Институт языкознания продолжает приуроченный к предстоящему юбилею цикл интервью, посвящённых истории Института. В седьмом интервью Елена Шуванникова побеседовала с ведущим научным сотрудником сектора теоретического языкознания Марией Львовной Ковшовой.
Мария Львовна вспоминает об Институте времён детства и юности, о своей работе в Институте, исследованиях сектора теоретического языкознания и выдающихся коллегах-языковедах: Борисе Александровиче Серебренникове, Юрии Сергеевиче Степанове, Елене Самойловне Кубряковой, Веронике Николаевне Телия и многих других.
Об Институте времён детства и юности
Мой Институт языкознания — это детский Институт языкознания: это ？ёлки？, которые устраивались для нас, детей сотрудников Института языкознания, в старом здании на Волхонке. Это особое детское впечатление запаха. Запах старой бумаги, книг, фолиантов, кожаных кресел — и скрип этой лестницы на второй этаж, в дирекцию <…> Потом мы приходили с братом, когда в Институт языкознания в советское время приглашали таких популярных среди интеллигенции людей — когда пел Окуджава, когда выступал Ролан Быков. Эти рассказы, очень свободные и очень яркие — это тоже Институт языкознания. <…> Я видела Реформатского в старом здании. Он сидел на втором этаже в углу, он курил, вокруг него всегда была группа, и там по-моему всегда исходило сияние не только от дыма, но и от чего-то другого. Мне было шестнадцать лет, я подбиралась туда, смотрела и не смела подойти.
О секторе теоретического языкознания, учителях и коллегах
Воспоминания складываются в целую жизнь, потому что жизнь вся связана с Институтом. Борис Александрович Серебренников, Вероника Николаевна Телия (мой руководитель, мой друг, мой Учитель), Нина Давидовна Арутюнова, Юрий Сергеевич Степанов, Татьяна Вячеславовна Булыгина (Шмелёва), Елена Самойловна Кубрякова, Анна Анфилофьевна Уфимцева, Маша Полинская, которая работала в Институте и через какое-то время покинула наш сектор — но это наш сектор. Наконец, Валентина Ильинична Постовалова, потрясающий человек… И, конечно, тот сектор теоретического языкознания, который есть сейчас — это Валерий Закиевич Демьянков, Татьяна Евгеньевна Янко, вся молодёжь, которая у нас активно работает и которая пошла в сектор благодаря Юрию Сергеевичу Степанову, постоянно думающему о будущем.
О ？капустниках？
Я бы хотела, чтобы в Институте, который сейчас во многом стал вовлекать красивые традиции прошлого — с концертами, с исполнением песен, стихов на разных языках — может быть, я бы хотела пожелать вернуть ？капустники？. Они тогда были языковой и прочей игрой против диктата времени… Институт всегда этим отличался и славился. В ？капустниках？ находили выражение все наши творческие порывы, не могущие найти выражение в научном труде.
Полный текст
Расшифровка: Вера Мальцева (МВС) (отредактировал Т. А. Майсак)
МЛК: Ну что ж, дошла до меня очередь давать интервью, рассказывать об Институте языкознания Академии Наук, в котором я работаю уже очень давно, с 1979 года, с сентября. И, наверное, я его вижу в каком-то интерьере внутреннем. У каждого из нас свой интерьер Института языкознания. И может быть, если бы я брала интервью у наших сотрудников, если бы это было возможно технически, я бы каждого снимала в той комнате, в которой он в Институте языкознания живет и существует. Это очень важно, потому что для меня Институт языкознания — это такая большая родина, но у каждого из нас есть малая родина. И моя малая родина — это сектор теоретического языкознания, когда-то — сектор общего языкознания, потом — лаборатория теоретического языкознания, и, наконец, сектор теоретического языкознания, который входит в Отдел теоретического и прикладного языкознания.
Я буду говорить о моем институте — и вообще, я думаю, это все интервью про свой Институт языкознания, у каждого он свой. И вот мой Институт языкознания, он начался очень давно, потому что моя мама Анна Александровна Ковшова, в девичестве Коклянова, работала в Институте языкознания в секторе тюркских языков очень много лет, еще в старом здании, и ушла на пенсию, и сейчас в добром здравии, хотя ей уже 94 года, и она больше знает гораздо об Институте языкознания, чем я. И надеюсь, это интервью еще с ней будет выложено на сайте. И вот Институт языкознания, мой Институт языкознания — он еще детский Институт языкознания. Это тоже очень важно. Это ёлки, которые устраивались для нас, детей сотрудников Института языкознания, в старом здании на Волхонке. Это… Вот особое детское впечатление — запах. Это первое, что запах. Запах старой бумаги, книг, фолиантов, запах кожаных кресел. Запах вот и скрип — скрип этой лестницы на второй этаж, в дирекцию, она такая узкая была, и по ней довольно трудно было спускаться. И она была обита такой красной ковровой дорожкой. И когда по ней спускались такие величественные дамы и не менее величественные учёные мужи, которым не хватало только вот этих вот шапочек академических — а может быть, они и были, в моем представлении это именно всё так. И вот когда я это всё вспоминаю, когда меня мама представляла по дороге кому-то и говорила: ？Вот моя дочка？, и я с большим белым бантом… Ну, вот это первое впечатление, конечно, [от] Института языкознания.
