Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 6, 2023
Галина Климова— поэт. Родилась в Москве. Пишет стихи и прозу. Переводит славянскую поэзию. Выпускница Литературного института им. А. М. Горького (семинар Евгения Винокурова). Публикации в журналах ？Арион？, ？Дружба народов？, ？Континент？, ？Юность？, ？Вестник Европы？, ？Сибирские огни？, ？Новый журнал？, ？Интерпоэзия？, ？Дети Ра？, ？Иерусалимский журнал？ и др. Автор трех книг прозы и девяти поэтических сборников (три изданы билингва в Болгарии), среди них: ？В своем роде？ (М., 2013) и ？Сказуемое несовершенного вида？ (Ставрополь, 2020). Составитель поэтических антологий ？Московская Муза. 1799–1997？ (М., 1998), ？Московская Муза. ХVII–ХХI？ (М., 2004) и русско-болгарской антологии ？Из жизни райского сада？ (Варна, 2001). С 2007 года — редактор отдела поэзии журнала ？Дружба народов？. Живет в Москве.
ТРИ ВЯЗА
Как вы там в Ногинске без меня,
ребятня,
дворовая родня?
И Клязьма,
тормозная на мели?
И тощий лес, на кладбище кивая,
про рельсы ни гу-гу —
но стон из-под земли
злодейски убиенного последнего трамвая?
Как вы там в Ногинске, кореша,
на Советской три отвязных вяза,
дупло нараспашку,
на вырост душа?
Жесть — эти медные трубы джаза!
Но мерещится сквозь вьюжный фьюжен
кто-то в валенках и на лыжах,
словно Сольвейг, и ближе, ближе…
Какой еще рай райцентру нужен?
Широколиственна память крон —
воровские разборки ворон,
жуков майских зудевшая стая.
Вязы шершаво шумят с трех сторон,
и я — с четвертой —
отпрыском к ним прирастая.
ДЕД РОМАН ИВАНЫЧ ОРЕШКИН
Умер в 38-м.
И время-то выбрал какое?!
На поминках трехлетнего крестника Юры
мой дед умер
от перепоя.
Роман Иваныч Орешкин
— случай стихийной натуры.
На спор махнул поллитровку белой,
пока его женка пела
со святыми упокой.
Синий рот синей рукой
подобрал:
— Возьми меня, Юрка, к себе,
жутко, поди, одному в червивой избе…
Дополз до дивана,
ткнулся в подушку лицом,
захрипел.
Дочь когда пришла за отцом,
тот уже не дышал.
И крики, и слезы разом.
Схоронили с маленьким крестником рядом.
Лохматая елка меж ними росла,
и ландышам в мае здесь несть числа.
Я прихожу к нему снова и снова,
к Роману Орешкину из-под Венёва,
которого видела только на фото:
там праздник,
может быть, воскресенье —
дружки, самовар и жена его Феня,
и сам он с развесистыми губами,
просвечивающими до нутра глазами
тревожил прожженную тьму:
тебе, малявке, не по уму…
Феня читала над ним по псалтири,
твердила: спас от колчаковцев,
вывез нас всех из Сибири…
Роман додельным был мужиком,
с шести утра — горячий красильный цех,
потом сапожничал, наш золотой орех,
да женку по снегу гонял босиком,
чтоб выла и била в дверь кулаком:
— За что любить тебя, изверг?
А не любить — грех.
На глазах у соседей — не лишь бы —
？за отличное поведение？ Анины лыжи
сжег еще в классе шестом,
и Сонин портфель ？за успехи？,
самодур запьянцовский,
топором изрубил для потехи:
— Хватит учиться, умницы,
вам в ткачихи пора или в шпульницы.
Умер в 38-м.
И было ему невдомек,
что Соня скоро станет врачом
и Анёк-огонек, младшая дочь,
очень известным станет врачом,
но обе не в силах отцу помочь.
ПЕРЕПЕЛОЧКА
Моей бабушке
Федосье Захаровне Калгановой,
дочери деревенского скрипача
…кружева вырезала бумажные,
по праздникам — из фольги,
наряжая, как елку, посудную полку,
не жалела на блюдо побольше оборку,
рядками рассаживала пироги.
…выпив стопку, вытирала глаза:
хватит баклуши бить, егоза,
заводи ？Перепёлку？!
Я нехотя поднимала скрипку
из сна глухого, как из оврага,
поросшего дешевым сукном,
и, угнездившись перед окном,
где по нотам щебетала бумага,
почти без вранья начинала:
наша перепёлка старенькою стала…
Поймавши слезу на лету, как ошибку,
когда встрепенулся смычок,
рванулась она, и рот — в кулачок,
узнала и звук, и отцовскую скрипку.
