Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2025

       Любовь БЕРЁЗКИНА

       Поэт, музыкант. Родилась в Ленинграде. Член Союза писателей ХХI века. Автор многих публикаций и книг. Лауреат литературных премий. Живет в городе Мендиг (ФРГ).

       ОДИННАДЦАТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ

       Ю.

       1

       Стекло травы растет из рая,

       и босиком, из пустоты,

       такая музыка большая

       несет стеклянные следы,

       безветренна в себе, безлистна,

       остановилась и повисла

       над теплым чудом детских ног,

       пока стеклянная отчизна

       звенит и капает со щек.

       2

       Вот облака большая голова,

       и мы еще не люди, а слова,

       мы люди слов, их ангелы и черти

       среди покрытых лесом пирамид…

       Как нежно в этом зеркале болит

       заплечный взгляд, не ведающий смерти,

       и слово сквозь прозрачный алфавит

       в бессмертный свет влюбляется при свете

       и говорит.

       3

       Молитвой о снеге начнется мой день

       и веткою ветке помашет,

       над лесом окликнет крылатую тень

       моленьем о хлебе и чаше.

       Ты выйдешь, раздетый, с крестом на груди,

       притянутый ветром за шею

       по белом полю на лодке грести

       и спать до апреля под нею.

       Волна пустоты пробежит вдалеке,

       и голос, коснувшийся глины,

       за Белою Девой пойдет по реке,

       за снами твоими, любимый.

       4

       Из какой печали, печной беды

       смотрим, взяв незримое за основу?

       Это язык, примерзающий в кристалле воды

       к слову,

       небом обнявший мясистую мякоть.

       Посреди разнотравной твоей бороды

       сладко от боли плакать,

       от звездной ее пустоты.

       На локоть поставив слякоть,

       чтобы льду летать, лепетать и крякать,

       поднимать хрустальное за мосты.

       5

       У смерти детское лицо,

       она играет в красный мячик

       и замыкается в кольцо —

       носи на пальце, добрый мальчик,

       крути его, как циферблат,

       покуда смертный снегопад

       себя в себе переиначит

       и застекленный виноград

       бессмертно плачет.

       6

       Мы встретили трубочиста

       с раздвижной лесенкой на плече

       (мы — это я и моя собака),

       я ничего не сказала, потому что не верю

       в приметы и числа,

       новости зодиака

       и вообще…

       На нем был цилиндр.

       Из рукавов

       торчали белые перья.

       Нет, все же я что-то пролепетала вроде:

       здравствуйте, вы в курсе, что счастье приносите?)

       Он даже ответил: точнее, я приношу любовь,

       особенно осенью.

       — Неужели она есть в природе

       и так просто стоит за дверью?..

       Промолчал, достал из багажника щетку

       на длинном шнуре

       и, поднявшись на крышу,

       в печную трубу опустил щекотку,

       засушенную в сентябре

       впридачу к дымящемуся кишмишу.

       За шнур потянул, расчихался, словно от перца,

       и вытянул — чье-то сердце

       чуть живое, в креозоте и саже,

       в открытой ране, вселенской лаже:

       — Лови! — внезапно мне кинул. —

       Вот счастье твое, носи немоту его, боль и глину.

       7

       Окно, прижатое к жильцу,

       теплеет выдохом и взглядом,

       окно лица мерцает садом,

       прижатым к скользкому крыльцу,

       и между сном и снегопадом

       прижатое горит в прижатом,

       когда стекает по лицу.

       8

       Птица из птицы вылетит,

       сядет к тебе на плечо…

       По наледи бродят вылюди.

       Хочешь сказку еще?

       Жила-была Галатея,

       смотревшая по ночам на звезду возле клена.

       Одиночеством холодея,

       из речи вылепила Пигмалиона,

       помолилась Царице Богородице Пресвятой,

       сбегала в небо за живой водой,

       коснулась пальчиком смуглой кожи —

       любимый ожил.

       Еще рассказать?

       Гуляла по берегу Божия Мать,

       издалека

       приметила рыбака —

       он же плотник,

       русского слова угодник.

       Умилилась в улыбку,

       приплыла к нему рыбку —

       согреет слезы

       его в морозы.

       9

       Это наш поезд в трубе печной,

       в белой саже

       идет по стеклянной доске речевой

       и деревянной даже.

       Ох, больно,

       глагольно идет, стекольно,

       игольно и треугольно

       на метельную колокольню —

       там ангелы в снежной пряже

       в кармашки кладут прикольно

       время лебяжье наше.

       10

       Стряхнув надсадный кашель со стола,

       смерть выдохлась и в трениках пошла —

       смерть Мандельштама, Анненского, Фета,

       но не твоя — твоя из сна и света,

       из ветра, снега, дома и тепла,

       с пустыней в такт и со страною вровень.

       В стране зима, соленая от крови,

       от боли убиенных тополей —

       такая пустота стоит над ней,

       что нам не запечатать это в слове —

       не втиснутся мерцающие тьмы

       и поздний вечер на краю зимы,

       когда взойдут пылающие фары

       и снежных нитей перпендикуляры,

       обнявшие морозные дымы.

       11

       Деревянные сны, шерстяные,

       полевые, как русская боль…

       Ты со мною молчишь из России,

       говорить мне в Россию позволь.

       По-синичьи, сорочьи, по-волчьи,

       не взахлеб говорить, не навзрыд,

       целовать виноградные ночи,

       от которых горчит и болит

       говорения сладкое бремя,

       и в печном близоруком огне

       закрываться руками на время,

       чтобы вспыхнуть потом в тишине.