А потом мы туда приходили с братом, когда в Институте языкознания в советское время приглашали… ну, таких не самых тогда… вернее, популярных, но среди интеллигенции людей — когда пел Окуджава, когда выступал Ролан Быков. И когда вот эти рассказы — и рассказы очень свободные, очень яркие — вот это тоже Институт языкознания.
Ну, и конечно, потом случился мой Институт языкознания уже в моей профессиональной, ну и конечно такой человеческой, обычной, личной жизни. Так получилось, что я начала работать здесь в качестве лаборанта на ксероксе, на ксерокопировальной машине. Недобрав два балла при поступлении на филфак в МГУ, я по маминому настоянию должна была чем-то заниматься и ходить на подготовительные курсы. И вот для того, чтобы меня как-то ограничить, может быть, в моих порывах, она меня привела за руку, и я работала на ксероксе еще в старом здании. И со многими познакомилась, потому что все приносили мне ксерокопировать не только, может быть, книги по языкознанию, но еще очень разные книги, которые, может быть, ксерокопировать было бы и нельзя. И вот этот дух опять Института языкознания — очень интересный, свободный, внутренне напряженный — это опять вот этот вход, вот в это пространство.
Я видела, начиная с этого времени, очень разных директоров: ведь это была Виктория Николаевна Ярцева, это был Георгий Владимирович Степанов, это был Солнцев Вадим Михайлович, это Виктор Алексеевич Виноградов, это Владимир Михайлович Алпатов, это Андрей Александрович Кибрик. И все они очень удивительные достойные лица. Вообще Институт языкознания — это лица, это, конечно, учёные. Поэтому, рассказывая о своем Институте языкознания, ты невольно начинаешь рассказывать о людях — ну а о ком же еще? И наверно, может быть, я подумала бы о том, чтобы отдельно сделать съёмку рассказа о личностях. И каждый, может быть бы, рассказал не только о прошлом Института языкознания к памятной дате института, но и о каких-то учёных, которые оставили в жизни свой след. Это были бы рассказы такие же долгие, потому что о секторе теоретического языкознания, общего языкознания, о каждом учёном нужно рассказывать очень долго, и очень серьезно, и очень подробно.
Борис Александрович Серебренников… Ну, собственно, он меня и взял в сектор общего языкознания. Хотя я немножко поработала лаборантом — учась в университете на филфаке, я немножко работала в группе ？Проблемы философии языка？ и занималась тем, что создавала сборник ？Классики марксизма-ленинизма о языке？ — и создала-таки. И этот сборник где-то хранится, потому что настало другое время, и как-то этот сборник в это время не вписался — хотя жаль, потому что он был сделан интересно. И когда группа прекратила свое существование, потому что умер руководитель, Владимир Зиновьевич Панфилов, нас распределили, сотрудников группы, по разным секторам. Вернее, предложили разным секторам, так сказать, усыновить-удочерить наш небольшой коллектив. И Борис Александрович взял меня к себе. И я ему безумно благодарна, потому что, войдя в сектор в качестве лаборанта, потом став учёным секретарем сектора, я получила удивительную школу. Это были ？мои университеты？, действительно, как у Максима Горького. Это абсолютно мой университет, и как учёный секретарь, я вообще знаю очень много. Но, как секретарь, я всё держу в секрете и ничего этого рассказывать не буду (того, что не нужно рассказывать), так как все, кого я видела, все эти личности — они ведь были очень молодые, я сейчас это понимаю. Они были очень… Были, потому что их уже нет. И какие-то воспоминания — они складываются в целую жизнь, потому что жизнь вся связана с институтом. Борис Александрович Серебренников… Вероника Николаевна Телия, мой руководитель, мой друг, мой Учитель с большой буквы. Нина Давидовна Арутюнова… Юрий Сергеевич Степанов… Татьяна Вячеславовна Булыгина-Шмелёва… Елена Самойловна Кубрякова… Анна Анфилофьевна Уфимцева… Маша Полинская, которая работала в институте и через какое-то время покинула наш сектор — но это наш сектор. Ну, наконец, Валентина Ильинична Постовалова — потрясающий человек, она сама расскажет о своем Институте языкознания. И конечно, тот сектор, который у нас есть сейчас — это Валерий Закиевич Демьянков, Татьяна Евгеньевна Янко, это вся молодёжь, которая у нас активно работает и которая вошла в этот сектор благодаря во многом Юрию Сергеевичу Степанову, постоянно думающему о будущем.
