латыни.

       В глухой тишине ночной

       ни чада, ни домочадца —

       помимо тебя одной

       мне не к кому домолчаться.

       * * *

       Наши пеплы смешались и сделались тучей,

       полетев над холодной планетой летучей.

       Но ни снега не жди, ни дождя.

       Потому что весна без конца и без края

       наступила навек. Всё прошло, дорогая.

       Вечный храм возведён без гвоздя.

       Я когда-то, однако, заехал на Кижи,

       где свистали стрижи, опускаясь всё ниже,

       и лежала бродяжка в кустах.

       Между тем были космы её серебристы,

       и, над ней проходя, гоготали туристы,

       и Господень отсутствовал страх.

       Потому что топор, полетавший, как голубь,

       был размашисто брошен в онежскую прорубь,

       был отчаянный плотник таков.

       Наступила весна без конца и без края,

       и оттуда пошли мы с тобой, дорогая,

       стали тучей среди облаков.

       * * *

       Облако засушенной лаванды

       или незадушенной легенды —

       цвет погас, но запах не ушёл.

       Столик в кафетерии — не стол

       письменный, рабочий, ресторанный —

       не станок, а вешка на пути

       в поле, где уже не строят планы

       жизнь прожить и поле перейти.

       Облако лаванды в лёгкой вазе.

       Не философическое Ф.

       Не установить полезных связей

       из литературного кафе.

       Будущие каверзы и сдвиги

       затаились в каменной норе.

       Ты меня отыщешь в ？Доме книги？

       нюхающим горы на заре.

       Фаликов Илья Зиновьевич — поэт, прозаик, эссеист. Автор десяти книг лирики, четырёх романов, двух сборников эссеистики и книг о Марине Цветаевой, Борисе Слуцком, Евгении Евтушенко и Борисе Рыжем в серии ？Жизнь замечательных людей？ (их журнальные варианты были опубликованы в ？ДН？). Лауреат многих литературных премий, в т.ч. премии журнала ？Дружба народов？. Живёт в Москве.

       * * *

       Что за зверь — этот стих? Не нахрапист,

       перемахивает бурелом.

       Всё анапест, анапест, анапест,

       в основном, в основном, в основном.

       Я не против хорея и ямба,

       да и дольник на многое гож.

       Тигр, у гольдов зовущийся амба,

       на летящий анапест похож.

       Он таится в пещерах и чащах,

       в рощах блоковского соловья,

       в мандельштамовских кущах звучащих,

       о Некрасове не говоря.

       На Пицунде и в той же Анапе

       стих, сгорающий синим огнём, —

       всё анапест, анапест, анапест,

       и практически, и в основном.

       * * *

       Руки помнят лицо твоё, плечи, всё тело твоё,

       ничего твоего не исчезло из нищих ладоней.

       Не утащит тебя у меня никакое ворьё.

       Вороньё расточится, прокаркав о белой вороне.

       И не выпьет тебя вместе с кровью моей комарьё

       на малиновом звоне, на чертополоховом склоне.

       Мы прошли эти заросли, эти рощи и чащи прошли.

       Выше нас пролетали бесшумные белые козы.

       Из тяжёлого камня и древней сыпучей земли

       состояли поросшие чертополохом откосы.

       Мы себя не узнали, не прощупали и не прочли,

       безоглядно легки, безответственно голы и босы.

       Ты в ногах у себя обнаружишь морскую звезду,

       по волне доскакавшую к суше большими прыжками.

       Я по голой земле не с пустыми руками иду.

       Всю тебя заграбастав, иду не с пустыми руками.

       Никакими железными или золотыми веками

       обитать на земле без тебя не имелось в виду.

       Козы стали в горах белокаменными облаками.

       * * *

       Там откосы в таких же ромашках,

       что и в сквере моём за окном.

       В точных рифмах, в невольных промашках

       колких звёзд, полетевших на слом.

       Там в вечернем и утреннем свете

       с итальянским акцентом слегка

       зажигают рекламу РОССЕТИ

       Пушкин-Лермонтов на МЦК.

       Там нас поезд возил наудачу

       за надеждой в рассветной росе

       и Канатчиков выстроил дачу

       до того, как возникло шоссе.

       Там закончилось то, что когда-то

       было ранней бескрайней весной,

       и была она не виновата

       в том, что нынче случилось со мной.

       Нет, колотится в рёбрах не вобла,

       но в назначенный длящийся срок

       сквозь мои разобщённые рёбра

       кровеносный стучит кулачок.

       Не добыча намечена нынче,

       не добыча, не запах её —

       отработает робот да Винчи,

       отболит ретивое моё.

       Там снимались Лорен с Мастрояни,

       били звёзды в ночное окно,

       остывающими остриями

       пропоров мировое кино.

