Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 6, 2024
Гавриил МАРКИН
Поэт. Родился и живет в Москве, окончил Московский городской педагогический университет и Московский институт иностранных языков; длительное время работал литературным переводчиком. Автор поэтических книг ？Облик？ (2011), ？Ремесло невидимости и оборотничества？？ (2024), ряда журнальных публикаций. Стихи переводились на чешский и немецкий языки. Член Союза писателей ХХI века с 2024 года.
ВИД ИЗ ОКНА
* * *
Красный лист меж непрочитанных
страниц; в пыли: билет на трамвай,
хитин отставного жука —
мертвые помнят живых
как признак места и времени:
это место
крушения весны, эту воду
пил пес, на воде
остались два круга, оттиск
его языка.
* * *
те кто стоят
обнявшись на льдине
помнят свои
взаимопроникающие имена
как синеву
и ее соляные колеса —
щека, щека и солнца
сквозь паруса таяния.
* * *
рыбы носили во ртах
глобулы искусственного воздуха —
дно заменять
перевернутым небом
в них клубилась кронами корпускул
волчья перепись птиц
за ухо колено и глаз
до восхода земли
* * *
и выпили едкое
имя с ладони —
и перестали двоиться
в поспешных глазах мира:
черном
и синем —
воедины как будто
из черной латыни тесноты
отлиты серьги смородины
* * *
уже износились
шарниры в ручной лисице
перетерлись ремни и влага забыла
свои ногти на медных заводных головках —
кто-то пытался дышать
сквозь зубчатые буквы вращения
оставив на них клочья шерсти:
завитые строки непрерывности: зачем
в размыкание рук тополей впряжены
первопричины небес
* * *
ось любой ягоды —
плач
что струится в морщинах ландшафтов
и жабрах платьев июня не смея
остыть
начерно замещая
вертикалями седины тополей
светотени ключиц
* * *
в полипы причинно-
следственных фасадов
укрыты надежней ребра и воды
исходные ангелы-цифры —
над их головами темнели
мельничные мускулатуры столкновений:
сороки дрались за цвета
с нас сползшие этой весной —
лаконичны застежки на ветре
болевая
сепия перьев
* * *
сорока — не побелеет пока
в своем теле не выжжет весь уголь —
надета на ось
толкования оттепели —
льды: окна ивы:
ключицы и звенья
пролитых серафимов врожденные в графы
органа падения
* * *
видеть
поводырей солнца сквозь сбывшиеся ладони
больней на число
шпал до начала —
где в тактильных объемах зимы
снег носил мою кожу
мною вовнутрь
* * *
пере-
пережидать
оттенки крови —
дом построенный
из колыбельных перьев
рухнет
от единого
движения век
* * *
на апрельском бульваре
встав на стремянку
в синий цвет красил липам
ресницы
и впредь не забыть
черты тех кого ждут
за небесами
непрочные
самолеты
EURYDICE-FM
Наверное, никогда, разве только приснится:
расцветают былые, черные
кувшинки у берега лучшего из миров,
былые перья, красные капли
в никогда не блекнущей траве,
в дальней распахнутой роще
зверь-вспышка —
— Когда, падая, ломает
пересохшие стебли тысячелистника
стальная водонапорная башня,
бледное лето, хруст, глаза полевки
удивленно-ртутные,
по-осеннему прозрачные
слезы Альбрехта, черные
петушиные перья —
— Под вскрытым кожухом жилистой
волокнистой плоти вращались шкивы,
вились приводные ремни, скрипели колеса,
вращая глазные яблоки с ртутными зрачками,
перемещая выточенные из раковин ногти,
создавая иллюзию роста, — такими
мы увидели друг друга в разрезе
в Музее естественной истории в Гамбурге,
друг друга забыв
в слоях смирительного ракушечника,
латунные имена —
— Пожелтевший блеск, размокшая этикетка
жестяного цилиндра в песке;
крабы ворошат груду
гниющих рыбьих внутренностей;
ушедшие в море провожают взглядом
созвездия и курчавые волны;
песни дальнего похода:
опускается снег
на раскаленные солдатские шанкры;
над пагодами мчатся бубонные облака —
— На верхней ступени неподвижного эскалатора
поет муэдзин, и мчатся по пыльным туннелям
черные вихри, муравьиные сумерки;
жертвенная кровь в стерильных меандрах кафеля,
отметины дорожного реагента на обнажившихся корнях,
холодное рождество;
низкие птицы, билборды:
небо опустошаемо ветром —
— Воспоминание детства: кухня,
клеенчатая лужица, вид из окна:
мир солнечен и водянист,
словно только начал расти
из изначальной яйцеклетки;
и солнечный ангел
собирает в ладонь
пылинки, парящие
в утреннем воздухе,
на мертвенном грифеле
балансирует мотылек;
на сломанных ветвях
длятся сталактиты замерзшего сока,
в каждом — солнце и лица ушедших —
— Горбатые овалы листвы
и тополиная вспышка, окно
в слепой год; в мастерской
пружины и зубчатые колеса натурщиков,
размеченная перспектива,
оттенки, которым нет названия,
оттенки изменчивости
пружинистой крови —
— Говорят, горло венгерской оперной певице
после тяжелой операции заменили
изделием венских стеклодувов;
Артель глухонемых вырезает из золотой фольги
лепестки будущих роз —
— Пыльца на татуированной коже сапог
красна, как след от судьбы
в вишневых деревьях:
диктатор, безнадежно влюбленный
в киноактрису, чей разрез глаз выдает
память о снеге на шаткой траве,
симметрия родимых пятен и глаз
роднит с махаоном —
— Старый, траченный травой город;
птица, запертая в полом корпусе радиолы,
поет в сетчатые отверстия; вот,
уже скоро, ненужные клювы
сменят на флейты;
в проеме рухнувших врат
умещается мир,
тростник на берегах Ахерона,
Спаситель ведет праведных
по плодородной от слез
земле междуречья
Коцита и Флегетона.