Вот тут очень важен капитан корабля. И у нас всегда был интересный капитан корабля, от которого зависело во многом не только развитие нашего сектора, но [и], я так думаю, направление в науке. Это теоретический сектор, это сектор теоретического языкознания, который всегда отвечал на те вопросы, те запросы, которые ставила жизнь научная. ？Роль человеческого фактора в языке？ — этой книгой выстрелил Борис Александрович Серебренников. Я помню прекрасно — вот это моё первое, может быть, такое сильное воспоминание — когда он собрал сектор и стал обсуждать проблематику возможную вот этого труда. И эта проблематика всех сразу всколыхнула, то есть все на глазах создавали идеи. И он говорил: ？Кто напишет об этом?？ — и сразу поднимались, как школьницы, руки, и говорилось ？Я!？. И он спрашивал: ？Что вы напишете?？ И надо было быстро, мгновенно сказать. То есть, это были личности, которые, еще думая о будущем, что они напишут, сразу говорили такие интересные вещи, что Борис Александрович, человек, мыслящий исключительно в научном плане и жизнь видящий во многом в лингвистике, и всё видящий сквозь призму лингвистики — он сразу видел развитие этого текста. И этот текст состоялся — ？Роль человеческого фактора в языке？, который перевернул, во многом изменил развитие теории языкознания, который расширил понятие лингвистического. Который поставил вопрос, этот труд, о том, как соотносятся такие две планеты, как Человек и Язык. И не разделить их, а соединить — это сделал Борис Александрович.
А потом следующая линия была Юрия Сергеевича Степанова. И ведь это тоже… на моих глазах происходило, как это рождалось. Я безумно рада, что я была именно учёным секретарем. И я видела, как это создавалось. Пришел Юрий Сергеевич и сказал… уже в другую комнату, мы уже переехали из 44-й и 34-ю. И он пришел и сказал: ？Девочки？ — обращаясь ко всем замечательным, именитым, маститым, очень умным, очень талантливым, гениальным женщинам — сказал: ？Девочки, я придумал новую тему. Давайте подумаем, как ее делать. ？Язык и по ту сторону языка？？. И это опять была связь, конечно, с человеческим фактором. И все захотели быть по ту сторону — потому что понимали, что только говорить о языке, в старой парадигме, уже не получается. Но Юрий Сергеевич этого не позволил. Он сказал, что есть какие-то темы, которые можно, и нужно, и возможно решать теми методами, которые были разработаны и созданы в лингвистике, но обязательно с привлечением того, что происходит в новое время. И все это обсуждали — обуждали так живо, так захватывающе, у всех так горели глаза! Вот это сектор теоретического языкознания.
Потом у нас какое-то время был заведующим, исполняющим [обязанности] заведующего Константин Геннадьевич Красухин. Ну, потом он ушел возглавлять свой отдел, и на смену пришел Валерий Закиевич Демьянков — и это отдельная тема. Но это сегодня. Это, даже я бы сказала, не история — это современность, это наша жизнь. И вот эта наша жизнь, она продолжает эту линию, об этом сами участники этого движения, конечно, скажут.
Ну и моя собственная научная жизнь. Закончив филологический факультет, окончив обучение на нем, я вообще была готова ко всему. Пройдя школу сектора теоретического языкознания, я хотела заниматься всем, просто всем. И, честно говоря, за меня немножко все боролись — может быть, не потому, что все во мне видели будущего маститого учёного, а потому что была, так скажем, общая любовь друг к другу и хорошая такая дружба. И все были готовы к тому, чтобы со мной всё обсуждать. Но я благодарна очень именно Веронике Николаевне Телия, так как она меня взяла за руку и привела в то поле, в котором я сейчас работаю, в котором мне… в большей степени это по моей душе. Очень важно, чтобы то, чем ты занимаешься, отвечало во многом твоему базовому образованию и отвечало твоему взгляду на тот объект, который ты для себя в этом огромном поле лингвистики обозначил. Поле огромное, как говорит Валентина Ильинична Постовалова, и места на этом поле каждому хватит. И вот кусочек этой пашни я стала вспахивать под руководством Вероники Николаевны, занявшись фразеологией, и под ее руководством написав кандидатскую диссертацию, потом докторскую. И мы делали словари, мы думали о том, что значит фразеология в системе языка, в системе культуры, что такое фразеологический знак. Это отдельная лекция, которую я здесь, конечно, читать не буду.