Захар из кацапов,
(забытый мой прадед),
рукастый в окрестностях мужичок,
скрипичного дела и музыки ради
с чудинкой в лесу приглядел чурбачок
на новую скрипку себе, на свадьбу
(вот бы где петь мне и танцевать бы).
Захар и без скрипки хорош, с бородой,
подмышкой с прабабкой моей молодой.
Плясали, пахали…
Посыпались дети:
Марфа, Улита, Хрисанфий и Петя,
и Феня — губы сковородой.
Как с пылу, с жару гуляла улыбка,
как распалялась отцовская скрипка,
в жизнь провожала по свежей стерне,
вдруг надорвавшись на бычьей струне:
ты ж моя, ты ж моя, перепёлочка…
Песенка спета. Захарий в раю.
Феня моя у него на подхвате
в тонком певучем размашистом платье, —
и я такое себе скрою.
Долго без музыки не видно утра.
Видно, совсем заигралось во сне.
Продана скрипка.
И куплена люстра.
Страшно сказать, по какой цене.
* * *
Обид забористых частокол,
ни щели, ни лаза.
Слеза устремленно ведет протокол
из левого глаза.
Трава подстрекает.
Подводит тропа,
сто верст пешком до небес.
И что теперь плакать
и что роптать,
как дремуч мой путь
через крестный лес.
И язык мой,
возлюбленный враг,
предрекая неравную битву,
дальше Киева доведет враз,
лишь Иисусову вспомню молитву.
* * *
Ты зовешь меня ласточкой,
только — ты,
в этом доме не птичьей совсем лепоты,
в этом мире,
что склеить не хватит слюны,
я не сплю напролет — от стены до стены.
Мне б хватнуть ветра-воздуха, вольных звезд,
шильце спереди,
сзади — вильцем хвост,
черный, в фирменном смокинге
напрокат,
чтоб шнырять да присвистывать
невпопад.
Мутный омут на Клязьме.
Пить, пить, пить,
чтоб себя растопить, крыльев не утопить.
Помолчим на дорожку: раз, два, три…
Мне б живого воздуха —
хоть умри.
* * *
Ломкий голос шарманки,
прирученный надеждой о ветре,
нанятом в поводыри,
бредет вдоль весны и заборов,
еще удивляя себя,
как на ноги вставший младенец.
— О чем ты поешь во сне,
когда тебя покидает эхо,
и ты растешь только в сердце
улиц, дворов и деревьев?
Люди,
имеющие свой голос,
не услышат тебя.
Галина Климова— поэт. Родилась в Москве. Пишет стихи и прозу. Переводит славянскую поэзию. Выпускница Литературного института им. А. М. Горького (семинар Евгения Винокурова). Публикации в журналах ？Арион？, ？Дружба народов？, ？Континент？, ？Юность？, ？Вестник Европы？, ？Сибирские огни？, ？Новый журнал？, ？Интерпоэзия？, ？Дети Ра？, ？Иерусалимский журнал？ и др. Автор трех книг прозы и девяти поэтических сборников (три изданы билингва в Болгарии), среди них: ？В своем роде？ (М., 2013) и ？Сказуемое несовершенного вида？ (Ставрополь, 2020). Составитель поэтических антологий ？Московская Муза. 1799–1997？ (М., 1998), ？Московская Муза. ХVII–ХХI？ (М., 2004) и русско-болгарской антологии ？Из жизни райского сада？ (Варна, 2001). С 2007 года — редактор отдела поэзии журнала ？Дружба народов？. Живет в Москве.
ТРИ ВЯЗА
Как вы там в Ногинске без меня,
ребятня,
дворовая родня?
И Клязьма,
тормозная на мели?
И тощий лес, на кладбище кивая,
про рельсы ни гу-гу —
но стон из-под земли
злодейски убиенного последнего трамвая?
Как вы там в Ногинске, кореша,
на Советской три отвязных вяза,
дупло нараспашку,
на вырост душа?
Жесть — эти медные трубы джаза!
Но мерещится сквозь вьюжный фьюжен
кто-то в валенках и на лыжах,
словно Сольвейг, и ближе, ближе…
Какой еще рай райцентру нужен?
Широколиственна память крон —
воровские разборки ворон,
жуков майских зудевшая стая.
Вязы шершаво шумят с трех сторон,
и я — с четвертой —
отпрыском к ним прирастая.
ДЕД РОМАН ИВАНЫЧ ОРЕШКИН
Умер в 38-м.
И время-то выбрал какое?!
На поминках трехлетнего крестника Юры
мой дед умер
от перепоя.
Роман Иваныч Орешкин
— случай стихийной натуры.
На спор махнул поллитровку белой,
пока его женка пела
со святыми упокой.
Синий рот синей рукой
подобрал:
— Возьми меня, Юрка, к себе,
жутко, поди, одному в червивой избе…
Дополз до дивана,
ткнулся в подушку лицом,
захрипел.
