Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2024
Об авторе | Сергей Геннадьевич Круглов (1966, Красноярск), учился на филологиче-ском факультете Красноярского университета. Одна из первых представительных публикаций была в ？Знамени？: ？Стихи, присланные из Минусинска？, 1996 год, № 12. Лауреат литературных премий Андрея Белого (2008), ？Московский счёт？ (2008), ANTOLOGIA (за книгу стихов ？Царица Суббота？, 2016). Стихи в ？Знамени？: ？Вернись по чёрным рекам, венами…？ (№ 2, 2009); ？Серафимополь？ (№ 9, 2010); ？колокольчик цимцум？ (№ 1, 2012); ？вот он тебе и вай-фай？ (№ 6, 2015). Живет в Минусинске Красноярского края, служит в местном Спасском соборе.
Станционный смотритель
В роскошно изданное
Посмертно избранное,
В золотой обрез,
Постучался робко: ？Дуня!
Выдь ко мне,
Покажись старику отцу!？
Ничего мне стих не ответил,
Скрыл презрение
Декольтированных плеч,
Застыл в сливочной
Крафтовой безкислотной
Полей пене,
Взмок, поплыл
Пятнами, сносками
Под пудрой, румянами,
Смутился, дёрнулся
На повелительный окрик
Из примечаний,
Из дальних комнат:
？Кто там ещё?？
Ничего, ничего, доча.
Я пойду. Я не плачу.
Стихи, вестимо,
Уж дело такое.
Были бы пристроены.
Мать твоя поэзия
Говорила, покойница:
？На детях, попомни,
Природа отдыхает.
Пусть их, старый.
Поживём сами？.
Борис Рыжий
кто там пляшет в терновых кустах
в красных одеждах
Сам знаешь: кто мил богам —
Тот уходит к ним молодым,
Того уж не найти
Ни в раю, ни в аду, ни в чистилище,
И на погосте надгробье его — мираж:
Только раз в двадцать семь лет
Назначает его своим мужем хмельная владычица Медб,
Выезжает за ним дикая охота,
Отворяется для него сид
На одном из островков Нижне-Исетского пруда —
？Дай твою руку,
Любовь моя!？ — и поющая волшебная знать,
Усадив его на огненного иноходца,
Всей кавалькадой, тая в пластмассовых дымах
Окрестных свалок,
Незримо рушится внутрь. И отравленная промышленными отходами,
Но по-прежнему золотая вода
Молчит, не выдаст ни тебе, ни кому другому
Своей тайны.
？Москва — Петушки？
Премудрость, прости! (встань — ибо
тостуемый Небом
пьёт стоя,
дрожа вцепившись распухшими шелушащимися пальцами
в ноздреватый мусорный пристанционный снег).
От Венедикта
бессильнаго Евангелия чтение —
вонмем.
Миллениум
Сыр тогда был отовсюду: спускался с неба,
Приплывал по водам,
Вырастал из-под земли.
Мыши таскали и таскали сыр,
Пока белые пятна чёрной кладовой
Не заполнились до отказа.
И тогда в исполненной тьме
Объявили миллениум.
И зачарованные мыши, как по незримой команде,
Сев на хвосты,
Обратили лице свое горе
И стали вслушиваться в мерное, гулкое
ТОППП ТОППП ТОППП
Наступающего кота.
На смерть Пушкина
И вот уж смерть за Пушкиным приходит,
Вся с деловитой скорбью на лице.
Выходит уж — совсем не с деловитой,
А слёзки на колёсках, и едва.
？Да что я, девочка ему на побегушках!
Да, говорит, но весь я не умру!
Все нервы вымотал!？ — Показывает нервы:
Действительно, увесистый клубок.
Никто не умирает в Петербурге:
На невском парапете смерть сидит,
Глядит в ничто, смолит окурок ？Примы？,
Какой там план, какая пятилетка,
Какая смерть, да ну, какое что.
* * *
Два летних облачка, видишь,
Не по сезону перистых,
Занесло в наш март.
