… та война или военные конфликты, которые возникают, во многом уже предопределены условиями формирования стратегической обстановки[1]

       А. Подберезкин, М. Харкевич

       … Оказалось, что вопреки ？символу веры？, принятому на заре зарождения Интернета, сетевые структуры можно использовать не только для освобождения общества, но и для укрепления централизованного контроля[2]

       Б. Макконнелл, старший вице-президент Института ？Восток–Запад？ (США)

       Начало XXI века характеризуется двумя важными особенностями в развитии международной обстановки и, как следствие, военно-политической обстановки. Во-первых, переносом центра противостояния от ведущих государств мира, которые предопределяли развитие МО всю историю развития человеческой цивилизации, к противоборству локальных человеческих цивилизации и сложившихся на их основе центров силы и коалиций.

       Второй важной особенностью развития МО на рубеже XXI века стала трансформация силового противоборства между ведущими странами в военно-силовое глобальное противоборство ведущей ЛЧЦ – западной ЛЧЦ – с другими центрами силы, которое было вызвано её стремлением сохранить сложившуюся в XX веке финансово-экономическую и военно-политическую систему в условиях угрозы изменения соотношения сил. Такая глобальная военно-силовая политика западной ЛЧЦ получила название политики ？новой публичной дипломатии？ потому что сила (включая военную силу) должна использоваться постоянно и в сочетании с информационно-психологическими средствами насилия демонстративно под предлогом защиты системы ценностей норм, процедур и правил установленных международным сообществом.

       Прежде всего требуется детальнее остановиться на характере и особенностях политики ？новой публичной дипломатии？, которые отличают её от прежней политики Запада и стран-лидеров в XX веке. Можно говорить изначально, например, об уничтожении границ между понятиями ？война？ и ？мир？, включая ликвидацию границы между военными и силовыми средствами. В современной политике ？новой публичной дипломатии？ Запада такая граница очень условна и зависит от политической (или иной) позиции, а иногда и просто интерпретации.

       Приходится признать, что в современной России сегодня нет даже общего понимания, не говоря уже о согласии среди политиков и экспертов относительно сути политики ？новой публичной дипломатии？ и даже самого этого термина. Соответственно нет общего понимания и относительно способов противодействия такой политике, создающимися этой политикой новым вызовам и угрозам.

       На практике эти означает существование различных политических, идеологических и правовых стандартов и подходов одновременно, в зависимости от политики того или иного субъекта или актора МО. Нередко такое противоречивое толкование представляется случайным явлением, хотя, на самом деле, оно стало уже принципом политики ？новой публичной дипломатии？ Запада, когда то или иное международное правило, традицию или даже соглашение трактуют в зависимости от нужных обстоятельств: в политике ？новой публичной дипломатии？ требуется информационный повод или ？сигнал？, а не его содержательное, тем более правовое, обоснование. Пресловутая ？пробирка？ с химическим веществом, послужившая обоснованием для интервенции США в Иране, – стала символом такой политики.

       В начале XXI века мы столкнулись с ситуацией, когда заведомое искажение действительности политиками или СМИ стало не просто отдельным приемом искажения действительности или дезинформации, а сознательной и последовательной политикой, направленной на искажение объективных реалий в политических интересах откровенной установки на сохранение американского доминирования в мире.

       Основными характерными чертами такой дезинформационной политики в области ？новой публичной дипломатии？ в XXI веке в этой связи являются:

       – во-первых, запланированное заранее создание необходимого виртуального желаемого образа действий противника, который может быть очень далек (или даже прямо противоречить) реальному и радикально отличаться от действительности;

       – во-вторых, заранее разработать и внедрить комплекс информационных и организационных мер, с помощью которых этот виртуальный образ превращается в относительную или ？мнимую？ реальность. Такая ？относительная реальность？ является важным шагом легитимизации политики превращения дезинформации в политическую реальность, давая изначально ？право на существование？ заведомо неприемлемой или лживой идее (например, ？сексуальные извращения – норма？ или ？каннибализм – одна из традиций？ и т.д.).

       – в-третьих, убеждение значительной части субъектов МО или общественности в том, что именно этот образ и есть реальность;

       – в-четвертых, превращение этого образа в общепринятую норму или, в случае необходимости, в обоснование необходимости этой нормы для иных действий;

       – в-пятых, информационно-пропагандистское обеспечение таких действий по продвижению, защите или навязыванию этой нормы;

       – в-шестых, когда это требуется, игнорирование сознательного искажения действий в этой области по силовому навязыванию этой нормы.