И очень важно подчеркнуть следующее: ушли великие. Это правда, это великие. Но каждому из них осталось… или пришли люди, которых они, может быть, не знали — продолжающие вот эту линию. У каждого своя линия была, и эта линия не осталась незанятой, вот это очень важно. Конечно, это линия Юрия Сергеевича Степанова. И он один делал то, что сейчас приходится во многом восполнять (в той или иной мере, в какой они способны) не одному человеку. Потому что то, что делал один Степанов — для этого нужен целый институт, чтобы в какой-то степени возместить его… но это всё равно невозмжно, но стараются. И это… И, конечно, Володя Фещенко, и Наталья Михайловна Азарова — но у нее свое. То есть, назовешь имена, и каждый скажет: ？Нет, я как-то это вижу по-своему？. Да, но повторяю, это мой институт и мой сектор. Это молодежь, которая вот до сих пор идет вслед за Юрием Сергеевичем Степановым. Вот он впереди на белом коне до сих пор, а они идут вслед за ним. Вероника Николаевна Телия… Ну конечно, она как Жанна д’Арк, и шла вперед, а мы выстраивались за ней. Значит, и остались сейчас, и идут дальше — это я, это Павел Сергеевич Дронов, мой докторант, и даст бог, он скоро защитится. Это Ирина Владимировна Зыкова — но у нее свой участок в этой замечательной области, во многом сопряженный с семиотическими проблемами. Это… Хотя мы все лингвокультурологи. И это, конечно, направление булыгинское, которое во многом представляет Татьяна Евгеньевна Янко. Но Татьяна Евгеньевна Янко отвечает и тому, что делал Юрий Сергеевич Степанов и Нина Давидовна Арутюнова. Во многом это эта линия. И конечно, продолжает развивать свою очень тонкую линию в науке Валентина Ильинична Постовалова, наш методолог, наше сердце, наш ум, наш разум — в том, чтобы сопрячь прошлое, и настоящее, и будущее лингвистики. И это, конечно, Валерий Закиевич Демьянков, Ольга Камалудиновна Ирисханова, и тоже наша молодежь, занимающаяся тем, что начала Елена Самойловна Кубрякова — то есть, это когнитивистика. И вот это всё — это всё в секторе было, но это всё и есть. Вот это очень важно. И пожалуй, я хотела бы сказать, может быть, в заключение своего монолога затянувшегося, что я не вижу сектор в прошлом. То есть, это такое ощущение живого, очень активного, пульсирующего, как ртуть живая, вот этой ткани, что тут была — вот это, мне кажется, самое главное.
Если вы думаете, что я прослезилась, то это не так, потому что у меня аллергия на то, что происходит в природе, и у меня глаза всё время на мокром месте. Но честно говоря, можно было бы и поплакать, вспомнив всех наших великих, но я бы хотела и порадоваться. Здесь очень важно еще раз сказать, что это очень живой сектор — вот как он был живой, как он был очень веселый, радостный, с юмором (и даже Борис Александрович умел радоваться, рассказывать анекдоты) — то есть такая юмористическая линия никогда не покидала: смотреть на вещи немножко отстраненно, чтобы не надувать щеки и не быть теми профессорами, которые только создают вид. Это очень живые, очень динамичные, очень откликающиеся на то, что происходит вокруг, люди и глубоко порядочные, глубоко… просто интеллигентные. Вот это — наш сектор, которым я горжусь и который для меня есть малая родина в Институте языкознания.
ЕШ: Спасибо большое, Мария Львовна! Хотела задать вот такой вопрос: могли бы вы рассказать немного о проекте, научном проекте, которым Вы гордитесь, созданном в рамках того направления, о котором вы упомянули?
