Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2022
Об авторе | Юрий Евгеньевич Ряшенцев (16 июня 1931, Ленинград) — советский и российский поэт, прозаик и сценарист, автор хитов к спектаклям и кинофильмам, мастер мюзикла, переводчик. В 60–70-е годы — сотрудник журнала ？Юность？. Написал зонги к спектаклям ？История лошади？, ？Бедная Лиза？, ？О, милый друг？, ？Гамбринус？ и др.; песни к фильмам ？Д’Артаньян и три мушкетера？, ？Гардемарины, вперед!？, ？Забытая мелодия для флейты？ и др. Автор русской версии мюзикла ？Метро？. Сборники стихов: ？Часы над переулком？ (1972), ？Иверская сторона？ (1986), ？Дождливый четверг？ (1990), ？Прощание с империей？ (2000) и др. Премии: имени Б. Окуджавы, Международная имени М.Ю. Лермонтова, Национальная ？Музыкальное сердце театра？, Национальная ？Книга года — 2021？ (за книгу стихов ？Емелино озеро？). Орден ？Русская звезда？ имени Ф.И. Тютчева. Предыдущая публикация в ？Знамени？ — (№ 4, 2021). Живет в Москве.
* * *
Похоже, что солнцу плевать на земные разборки…
Сосед мой пошёл уповать на прозренье в Нью-Йорке.
Другой мой сосед, почитатель сомнительных ников,
в который уж раз от хозяев очистил Чернигов
и сослепу карту всю красным покрыл — до Мадрида…
Растерянность, ненависть, злоба тоска и обида —
пять чувств, наполняющих нас, а других нам не надо…
А солнце стоит. Две недели ещё до парада.
Как будут гореть под лучом аксельбанты и бляхи
у древнего Лобного места пройдя, у незыблемой плахи,
скрываясь поближе к воде, за Васильевским спуском,
в своём безупречном движенье, трагическом, русском.
* * *
Водка. Какая-то закусь на тёпленьком противне.
Траурный возле весёлого фото глазет…
Кто ты такой, чтобы мне заикаться о Родине,
выползень жёлтых экранов и серых газет?
Мне всё равно, что твой рот говорит о возмездии.
Молча за мальчика выпью и молча уйду…
Звёзды на небе всё те же. В далёком созвездии
я узнаю мне знакомую с детства звезду.
Мамин подарок. Ещё ни Газпрома, ни НАТО.
Сдан Мариуполь и Киев. Под Вязьмой — беда.
Только ковыль под телегою — Родина наша.
Только звезда над телегою — наша звезда.
Вот я смотрю на неё, как смотрел я и в давние,
будто когда-то приснившиеся времена.
Хочется, чтоб в пошатнувшемся вдруг мироздании,
место своё сохранила хотя бы она.
* * *
Вновь пушки чугуном по камушку,
по утлому жилью — огнём.
Прощайся, мать, крести Иванушку,
шинелька хилая на нём.
Вражда то с этими, то с этими.
Отпор, возмездие, набег…
О, вечная война с соседями,
да будь ты проклята навек!
Опять! Тогда чего же ради я
открыл беспомощный свой рот,
коль знаю, что моё проклятие
ни мальчугана не спасёт…
Ищи же, мать, глазами хмурыми
того, кто мнит, что он — Господь,
и путь открыл осколкам с пулями
сквозь человеческую плоть.
* * *
Горностай февраля промелькнул и пропал.
Птичьих стай в наших кронах не слышно пока.
Подмосковного неба тяжёлый опал
неподвижен в дешёвой оправе леска.
Человечества, вроде, нигде не видать.
Одинокой собаки невнятны следы.
Наступила естественная благодать —
час безлюдных свиданий земли и воды.
Вот в такие-то междусезонные дни
мне охота спросить у стихий невзначай:
может, я им мешаю, а может, они
и не видят меня: так, какой-то лишай.
В разговорах воды, и земли, и огня
моя просьба не больно-то и велика:
чтобы всё же учитывали меня,
малыша, и бывалого, и старика.
Я ведь так их любил иногда наблюдать,
даже и за огнём, если он не война.
Мне ведь так не хватило их — не передать!
Что ж я сетую: вот же — четверг! И весна!
* * *
Немой раздор берёзы и сосны.
Разнообразье снов в канун весны.
Апрель. А мы кому-нибудь должны,
что нас зовут себя готовить к лету?
Вся жизнь лишь подготовка. Жить когда?
Вот март прошёл и скрылся без следа.
А ведь блистательную пору эту
готовились мы встретить весь февраль.
И март — фуфло. И с февралём — беда.
Вы верили в счастливую примету,
что будет дивным май? Я — никогда…
Я пошутил. Пусть верно, что канун
прекраснее событья. Тот, кто юн,
ждёт звёздной ночи, да с десятком лун,
Он этой явью явно недоволен.
А мне приятен сложный мир ночной
с его неоднозначной глубиной
среди дерев, бойниц и колоколен.
Я столько раз был к жизни не готов.