Дочь когда пришла за отцом,
тот уже не дышал.
И крики, и слезы разом.
Схоронили с маленьким крестником рядом.
Лохматая елка меж ними росла,
и ландышам в мае здесь несть числа.
Я прихожу к нему снова и снова,
к Роману Орешкину из-под Венёва,
которого видела только на фото:
там праздник,
может быть, воскресенье —
дружки, самовар и жена его Феня,
и сам он с развесистыми губами,
просвечивающими до нутра глазами
тревожил прожженную тьму:
тебе, малявке, не по уму…
Феня читала над ним по псалтири,
твердила: спас от колчаковцев,
вывез нас всех из Сибири…
Роман додельным был мужиком,
с шести утра — горячий красильный цех,
потом сапожничал, наш золотой орех,
да женку по снегу гонял босиком,
чтоб выла и била в дверь кулаком:
— За что любить тебя, изверг?
А не любить — грех.
На глазах у соседей — не лишь бы —
？за отличное поведение？ Анины лыжи
сжег еще в классе шестом,
и Сонин портфель ？за успехи？,
самодур запьянцовский,
топором изрубил для потехи:
— Хватит учиться, умницы,
вам в ткачихи пора или в шпульницы.
Умер в 38-м.
И было ему невдомек,
что Соня скоро станет врачом
и Анёк-огонек, младшая дочь,
очень известным станет врачом,
но обе не в силах отцу помочь.
ПЕРЕПЕЛОЧКА
Моей бабушке
Федосье Захаровне Калгановой,
дочери деревенского скрипача
…кружева вырезала бумажные,
по праздникам — из фольги,
наряжая, как елку, посудную полку,
не жалела на блюдо побольше оборку,
рядками рассаживала пироги.
…выпив стопку, вытирала глаза:
хватит баклуши бить, егоза,
заводи ？Перепёлку？!
Я нехотя поднимала скрипку
из сна глухого, как из оврага,
поросшего дешевым сукном,
и, угнездившись перед окном,
где по нотам щебетала бумага,
почти без вранья начинала:
наша перепёлка старенькою стала…
Поймавши слезу на лету, как ошибку,
когда встрепенулся смычок,
рванулась она, и рот — в кулачок,
узнала и звук, и отцовскую скрипку.
Захар из кацапов,
(забытый мой прадед),
рукастый в окрестностях мужичок,
скрипичного дела и музыки ради
с чудинкой в лесу приглядел чурбачок
на новую скрипку себе, на свадьбу
(вот бы где петь мне и танцевать бы).
Захар и без скрипки хорош, с бородой,
подмышкой с прабабкой моей молодой.
Плясали, пахали…
Посыпались дети:
Марфа, Улита, Хрисанфий и Петя,
и Феня — губы сковородой.
Как с пылу, с жару гуляла улыбка,
как распалялась отцовская скрипка,
в жизнь провожала по свежей стерне,
вдруг надорвавшись на бычьей струне:
ты ж моя, ты ж моя, перепёлочка…
Песенка спета. Захарий в раю.
Феня моя у него на подхвате
в тонком певучем размашистом платье, —
и я такое себе скрою.
Долго без музыки не видно утра.
Видно, совсем заигралось во сне.
Продана скрипка.
И куплена люстра.
Страшно сказать, по какой цене.
* * *
Обид забористых частокол,
ни щели, ни лаза.
Слеза устремленно ведет протокол
из левого глаза.
Трава подстрекает.
Подводит тропа,
сто верст пешком до небес.
И что теперь плакать
и что роптать,
как дремуч мой путь
через крестный лес.
И язык мой,
возлюбленный враг,
предрекая неравную битву,
дальше Киева доведет враз,
лишь Иисусову вспомню молитву.
* * *
Ты зовешь меня ласточкой,
только — ты,
в этом доме не птичьей совсем лепоты,
в этом мире,
что склеить не хватит слюны,
я не сплю напролет — от стены до стены.
Мне б хватнуть ветра-воздуха, вольных звезд,
шильце спереди,
сзади — вильцем хвост,
черный, в фирменном смокинге
напрокат,
чтоб шнырять да присвистывать
невпопад.
Мутный омут на Клязьме.
Пить, пить, пить,
чтоб себя растопить, крыльев не утопить.
Помолчим на дорожку: раз, два, три…
Мне б живого воздуха —
хоть умри.
* * *
Ломкий голос шарманки,
прирученный надеждой о ветре,
нанятом в поводыри,
бредет вдоль весны и заборов,
еще удивляя себя,
как на ноги вставший младенец.
— О чем ты поешь во сне,
когда тебя покидает эхо,
и ты растешь только в сердце
улиц, дворов и деревьев?
Люди,
имеющие свой голос,
не услышат тебя.
Стихотворения