       Эту последовательность можно проиллюстрировать на примере создания и продвижения произвольно понимаемой нормы ？прав человека？, которую Западу удалось легитимизировать в 1975 году в Заключительном акте ОБСЕ в Хельсинки, продвигать и навязывать в 1975–1990 годы в целом ряде стран мира и сделать ее ？обязательной к исполнению？, обоснованием для силовой интервенции позже, уже в иных обстоятельствах, в Югославии, Ираке, Афганистане, Ливии, Сирии, России и т.д. Это наглядно видно на примере политики США в отношении Ирака и конкретно С. Хусейна в случае с его обвинениями в использовании химического оружия, а также на десятках других аналогичных примерах конца XX – начала XXI века. Конечная цель использования этих средств и методов политики ？новой публичной дипломатии？ заключается в том, чтобы создать максимально благоприятные внешние условия для сохранения доминирования США в мире посредством использования в политике инструментов насилия.

       Угрозы, опасности и вызовы имеют таким образом под собой общую основу: силовую политику Запада во главе с США. Но не только. Аналогичную функцию выполняют и значительные части правящих элит европейских стран, прежде всего, Германии и Великобритании, а также элиты Японии, Австралии, Каналы и др. стран, т.е. можно говорить о том, что значительная часть правящей элиты западной ЛЧЦ осуществляет эту политику. Противодействие этим угрозам национальной безопасности России средствами публичной и официальной дипломатии – важнейшая, но не единственная функция, стратегического сдерживания всей политики безопасности, сформулированная впервые еще в варианте Стратегии национальной безопасности России от 12 мая 2009 года. В Указе того времени президента Д. Медведева, утвердившего эту Стратегию, она была сформулирована следующим образом: ？Стратегическое сдерживание предполагает разработку и системную реализацию комплекса взаимосвязанных политических, дипломатических, военных, экономических, информационных и иных мер, направленных на упреждение или снижение угрозы деструктивных действий со стороны государства-агрессора (коалиции государств)[3].

       Эта самая общая характеристика стратегического сдерживания, описанная впервые в официальном документе, отнюдь не раскрывает и не может раскрыть всего содержания политики безопасности и избранной стратегии противоборства с политикой ？новой публичной дипломатии？ западной ЛЧЦ, в основе которой лежит стратегия ？силового принуждения？, изначально включающая самый широкий спектр средств и методов силовой политики. Из-за этого политика ？стратегического сдерживания？ России выглядит декларативно и не очень убедительно. Она не отвечает на вполне конкретные вопросы, связанные прежде всего с тем, кто, как и чем будет противодействовать и ？стратегически сдерживать？ политику ？силового принуждения？ Запада.

       Наверное в этой связи, уже в следующей редакции Стратегии, утвержденной указом В. Путина 31 декабря 2015 года[4], дается более подробное описание характера этих ？деструктивных действий？ Запада и политики стратегического сдерживания как комплекса мер (политических, военных и пр.), направленных на предотвращение только применения военной силы. Функция стратегического сдерживания ограничивалась только предотвращением военного использования против России военно-силовых средств другими государствами[5], но не предполагала, что стратегическое сдерживание будет:

       – во-первых, иметь инициативный, наступательный характер, который может потребоваться от политики России в определенных условиях;

       – во-вторых, что стратегическое сдерживание используется против силовых, но не военных средств и способов противоборства;

       – в-третьих, стратегическое сдерживание представляет собой систему силовых средств и способов, используемых в комплекте.

       Автор: А.И. Подберезкин

       [1] Подберезкин А.И., Харкевич М.В. Мир и война в XXI веке: опыт долгосрочного прогнозирования развития международных отношений. – М.: МГИМО-Университет, 2015. – С. 102.

       [2] Макконнелл Б. Сетевое общество и роль государства // Россия в глобальной политике. 2016. Март–апрель. – № 2. – С. 131.

       [3] Медведев Д.А. Указ Президента Российской Федерации ？О Стратегии национальной безопасности Российской Федерации до 2020 года？ № 537 от 12 мая 2009 г. Ст. 26.

       [4] Путин В.В. Указ Президента Российской Федерации ？О Стратегии национальной безопасности Российской Федерации？ № 683 от 31 декабря 2015 г. / http://base.consultant.ru

       [5] Путин В.В. Указ Президента Российской Федерации ？О Стратегии национальной безопасности Российской Федерации？ № 683 от 31 декабря 2015 г. Ст. 33–36.

       13.03.2017