Но я согласен: надо жить сейчас,
среди других племён, народов, рас,
среди святых и смертных, и скотов,
и этих, кто здоров, и тех, кто болен.
Я не готов ни ликовать, ни ныть.
Мне кажется порой: мы чья-то сыть.
А всё ж быть может (очень может быть!),
что жизнь лишь череда прекрасных мигов.
И, миф любя и принимая крест,
так хочется с иных причинных мест
взять да сорвать иной листочек фигов
и увидать: свободна от вранья,
она и так прекрасна жизнь твоя,
без революций, ломок и блицкригов.
* * *
Оседает в лужах снег растопленный.
Наступает март со всех сторон.
Мёртвый голубь с головой раздолбанной —
войсковая операция ворон.
А зима хранит остатки проседи,
детских лыжных, саночных утех.
Вот весна в тяжёлой роли осени
вышла и почуяла успех.
Но деревья дат не перепутали.
Глянь на их сквозную наготу.
Далеко до лета. Да и будет ли
это лето в нынешнем году?
Сам ли я, друзья ль мои в виновниках,
иль я просто за зиму устал —
кажется, что именно в Хамовниках
тайный временной сокрыт портал.
* * *
Трава колюча и густа.
Тропа заброшена.
Да я и не пойду туда —
что там хорошего?
Нетрезвый бык. Да мутный взгляд
соседской ярочки.
Да слишком тесный ей наряд —
немой татарочки.
Да взгляды из-под козырьков
во всей удалости
у взвода местных казаков
столетней давности.
О, эти фото! Шашки взвод —
кладёт к плечу, к ушам.
А два — лежат, и пулемёт
меж ними — в душу вам!
Как я любил их, удальцов,
лампас — от Яика!..
Век был то чёрен, то свинцов —
и вся мозаика.
В нём жил и этак я, и так
с усмешкой хмурою.
Что ж, скинуть памяти рюкзак?
Со всем? Со шкурою?
Вся жизнь, весь яд её и мёд
воскреснет запросто.
А что потонет, то всплывёт
не позже августа.
И зыбь станичных ковылей.
И мгла овражная.
И милой матери моей
судьба отважная.
И бург с разнообразьем вер,
с лицом, с гимназией,
вон там, на схлёсте двух мегер:
Европы с Азией.
* * *
Этот кочевой, седельный норов
и холодный узкоглазый пыл…
В манихейской ереси монголов
Гумилёв меня не убедил.
Нам везёт ни валко и ни шатко,
узкоглазым взнуздана мальцом,
тихая монгольская лошадка,
конь с непроницаемым лицом.
Степь гнедою мастью отливает.
Тень восточных туч ползёт по ней.
Сколько поколений отделяет
нашего коня от их коней?
Уж для правды или для обману —
знает только наше колесо —
нас везёт к великому шаману,
знающему точно всё про всё.
Колесо грешит плохою смазкой.
Кучер наш бубнит монгольский рэп…
Ересью, пусть даже христианской,
нет, ничуть не пахнет эта степь.
* * *
Темнеет. Сухо. Тихо.
Дорога нетрудна.
Гигантская ежиха,
пьёт облако сосна.
Земля ноге покорна.
И мнится (что со мной?) —
что сыты мы по горло
и кровью, и войной.
Сто бравых стихоплётов.
Я — грустный стихоплёт.
Не слышно самолётов.
Ты где, воздушный флот?
Лишь скрытно, как с разбоя,
взмыл из-за черепиц
посланец мезозоя,
какой-то чёрный птиц.
Однако, вдруг стемнело.
Не видно ни шиша.
Скажи-ка ты мне, тело,
как там живёт душа?
Её почти не слышу.
Никак — ушла в бега…
А на родную крышу-—
снега, снега, снега.
* * *
Да не лепо ли ны бяшеть, братия
начати старыми словесы…
Март. Тяжёлая апатия.
От газетной полосы.
От того, что водка тёплая.
От того, что к дряблым мышцам не готов.
От того, что сводка — тёмная,
от названий осаждённых городов.
Вот ушли за поколеньем поколения,
кто в окопе, кто и — на скаку.
Первым древнерусским словом гения
оставалось ？Слово о полку？.
Не о стенах для охраны города,
не о фресках древних расписных —
о степи, что конницей распорота
да о хищных воронах степных.
Летопись, и вечная, и бренная,
ты каких загадок ни полна,
суть твоя — кровавая, военная.
Глянешь на страницу — там война.
О, русская земля…
Даже детский восторг,
счёт победного гейма
и любовь, и счастливые дни —
в сотне метров от линии Маннергейма
в двух шагах от немецкой брони.
И куда ни положит меня семья:
то ли здесь, в Переделкино,
то ль — на Ваганьково, к маме…
О, русская земля,
ты уже за холмами!
Связь времён
Распалась связь времён (Гамлет)
Если честно, то мы уступали тому Ленинграду,
где и Бродский и Рейн говорили своё не таясь.
И теперь, от души презирая и Думу, и Раду,
я мозгую над связью времён: где она, эта связь?