Это небесные Пушкин и Гоголь —
Два наших вся.
Занесло и плывут.
Распадаются в теченьи на мелкие,
Словно наломали они самовластья,
На обломках гусиным пером, легко поскрипывая,
Кончики погрызывая,
Наши имена написали —
И пустили корабликами по великой реке,
В бесконечный иммрам: кто больше
Наберёт по пути островов.
Или нет, или нет, говоришь ты,
Как будто обломки они положили
В небесную шляпу — что выпадет
Этому фанту. А этому.
Да, говорю, или так. Или что
Выпадет, тяжко, чугунно ли, сминая, покатится,
Легко ли от дна отскочит, запрыгает,
В нетях весны затеряется,
Нам с тобой.
Ян Твардовский
Все достопримечательности рая наконец осмотрели,
и у нас ещё осталось немного личного времени.
И мы попросили гида: ？А нельзя ли нам увидать
батюшку Яна Твардовского?？
Гид поднял брови, пожал плечами:
？Батюшку Яна!.. Ну… пожалуйста？.
Он привёл нас во двор — там цвела старая липа,
одуванчики буйствовали в трещинах асфальта,
и было всегда пять утра, — ？Вот он!？
Мы увидели мальчишку,
который, стоя под окнами, задрав голову вверх,
пускал зайчиков куда-то в стёкла третьего этажа
и кричал: ？Господи! Выходи!？
Ангел свесился через балконные перила:
？Вот чего ты опять вопишь на весь двор
в этакую рань? У тебя что, мобильника нету?？
Мальчишка сунул зеркальце в карман шорт, поправил лямки,
потом — очки наморщенным движеньем носа,
смущённо, щербато улыбнулся: ？Да есть…？
？И чего тогда?？ — ？Ну… просто!？
И музе я сказал: ？Гляди —
брат твой родной？.
Мой Маяковский
Когда я был маленький,
мой Маяковский был большой.
Он был конь-огонь, сажал меня на шею,
нёс в май, во флажки, в солнце,
делал размаха шаги саженьи,
стальной изливался леевой
во весь Эрос-Эф-Эс-Эр.
Потом я рос, росла в окнах Россь.
А он умалялся.
Сегодня совсем умалюсенький.
Зажат в моей ладони.
На бегу заглядываю одним глазом:
блед, скрюч, из дырки сочится, весь слипся.
Только бы донести. Потерпи,
не умри ещё, Маяковский.
Лев Толстой, бегство
1.
В нетопленом вагоне класса третьего,
Трясясь на стыках бытия,
Поедем-ка к сестре мы в Шамордино,
Поедем, музонька моя.
Уткнёшься там в родное, затаённое,
Поплачешь в шальку на плече
Своими смыслами, своими кошемарами,
Своею рифмою ？вотще？.
2.
Лишь тот достоин жизни и свободы,
кто каждый день идёт за них на бой,
и кашлем оглашает ада своды,
не слыша неба над собой,
плывя температурой как дорогой,
трясяся в детской под оконною луной
железною игрушечной, убогой,
простуженной тревогой кольцевой.
Иконостас
открыв банку морской капусты
я туда постного масла добавил
а у вас не было такой возможности
о. Павел
чёрными линиями ламинарий
выложим у черты прибоя одну
словно бы чёрную присыпанную набухающим берёзу
весну
непрекращающийся мозг
новый путь, весы
новый век
поднимет нас за власы:
соловецкий лагерный завод
левашовская пустошь
перечисление непустот
нам не понять — ну что ж
имя ？флоренский？ в наш век —
плывущее в пустоте:
не вы воссоздатели
и не вы
и не вы, и не те.
Век Мандельштама
Кто не вкушал салатов недоетых,
Не игрывал в жестокие снежки,
Не лазывал на ваши табуреты
Читать свои бессмертные стишки,
Тому синички-норны спели
И коготками норку выщербили в льду,
И сизых звёздочек наколотых чреду
Под килевидной маечкой продели.