МЛК: Ну, должна сказать, что проекты разные в секторе. И может быть, есть некоторые проблемные группы, которые собираются под тот или иной проект. Я бы сейчас сказала, пожалуй, всё-таки о том, что делали мы с Вероникой Николаевной, то, что у нас продолжается в рамках лингвокультурологического направления в науке. Это… впервые нами был получен проект еще соросовский, и мы, начиная вот с этого периода, стали создавать работы. Некоторые из них получали подкрепления гранта, некоторые мы делали вне этого, не подавая на грант — может быть, потому, что хотели поспешить. Жизнь предлагала всё время свои скорости, и мы им хотели отвечать. И для меня главное — это всё-таки наш фразеологический словарь. Это большой фразеологический словарь лингвокультурологического характера. Это абсолютно новый словарь, в котором было представлено не только значение фразеологизма, не только все сложности его употребления были описаны в тех или иных зонах — но и самое главное, он содержал впервые культурологический комментарий. То есть, это проект, который впервые показал: перед нами особый объект. Знак языка, но одновременно этот знак является входом в сознание человека, входом в культуру, входом, может быть, в личность, которая берет этот знак для употребления и… [обрезано]
...теория языка. Лингвокультурология, которая предлагает рассматривать языковой знак как целостный феномен, в котором есть человек. Человек говорящий, человек, погруженный в культуру, связанный с культурой. Человек, который через знак выражает всё то, что накоплено в культуре. И этот знак сам окультурен, он сам маркирован культурой. И ты выбираешь этот знак, будучи включенным в культуру, и произносишь его тоже в окультуренной, культурно маркированной коммуникативной ситуации. Вот это то, чем Вероника Николаевна меня зажгла. И пожалуй, это пламя продолжает гореть, и мы с этим пламенем, с этим огнем из сердца Данко идем дальше — и этот огонь, он всё вокруг освещает. Фразеология — удивительная область, попав в которую, никогда из нее не хочешь выйти. Хотя, конечно, если бы вы брали у меня интервью и спрашивали про ？Логический анализ языка？, про всё, что связано с Ниной Давидовной Арутюновой — это отдельная страница в моей жизни, очень переживательная. Но это уже другая история.
ЕШ: Спасибо большое. Как зажигательно Вы рассказываете! Очень загораешься.
МЛК: Приходите во фразеологию!
ЕШ: Спасибо, Мария Львовна! Знаете, пока Вы сейчас рассказывали, я так представила вот этот путь научный — это же сорок лет, как минимум…
МЛК: Да? Ужас!
ЕШ: …минимум сорок лет…
МЛК: Как долго я живу!
ЕШ: … с 79-го года, я посчитала, вот у нас уже 2019-й на дворе.
МЛК: Как раз! Можете мне и медаль какую-нибудь нарисовать или выписать грамоту.
ЕШ: Получается вот сорок лет. Это же эпоха, и наверное, даже не одна в истории института. Вот, может быть, вы могли бы сравнить, каким институт был тогда и какой он сейчас? Какие, может быть, изменения Вы наблюдаете? Вот это интересно нам, молодым
МЛК: Тогда, конечно, я была девчонкой, и поэтому я всё воспринимала по-другому. Но это не значит, что это было неправильное восприятие — это, опять же, мой институт. Я же видела Реформатского в старом здании. Он сидела на втором этаже, вот там вот в углу, и вот они там все… Он курил, а вокруг него всегда была группа. И там, по-моему, всегда исходило сияние не только от дыма, но и от чего-то другого, и я, конечно… Господи, я совсем была девчонкой, мне было шестнадцать лет. Я подбиралась туда и тихонечко просто смотрела, я не смела подойти.
Но институт был, в общем, таким же. Он таким же был талантливым — вот так, это главное. Там были, конечно, свои метки эпохи — были партийные собрания, мы были все комсомольцами, боже мой. Я была заместителем секретаря комсомольской организации и тоже участвовала в собирании этих взносов — то ли две копейки, я уже сейчас не помню, то ли четыре копейки (а может быть, и даже больше). Я занималась книгами. Вы знаете, тогда вот для меня во многом еще… Я помню, мы занимались книгами. Ведь их было очень трудно достать, хорошие книги. У нас был киоск в Институте философии, я была в книжной группе, и мы ходили туда. И заказы наших сотрудников по каким-то определенным каталогам... нам выдавали очень малое количество, к ним и нагрузку большую, может быть, лишней литературы. И с таким удовольствием мы с этими рюкзаками приходили в институт, и приносили эти заказы, и предлагали другие книги. Вот это книги — это всё равно какая-то попытка вырваться за пределы того, что было ограничено.
Очень интересные учёные советы. Интересные тем, что всегда выходили люди, которые взрывали любой учёный совет. Всегда было новое. Был, конечно, бубнёж, как всегда бывает такой вот бубнёж, да? — особенно если этот бубнёж чем-то спровоцирован. Необходимо ссылаться в начале любой книжки было на классиков марксизма-ленинизма, и это делалось. Я не буду об этом рассказывать — об этом, может быть, расскажет кто-то другой, кто был постарше и был в это включен. Но все равно это всё было неважно. Вот было главное и неглавное. А главное, все равно, при всех директорах института, на всех заседаниях, было научное открытие. То есть, вот это ценилось. Никогда не было превращения института в такую единицу, выполняющую какие-то указания сверху. Институт всегда был полон пульсирующих вот таких импульсов. Жизнь института была и внутренней, и внешней. Вот эта внешняя жизнь — она, действительно, в то время была. Она была. Это красные повязки с проверкой, когда люди пришли на работу. И всегда была хорошая отговорка, и мы знали несколько отговорок — такие кодовые слова, которые трогали сердце нашего заместителя директора Юрия Сергеевича Елисеева, очень строгого человека. Всегда можно было сказать, что я вызывала слесаря или лечила зубы — и это действовало беспроигрышно. Может быть, это и сейчас бы подействовало, если бы у нас были проверки.