       Но зато образуется впору

       ожидаемо и навсегда

       майский снег, маркирующий флору,

       и черёмуховые холода.

       * * *

       Клён напоминает ей Одена —

       она зовёт его сэр Уистен.

       Н.А.

       Разбавленный дождём американо

       в сырых ногах у Гоголя хлещу.

       Из ёмкости шестого океана

       течёт, и мне протечка по плечу.

       Желанен Божий мир, высок и звонок,

       и женщины сияют там и тут —

       из пиджаков, без прочих одежонок,

       их ноги непосредственно растут.

       А дни и ночи быстро побежали,

       чтоб чёрным камнем сделаться впотьмах.

       Я загляну в глаза твоей печали.

       Что происходит у тебя в глазах?

       Морщинистый алкаш Уистен Оден

       стал деревом, вещающим с бугра:

       — Широк в шагу, от женщины свободен,

       ты жив ещё, но — кончена игра.

       Шагну налево, а пойду направо,

       где на неисчерпаемом пруду

       пернатых наблюдается орава

       с листвой неопалимой наряду.

       Забыв про ЖКХ и прочий рынок,

       глядит освобождённый лицедей

       на стаю золотистых мандаринок

       и пару белопёрых лебедей.

       * * *

       Выносили во двор одеяла

       и пальто — выбивать и трясти.

       Ничего не умея сначала,

       научились хозяйство вести.

       Чертыхаясь не без причины,

       копошились в домашней пыли

       и ближайшие все магазины

       в интересах семьи обошли.

       Во дворе поутру поседели,

       обрели архаический стиль,

       и стоит, как стена цитадели,

       неподвижно столетняя пыль.

       * * *

       Заберите наследие это —

       книжки, фотки, блокноты, тетрадки.

       Это лето вконец разогрето,

       и не всё на планете в порядке.

       Заберите наброски, записки

       на салфетках, бумажки, картонки,

       устаревшие плёнки и диски,

       файлы, флешки, пылинку с конторки.

       Всё закончится склокой и дракой,

       на планете темно и недужно, —

       я раздал бы всё это, однако

       никому это дело не нужно.

       Нет в природе провальнее средства

       от безвыходности непреложной,

       чем бесславно лишиться наследства,

       без которого жить невозможно.

       * * *

       Сколько раз мы летели с обрыва

       под моим предводительством — ах,

       над лазурью морского залива

       на отсутствующих парусах.

       Были тропы практически рядом —

       не всегда разувались глаза.

       Нашу пару светящимся взглядом

       провожали щегол и коза.

       С Тихой бухты взлетели? Пожалуй.

       Не задерживаясь в городах,

       путь отмерили мало-помалу

       сквозь Евразию — на Карадаг.

       Миновали большие болота,

       горы пуха и горы пера,

       чтоб открыть Золотые ворота,

       чтоб сияла Святая гора.

       Ты за мной полетела вслепую,

       чтоб звезду с покорённых высот

       отловить, как пчелу или пулю —

       как получится, как повезёт.

       В крайний день на дистанции оной

       мне уже не приспичит летать —

       остаётся башкой размозжённой

       на обветренном камне лежать.

       * * *

       Подай мне стакан воды

       в пещере моей, в пустыне

       при звуке ночной звезды,

       похожем на звон латыни.

       В глухой тишине ночной

       ни чада, ни домочадца —

       помимо тебя одной

       мне не к кому домолчаться.

       * * *

       Наши пеплы смешались и сделались тучей,

       полетев над холодной планетой летучей.

       Но ни снега не жди, ни дождя.

       Потому что весна без конца и без края

       наступила навек. Всё прошло, дорогая.

       Вечный храм возведён без гвоздя.

       Я когда-то, однако, заехал на Кижи,

       где свистали стрижи, опускаясь всё ниже,

       и лежала бродяжка в кустах.

       Между тем были космы её серебристы,

       и, над ней проходя, гоготали туристы,

       и Господень отсутствовал страх.

       Потому что топор, полетавший, как голубь,

       был размашисто брошен в онежскую прорубь,

       был отчаянный плотник таков.

       Наступила весна без конца и без края,

       и оттуда пошли мы с тобой, дорогая,

       стали тучей среди облаков.

       * * *

       Облако засушенной лаванды

       или незадушенной легенды —

       цвет погас, но запах не ушёл.

       Столик в кафетерии — не стол

       письменный, рабочий, ресторанный —

       не станок, а вешка на пути

       в поле, где уже не строят планы

       жизнь прожить и поле перейти.

       Облако лаванды в лёгкой вазе.

       Не философическое Ф.

       Не установить полезных связей

       из литературного кафе.

       Будущие каверзы и сдвиги

       затаились в каменной норе.

       Ты меня отыщешь в ？Доме книги？

       нюхающим горы на заре.