Об авторе | Сергей Геннадьевич Круглов (1966, Красноярск), учился на филологиче-ском факультете Красноярского университета. Одна из первых представительных публикаций была в ？Знамени？: ？Стихи, присланные из Минусинска？, 1996 год, № 12. Лауреат литературных премий Андрея Белого (2008), ？Московский счёт？ (2008), ANTOLOGIA (за книгу стихов ？Царица Суббота？, 2016). Стихи в ？Знамени？: ？Вернись по чёрным рекам, венами…？ (№ 2, 2009); ？Серафимополь？ (№ 9, 2010); ？колокольчик цимцум？ (№ 1, 2012); ？вот он тебе и вай-фай？ (№ 6, 2015). Живет в Минусинске Красноярского края, служит в местном Спасском соборе.
Станционный смотритель
В роскошно изданное
Посмертно избранное,
В золотой обрез,
Постучался робко: ？Дуня!
Выдь ко мне,
Покажись старику отцу!？
Ничего мне стих не ответил,
Скрыл презрение
Декольтированных плеч,
Застыл в сливочной
Крафтовой безкислотной
Полей пене,
Взмок, поплыл
Пятнами, сносками
Под пудрой, румянами,
Смутился, дёрнулся
На повелительный окрик
Из примечаний,
Из дальних комнат:
？Кто там ещё?？
Ничего, ничего, доча.
Я пойду. Я не плачу.
Стихи, вестимо,
Уж дело такое.
Были бы пристроены.
Мать твоя поэзия
Говорила, покойница:
？На детях, попомни,
Природа отдыхает.
Пусть их, старый.
Поживём сами？.
Борис Рыжий
кто там пляшет в терновых кустах
в красных одеждах
Сам знаешь: кто мил богам —
Тот уходит к ним молодым,
Того уж не найти
Ни в раю, ни в аду, ни в чистилище,
И на погосте надгробье его — мираж:
Только раз в двадцать семь лет
Назначает его своим мужем хмельная владычица Медб,
Выезжает за ним дикая охота,
Отворяется для него сид
На одном из островков Нижне-Исетского пруда —
？Дай твою руку,
Любовь моя!？ — и поющая волшебная знать,
Усадив его на огненного иноходца,
Всей кавалькадой, тая в пластмассовых дымах
Окрестных свалок,
Незримо рушится внутрь. И отравленная промышленными отходами,
Но по-прежнему золотая вода
Молчит, не выдаст ни тебе, ни кому другому
Своей тайны.
？Москва — Петушки？
Премудрость, прости! (встань — ибо
тостуемый Небом
пьёт стоя,
дрожа вцепившись распухшими шелушащимися пальцами
в ноздреватый мусорный пристанционный снег).
От Венедикта
бессильнаго Евангелия чтение —
вонмем.
Миллениум
Сыр тогда был отовсюду: спускался с неба,
Приплывал по водам,
Вырастал из-под земли.
Мыши таскали и таскали сыр,
Пока белые пятна чёрной кладовой
Не заполнились до отказа.
И тогда в исполненной тьме
Объявили миллениум.
И зачарованные мыши, как по незримой команде,
Сев на хвосты,
Обратили лице свое горе
И стали вслушиваться в мерное, гулкое
ТОППП ТОППП ТОППП
Наступающего кота.
На смерть Пушкина
И вот уж смерть за Пушкиным приходит,
Вся с деловитой скорбью на лице.
Выходит уж — совсем не с деловитой,
А слёзки на колёсках, и едва.
？Да что я, девочка ему на побегушках!
Да, говорит, но весь я не умру!
Все нервы вымотал!？ — Показывает нервы:
Действительно, увесистый клубок.
Никто не умирает в Петербурге:
На невском парапете смерть сидит,
Глядит в ничто, смолит окурок ？Примы？,
Какой там план, какая пятилетка,
Какая смерть, да ну, какое что.
* * *
Два летних облачка, видишь,
Не по сезону перистых,
Занесло в наш март.