Но дело даже не в проверках. Дело в том, что всегда было некоторое знамя того же института. То есть было важно заниматься лингвистикой, всё остальное неинтересно. Вот так учил Серебренников, который всё сводил на лингвистическую почву. Так учила Нина Давидовна. Когда кто-то что-то рассказывал, я бы сказала, бытовое, ей это было неинтересно. Всегда интересно, как это в лингвистике. Если речь шла о каком-то, может быть, злом проявлении, она говорила: ？Интересно, как ？злость？ по-испански? Так, как ？злость？ в немецком? Вот Вы знаете такой-то язык — как будет ？злость？?？ Всё — и злость уходила, это было неинтересно. Всегда интересно было всё то, что связано с языком. Вот всё шло в этом направлении. И это было, и это сейчас осталось. Другое дело, что со сменой каких-то эпох были какие-то стилевые приметы вот этих эпох — в поведении, в каких-то, может быть, приоритетах тем. Но это слишком большая тема для меня, чтобы это сейчас обсуждать, потому что это должно быть подкреплено какими-то материалами и обсуждением коллегиальным, я бы даже так сказала, такая история развития института языкозания.
Но если смотреть сквозь призму нашего сектора, то он не был слишком сильно зависим от эпохи — от эпохи внешней, от эпохи политической, от эпохи административной. Он всегда был предан науке. Это очень важно, и это осталось. Конечно, время наложило свой отпечаток на какие-то вещи. Даже не время, а, пожалуй, цивилизация. Мы стали быстрее, мы стали поспевать за тем, что нам предлагают возможности. И для меня Институт языкознания в прошлом — это карточки библиографические. Это то, что на этих коричневых карточках записываются примеры, примеры, примеры. У Нины Давидовны осталась большая коробка карточек, да и у всех у нас были карточки. Я свою фразеологию… у меня была картотека, где мы записывали, где что-то слышали. Вот он, национальный корпус любого языка, который создавался вручную. И вот это… А почему это было важно? Борис Александрович говорил, когда обсуждалось что-то и когда возникало какое-то теоретическое обсуждение, была замечательная фраза: ？Как покажет материал？. То ли он это сказал, то ли Валентина Ильинична, может быть, Вероника Николаевна, может быть, Нина Давидовна, может, Юрий Сергеевич — они все это сказали. Именно потому, что вот как покажет материал. Вот это тоже очень важно. Потому что любые теории — они в нашем секторе всегда проверялись, несмотря на то, что сектор теоретического языкознания. И этот материал, языковой, культурный, когнитивный материал, как человек мыслит, как говорит, как он себя ведет, в каком дискурсе это осуществляется — и надо было это показать. Теория — и постоянно некоторое… кроме цепочки аргументов, тот материал, который будет репрезентативным. И краткость, конечно. Сказать так, чтобы было очень быстро и понятно. Приходит Серебренников, и происходит заседание, и выступает одна из аспиранток, и он задает вопрос: ？Что Вы читали? Какая книга у Вас на столе?？ И конечно, любой растеряется. Во-первых, потому, что книг может быть много на столе. Во-вторых, в этот момент ты просто забываешь, как на экзамене. Но когда она сказала — и явно это была не главная, может быть, книга, это был не трёхтомник ？Общего языкознания？, это была не монография Серебренникова — но она сказала, и всё понятно, чем она занимается и в каком направлении она мыслит. ？А что такое коннотация?？ — он тоже спрашивает у другой аспирантки, мы обсуждаем тему. ？Как Вы понимаете коннотацию?？ И она говорит: ？Я думаю так-то？. И вот это размышления, вот эта возможность диалога.