Трудно вспомнить такие мгновения в жизни России,
где б радетели наши, держа направленье вперёд,
не имели бы в мыслях месить или просто месили
обожаемый и почитаемый ими народ.
Рассыпалась элита, скисали и сущие сливки.
И менялся в словах, не заботясь о сути, закон
Вся история наша — отрезки, обрезки, обрывки
из мечтаемых и не успевших начаться времён.
Но ведь жили же мы. И трава прорастала под стройкой.
И являлась нам жизнь то чернее, а то зеленей.
И ребята, которые шастали Невкой да Мойкой,
сквозь нетрезвые хрипы нам глухо сказали о ней.
Оттого, может быть, я брожу в этих строчках беспутных
и пытаюсь схватиться в своих предпоследних летах
за обрывок каната не в наших Хамовниках утлых —
там, в Таврических, Летних, Михайловских, Зимних садах.
Ледостав Невы
Этот день далёк. Он приблизится к нам, когда
станет сумрачным льдом величественная вода,
и сюда вожаки не знающих кроля ворон
с петербургской примчат, ленинградской и прочих сторон.
Чаек, вроде бы, нет, этих злобных речных волчиц.
Плаваю я, пожалуй, прилично, но в остальном
в споре этих имперских, хоть одноглавых, птиц
я ближе к воронам, в их мрачном быту озорном.
Случайностей не дождёшься от стылой Невы.
Вот и зима сказала: иду на вы!
И со среды на четверг, как сказала, пришла
в декабрьскую полночь, неважно какого числа.
А чисел у этого города — тьма! И каких!
Правда, печальных больше. Но не об этом речь.
Вот каменный сфинкс залаял, чужой у сараев складских.
Но лай одинокого сфинкса надолго не может отвлечь.
Недвижны и петербургские вежливые мосты,
и дерзкая роскошь набережных с примесью нищеты.
Это город бесед о прошлом и других опасных бесед
и каморок будущих нобелевцев, не гасящих в уборных свет.
？Аврора？ охотно подчиняется мёртвому рулю.
Стоит, как ответчик в судилище. Но не вижу истца.
Я не знаю этого города. Я просто его люблю,
как любит сынок удачливый запутавшегося отца.
* * *
Солнце шпарит. Была синевата —
голубой оказалась лаванда,
красный мак стал теперь розоват.
Ополчившись на красных и синих,
белый цвет оказался не в силах
изменить этот солнечный ад.
Задохнулся июль, бедолага.
Лишь два цвета имперского флага
выцветают на солнце. Итак
перед нами, лучами секомый,
стяг империи нам незнакомой
бело-голубо-розовый флаг.
Интересно, какого ты нрава,
с этим странным мне флагом держава.
Но, наверно, всё будет, как есть.
Нам привычна всё та же основа,
для которой короткое слово
молодёжью придумано: ？жесть？.
Ну, а так-то вокруг — всё иное.
И ожоги при нынешнем зное
побольнее, и лечат не всех.
И курорты зачуханной пробы
наконец-то дороже Европы,
долгожданный, законный успех.
И, где были сберкассы, там — банки.
Изменились курортные ранги.
Ты куда в эту пору, мужик?
Тут такая жара — нету мочи…
Ты куда — в Туапсе? Или — в Сочи?
В Геленджик, — говорит, — в Геленджик!
* * *
Количество талантливых идей
невелико. И многие ли в силе?
Количества талантливых людей
не счесть. По крайней мере здесь, в России.
Лишь кое-что сбывается в свой срок,
по ходу дела в мощи убывая.
Фантазия — вот вечный наш порок.
Она же — наша сила родовая.
Кто занят разговленьем и постом.
Кому засилье пришлецов мешает.
А Фёдоров согласен со Христом
и, глядь — уж мёртвых предков воскрешает.
Научный мир порядка захотел,
мир элементов путая нервозно.
А Менделеев меж серьёзных дел
придумал водку — это ль не серьёзно?
Россия — нет, не Родина слонов.
Но просто здесь, где что ни шаг, то — мина,
всегда найдётся тот, кто смел и нов
не только для своей земли — для мира.
А если что, начавшись, не сбылось,
увяло, словно хлеб в прокисшем тесте,
так это значит: все, кто может, — врозь,
а те, кто им мешает, те все вместе.
Межсезонье
Снег перестал. Дождю покуда рано.
У межсезонья нет своих примет.
И с моего окошка, как с экрана,
ещё не сходит чёрно-белый цвет.
И на экране не скрипят ворота,
качаясь на петле от ветерка.
И Верою Холодною ворона
раскрыла рот, но он немой пока.
Вот-вот придёт такое время года,
когда не торопясь, а чаще — вдруг
бесцветная умолкшая природа
опять себе вернёт и цвет, и звук.
И красногрудый громкий и зобастый
снегирь вдруг засвистит в моё окно.
И мне цветной озвученный блокбастер
с утра начнёт показывать оно.
И я вопьюсь в окошко, уповая
на случай, как ведётся на Руси,
что это просто пьеса бытовая,
не мелодрама, Боже упаси.
Повесть