       Любовь БЕРЁЗКИНА

       Поэт, музыкант. Родилась в Ленинграде. Член Союза писателей ХХI века. Автор многих публикаций и книг. Лауреат литературных премий. Живет в городе Мендиг (ФРГ).

       ОДИННАДЦАТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ

       Ю.

       1

       Стекло травы растет из рая,

       и босиком, из пустоты,

       такая музыка большая

       несет стеклянные следы,

       безветренна в себе, безлистна,

       остановилась и повисла

       над теплым чудом детских ног,

       пока стеклянная отчизна

       звенит и капает со щек.

       2

       Вот облака большая голова,

       и мы еще не люди, а слова,

       мы люди слов, их ангелы и черти

       среди покрытых лесом пирамид…

       Как нежно в этом зеркале болит

       заплечный взгляд, не ведающий смерти,

       и слово сквозь прозрачный алфавит

       в бессмертный свет влюбляется при свете

       и говорит.

       3

       Молитвой о снеге начнется мой день

       и веткою ветке помашет,

       над лесом окликнет крылатую тень

       моленьем о хлебе и чаше.

       Ты выйдешь, раздетый, с крестом на груди,

       притянутый ветром за шею

       по белом полю на лодке грести

       и спать до апреля под нею.

       Волна пустоты пробежит вдалеке,

       и голос, коснувшийся глины,

       за Белою Девой пойдет по реке,

       за снами твоими, любимый.

       4

       Из какой печали, печной беды

       смотрим, взяв незримое за основу?

       Это язык, примерзающий в кристалле воды

       к слову,

       небом обнявший мясистую мякоть.

       Посреди разнотравной твоей бороды

       сладко от боли плакать,

       от звездной ее пустоты.

       На локоть поставив слякоть,

       чтобы льду летать, лепетать и крякать,

       поднимать хрустальное за мосты.

       5

       У смерти детское лицо,

       она играет в красный мячик

       и замыкается в кольцо —

       носи на пальце, добрый мальчик,

       крути его, как циферблат,

       покуда смертный снегопад

       себя в себе переиначит

       и застекленный виноград

       бессмертно плачет.

       6

       Мы встретили трубочиста

       с раздвижной лесенкой на плече

       (мы — это я и моя собака),

       я ничего не сказала, потому что не верю

       в приметы и числа,

       новости зодиака

       и вообще…

       На нем был цилиндр.

       Из рукавов

       торчали белые перья.

       Нет, все же я что-то пролепетала вроде:

       здравствуйте, вы в курсе, что счастье приносите?)

       Он даже ответил: точнее, я приношу любовь,

       особенно осенью.

       — Неужели она есть в природе

       и так просто стоит за дверью?..

       Промолчал, достал из багажника щетку

       на длинном шнуре

       и, поднявшись на крышу,

       в печную трубу опустил щекотку,

       засушенную в сентябре

       впридачу к дымящемуся кишмишу.

       За шнур потянул, расчихался, словно от перца,

       и вытянул — чье-то сердце

       чуть живое, в креозоте и саже,

       в открытой ране, вселенской лаже:

       — Лови! — внезапно мне кинул. —

       Вот счастье твое, носи немоту его, боль и глину.

       7

       Окно, прижатое к жильцу,

       теплеет выдохом и взглядом,

       окно лица мерцает садом,

       прижатым к скользкому крыльцу,

       и между сном и снегопадом

       прижатое горит в прижатом,

       когда стекает по лицу.

       8

       Птица из птицы вылетит,

       сядет к тебе на плечо…

       По наледи бродят вылюди.

       Хочешь сказку еще?

       Жила-была Галатея,

       смотревшая по ночам на звезду возле клена.

       Одиночеством холодея,

       из речи вылепила Пигмалиона,

       помолилась Царице Богородице Пресвятой,

       сбегала в небо за живой водой,

       коснулась пальчиком смуглой кожи —

       любимый ожил.

       Еще рассказать?

       Гуляла по берегу Божия Мать,

       издалека

       приметила рыбака —

       он же плотник,

       русского слова угодник.

       Умилилась в улыбку,

       приплыла к нему рыбку —

       согреет слезы

       его в морозы.

       9

       Это наш поезд в трубе печной,

       в белой саже

       идет по стеклянной доске речевой

       и деревянной даже.

       Ох, больно,

       глагольно идет, стекольно,

       игольно и треугольно

       на метельную колокольню —

       там ангелы в снежной пряже

       в кармашки кладут прикольно

       время лебяжье наше.

       10

       Стряхнув надсадный кашель со стола,

       смерть выдохлась и в трениках пошла —

       смерть Мандельштама, Анненского, Фета,

       но не твоя — твоя из сна и света,

       из ветра, снега, дома и тепла,

       с пустыней в такт и со страною вровень.

       В стране зима, соленая от крови,

       от боли убиенных тополей —

       такая пустота стоит над ней,

       что нам не запечатать это в слове —

       не втиснутся мерцающие тьмы

       и поздний вечер на краю зимы,

       когда взойдут пылающие фары

       и снежных нитей перпендикуляры,

       обнявшие морозные дымы.

       11

       Деревянные сны, шерстяные,

       полевые, как русская боль…

       Ты со мною молчишь из России,

       говорить мне в Россию позволь.

       По-синичьи, сорочьи, по-волчьи,

       не взахлеб говорить, не навзрыд,

       целовать виноградные ночи,

       от которых горчит и болит

       говорения сладкое бремя,

       и в печном близоруком огне

       закрываться руками на время,

       чтобы вспыхнуть потом в тишине.