Более того, вы знаете, удивительно мне повезло, конечно. Это слово, которое импликативно присутствовало всегда, когда я существую, и когда я говорю, и когда я не говорю. Конечно, мне удивительным образом повезло, потому что я могла спрашивать у тех, кто знал, по-моему, всё. И людей, у которых в руках было главное: главные мысли, главные идеи. И когда ты подходишь и спрашиваешь: ？Что такое лексическое значение?？, ты спрашиваешь у одного, и другого, и третьего, и они объясняют — и ты начинаешь задавать вопросы, ты развиваешься. Более того, они на глазах что-то меняют. Я говорю: ？Но Вы же писали немножко иначе в такой-то книге？ — ？Я подумала: вот тут нужно так？. Нина Давидовна Арутюнова, когда вы берете ее книги — её, написанные ею, её статьи в сборниках — и вы видите на полях её собственной статьи её помарки. Помарки с восклицательным знаком, с вопросами и даже с уточнениями самой себе. И ведь не только она так делала. Вероникой Николаевной так исписаны книги, где она пишет: ？Не так？. Или она пишет: ？Добавить то-то？. Куда добавить? Это уже вышло. Но это тот дискурс, который не кончается, это бесконечно. А Юрий Сергеевич? Ну это вообще государство в государстве. И говорить о Степанове — это говорить о государстве, где он был сам король этого государства и сам себе подчинённый. И это особая эпоха. Поэтому я бы, конечно, хотела бы представить такие рассказы о людях. Возможно, с фотографиями. Возможно, на фоне их фотографий, где, не вспоминая, конечно, Маяковского… но, в общем это важно. Вы знаете, когда в секторе висят портреты — а ведь в каждых секторах висят портреты сотрудников (стоят, висят — как получится)… Вот мы входим — вот они, да? Стыдно при таком ультралингвистическом взгляде на всё Бориса Александровича Серебренникова говорить глупости, просто стыдно. Юрий Сергеевич Степанов — это видишь, это понимаешь, это творчество, которое должно должно присутствовать, и ты немножко должен соответствовать.
Ну, Вероника Николаевна вообще никуда не уходит. И когда она стоит — такая волевая, красивая, яркая, решительная — ты понимаешь, что если ты взялся, то доделай. И я помню, когда я делала доклад не так давно, и очень волновалась, и не была готова, может быть, выступить на пленарном — а так получилось, что я должна была уезжать и не могла бы выступить на секции. Мне сказали: ？Но Вы можете выступить на пленарном？. Я подумала: ？Как? Я готовила секционный доклад？. ？Вы сейчас можете выступить, — сказали мне. — Вы можете, если Вы уезжаете, вот сейчас выступить на пленарном？. И я села и сказала: ？Я подумаю？, и даже ушла в коридор и думаю: ？Что же делать?？ И у меня с собой вообще-то нет текста — но есть флэшка, конечно. Сейчас, на пленарном… И вдруг голос Вероники Николаевны сверху. В своей экспрессивной манере она говорит мне: ？Ну если Вы не готовы, зачем Вы сюда пришли? Зачем Вы пришли сюда? Выступайте？. Всё, и ты берешь себя за шкирку и идешь — потому что, собственно, какой смысл тогда в этом участвовать? Вот это Вероника, это она. И мы все её называли Вероникой, и все знали — и она знала, что мы её называем Вероникой, а не Вероникой Николаевной. Но она нам это прощала, потому что она была Ника — это победа, да? Вероника — это было даже не имя, это был бренд, сейчас бы сказали. Это был знак, знаковое такое слово. Не имя, а знаковое слово — Вероника.
Или Нина Давидовна Арутюнова, которая тоже учила тебя всё время. Вот она учила — учила собой, учила своими работами. Вот ？Язык и мир человека？ у меня лежит действительно на столе, потому что её открываешь и в ней находишь всегда всё для себя. И ты читаешь по какому-то разу, и ты это для себя вдруг открываешь, новый мир. Потому что она писала сжато, очень лаконично, как скульптор ваяет свою скульптуру, и отсекала всё ненужное. Вот она умела отсекать лишнее. Она учила писать кратко, писать по существу. И очень всё точно, очень фактично, и исправляла всё до бесконечности, редактировала.
И конечно, если вспоминать какие-то метки эпохи, то, наверное, я бы еще добавила к этому, что всегда сектор был несколько футуралистическим. Вот это вот направление в будущее, это взгляд в будущее. Эти книги — они все немножко опережали своё время, вот так вот. Казалось бы, эпоха какая: советский период до 80-х годов. Я пришла в 79-м — ну хорошо, там еще на ксероксе и так далее. Но ведь потом уже начало 80-х — а уже Юрий Сергеевич Степанов создает ？В трехмерном пространстве языка？. Это как? Где это трехмерное пространство? И все еще удивляются и всегда идут вслед за. И это правильно, сектор должен быть таким, и надо держать эту марку. И мы не можем поступать иначе, потому что перед нами, как говорит Татьяна Евгеньевна Янко, такие образцы. Это образцы. Трудно этому соответствовать, признаться. Нам всем трудно, мы все это ощущаем. И когда меня спрашивают люди, много лет не видевшие Москву, Институт языкознания, или даже москвичи иногда, а уж питерцы [тем более] любят спросить: ？Так кто же у вас там в секторе теперь остался?？ (потому что помнят легендарный сектор) — я скажу: ？Все остались？. Все остались, и мы остались, и мы — это все. И мы продолжаем то, что делали до нас. Вот, пожалуй, это главное.