Это небесные Пушкин и Гоголь —
Два наших вся.
Занесло и плывут.
Распадаются в теченьи на мелкие,
Словно наломали они самовластья,
На обломках гусиным пером, легко поскрипывая,
Кончики погрызывая,
Наши имена написали —
И пустили корабликами по великой реке,
В бесконечный иммрам: кто больше
Наберёт по пути островов.
Или нет, или нет, говоришь ты,
Как будто обломки они положили
В небесную шляпу — что выпадет
Этому фанту. А этому.
Да, говорю, или так. Или что
Выпадет, тяжко, чугунно ли, сминая, покатится,
Легко ли от дна отскочит, запрыгает,
В нетях весны затеряется,
Нам с тобой.
Ян Твардовский
Все достопримечательности рая наконец осмотрели,
и у нас ещё осталось немного личного времени.
И мы попросили гида: ？А нельзя ли нам увидать
батюшку Яна Твардовского?？
Гид поднял брови, пожал плечами:
？Батюшку Яна!.. Ну… пожалуйста？.
Он привёл нас во двор — там цвела старая липа,
одуванчики буйствовали в трещинах асфальта,
и было всегда пять утра, — ？Вот он!？
Мы увидели мальчишку,
который, стоя под окнами, задрав голову вверх,
пускал зайчиков куда-то в стёкла третьего этажа
и кричал: ？Господи! Выходи!？
Ангел свесился через балконные перила:
？Вот чего ты опять вопишь на весь двор
в этакую рань? У тебя что, мобильника нету?？
Мальчишка сунул зеркальце в карман шорт, поправил лямки,
потом — очки наморщенным движеньем носа,
смущённо, щербато улыбнулся: ？Да есть…？
？И чего тогда?？ — ？Ну… просто!？
И музе я сказал: ？Гляди —
брат твой родной？.
Мой Маяковский
Когда я был маленький,
мой Маяковский был большой.
Он был конь-огонь, сажал меня на шею,
нёс в май, во флажки, в солнце,
делал размаха шаги саженьи,
стальной изливался леевой
во весь Эрос-Эф-Эс-Эр.
Потом я рос, росла в окнах Россь.
А он умалялся.
Сегодня совсем умалюсенький.
Зажат в моей ладони.
На бегу заглядываю одним глазом:
блед, скрюч, из дырки сочится, весь слипся.
Только бы донести. Потерпи,
не умри ещё, Маяковский.
Лев Толстой, бегство
1.
В нетопленом вагоне класса третьего,
Трясясь на стыках бытия,
Поедем-ка к сестре мы в Шамордино,
Поедем, музонька моя.
Уткнёшься там в родное, затаённое,
Поплачешь в шальку на плече
Своими смыслами, своими кошемарами,
Своею рифмою ？вотще？.
2.
Лишь тот достоин жизни и свободы,
кто каждый день идёт за них на бой,
и кашлем оглашает ада своды,
не слыша неба над собой,
плывя температурой как дорогой,
трясяся в детской под оконною луной
железною игрушечной, убогой,
простуженной тревогой кольцевой.
Иконостас
открыв банку морской капусты
я туда постного масла добавил
а у вас не было такой возможности
о. Павел
чёрными линиями ламинарий
выложим у черты прибоя одну
словно бы чёрную присыпанную набухающим берёзу
весну
непрекращающийся мозг
новый путь, весы
новый век
поднимет нас за власы:
соловецкий лагерный завод
левашовская пустошь
перечисление непустот
нам не понять — ну что ж
имя ？флоренский？ в наш век —
плывущее в пустоте:
не вы воссоздатели
и не вы
и не вы, и не те.
Век Мандельштама
Кто не вкушал салатов недоетых,
Не игрывал в жестокие снежки,
Не лазывал на ваши табуреты
Читать свои бессмертные стишки,
Тому синички-норны спели
И коготками норку выщербили в льду,
И сизых звёздочек наколотых чреду
Под килевидной маечкой продели.