ЕШ: И в завершение я хотела задать такой вопрос. Мария Львовна, что бы Вы хотели пожелать Институту языкознания, может быть, сотрудникам Института языкознания в юбилейный год, который мы будем отмечать вот уже совсем скоро?
МЛК: Я бы хотела пожелать, чтобы было очень много молодежи. Она и так у нас есть. Это так здорово видеть молодые лица, (это просто замечательно!) вдохновлённые тем, что они делают. Это первое — чтобы всегда это было и всегда следили за этим. Чтобы постоянно приходили люди с новым сознанием, люди с новым пониманием, может быть, с более обостренным чувством языка, которое быстро меняется, и надо это улавливать — и немножко побуждать людей старшего поколения к конкуренции, почему бы и нет? Надо тоже стараться соответствовать. Вот этого, конечно, — всегда молодого духа в прямом и переносном смысле.
И я бы хотела, конечно, чтобы в нашем институте, который сейчас во многом стал вовлекать очень красивые традиции прошлого, с концертами, с исполнением песен, стихов на разных языках — может быть, я бы хотела пожелать вернуть капустники. Потому что капустники — да, они тогда были языковой и прочей игрой против диктата времени. Но, во-первых, у времени всегда есть проявления диктата. И здесь можно было бы что-то сделать. Институт всегда этим отличался и славился. Более того, в капустниках всегда все наши порывы творческие находили выражение, не могущие найти [его] в научном труде, а люди все безумно талантливые. И я думаю, что вот эта капустная линия институтская, она должна быть возрождена. Я бы хотела этого. Я готова в этом участвовать, потому что я помню это. И помню, что это, пожалуй, для нас для всех было одним из самых переживаемых моментов жизни в своей личной жизни в институте. Это капустники, и это творчество, это сотворчество. А главное, это объединение по духу людей, по научному и по… Боже мой, мы все в какой-то степени литераторы, мы поэты, мы певцы, мы все занимаемся словом. И мы все очень артистичны, все. У нас институт — это своего рода большой корабль, да. Но это и удивительный театр, театр научных идей — со своими драмами, со своими комедиями, со своими маленькими трагедиями, может быть. Но очень важно, что эта сцена — она очень красивая еще. Здесь эта артистичность, эта театральность некоторая, которая не против науки, но которая создает некоторую отдушину тому, что мы не можем высказать в рациональном, в научном дискурсе. Но мы можем показать это параллельно, как то же самое. Боже мой, вспомните Виктора Алексеевича Виноградова, который выходил на сцену: у него впереди висела с надписью ？Кирилл？, он поворачивался — а на спине у него был ？Мефодий？. И это всё, этого достаточно. Это понятно — как в сегодняшних ？пирожках？ в интернете мы можем найти ？кириллмефодий？, который пишется в одно слово, которые не различаются. Но вот же, это именно это, это так воспринимался этот концепт, как сказал бы Юрий Сергеевич. И вот эти концепты, они разыгрывались. Поэтому, конечно, нужно возвращать… не возвращать, возвращать ничего нельзя. Нужно просто их даже не возродить — просто сделать. Сделать капустники, назвать их ？капустниками？, можно и пироги с капустой, мы это сделаем легко — почему нет? И у нас для этого есть всё абсолютно. Поэтому я смотрю в будущее института с радостью, с оптимизмом — и даже не с оптимизмом, просто с уверенностью, что всё будет хорошо. И, конечно, чтобы институт получал хорошую материальную оснастку. Потому что любому кораблю нужна хорошая оснастка. Ну, а с капитаном корабля сегодняшним нашим, я думаю, нам будет не страшно в этом интересном научном море.
Федеральное государственное бюджетное учреждение науки Институт языкознания РАН
125009, Москва, Большой Кисловский пер. 1 стр. 1 (карта)
Тел.: (495) 690-35-85
Тел./Факс: (495) 690-05-28
E-mail: iling@iling-ran.ru
Facebook | Twitter | YouTube | RSS
Послать сообщение через форму обратной связи
？ 2011–2020 ФГБУН Институт языкознания РАН
Перейти на старую версию сайта