* * *
Вслушиваясь в мир, дослушались до звука,
с которым свет точит камень,
луч же удлинялся все боле и боле
и уже провисал над лазоревой пустотой,
как недоумение того, кто, имея два глаза,
нашел в траве третий, в точности подобный двум первым,
и теперь ощупью ищет ему на лице
подходящее место.
ОДУВАНЧИК
— Быть может, улитка
мнит себя морем, наползающим на сушу?
Так жили мы, остерегаясь
только режущих стрекозьих крыл, у облачного пруда,
и желтое солнце над нами
становилось белым
и улетало
с ветром.
* * *
Слушая звон крючка
о за ночь отвердевшую воду,
слепой рыболов познает
себя как ловца отражений.
* * *
Вот придут камыши целовать руки
на звук дрожащей от натяжения
тетивы языка — в сумерках,
когда дерн изувечит копыто кентавра
и сам пальцами с удлинившимися ногтями
нащупаешь рога, что наметились на висках
уплотнением
тишины.
* * *
есть дверь есть порог
но некого
назначить собой
хоть и полон дом твой птицами
кружащими со скоростью
остывания вселенной
и есть окна:
херувим ходит
по весеннем лесу
что уже занимается пламенем
* * *
Механизмом огня озадаченные,
три мудреца вглядывались в языки пламени
в надежде разглядеть в них потаенные
пружины и зубчатые колеса,
ухватить их пытались пальцами,
с пальцев капало, зло шипя на углях,
их время,
ставшее вдруг текучим.
* * *
На подошвы налипла тяжкая глина,
и ему уже не оторвать от земли
ног, не приспособленных
к земному тяготению,
только видеть глазами на стебельках,
как корабль его
в землю врастает —
роднится с землею.
* * *
офелия уже на полпути
к дремучим островам
где херувим прядет
из пламени новый лес
— кувшинки тасуют лепестки
желая остаться неузнанными
жмутся к дремучим островам
приближения
* * *
Дайте имя ему,
имя, в котором
было бы меньше его,
вскормленного студеной водой
из сосцов апреля, —
больше того, что нарождается
в вербный час в нижнем сосуде клепсидры,
когда жизнь истекает по капле
и верхний
— колыбель —
пустеет.
* * *
Только бог, что живет в подгнившем,
облепленном осами персике слышал,
как по днищу нашего челна скребут
мачты незатонувших судов,
он единственный знает в лицо
тех, кто махал нам с осеннего берега,
пока их не развеял ветер.
Зима; девушка на тонком поводке
ведет крейсер вдоль взморья Осаки.
* * *
Голубое не-место, где кончается день,
где кончается ночь;
и все боги взобрались в одну колесницу.
Лиана — и та восползает на дерево
лишь за цветком,
не зная, что распустится он через тысячу лет
и лес теснят взлетные полосы.
ШВЕДСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Взявшись за руки, волны водят хоровод
вокруг бревенчатого острова, из чьих бойниц
выглядывают замшелые пушки — будь они людьми,
выжили бы из ума от старости, — из дул, как слюна,
стекает вязкая влага. Там не глубоко, но какие
руки нужны, чтоб дотянуться до дна? — руки спрута —
чтоб на ощупь найти место встречи матросов,
шедших из Ревеля в Гельсингфорс,
и из Гельсингфорса в Ревель, а ныне
покорных течениям, рыбам и льдам.
Морось цвета камня. Острова как цветы
тленья и славы.
Гавриил МАРКИН
Поэт. Родился и живет в Москве, окончил Московский городской педагогический университет и Московский институт иностранных языков; длительное время работал литературным переводчиком. Автор поэтических книг ？Облик？ (2011), ？Ремесло невидимости и оборотничества？？ (2024), ряда журнальных публикаций. Стихи переводились на чешский и немецкий языки. Член Союза писателей ХХI века с 2024 года.
ВИД ИЗ ОКНА
* * *
Красный лист меж непрочитанных
страниц; в пыли: билет на трамвай,
хитин отставного жука —
мертвые помнят живых
как признак места и времени:
это место
крушения весны, эту воду
пил пес, на воде
остались два круга, оттиск
его языка.
* * *
те кто стоят
обнявшись на льдине
помнят свои
взаимопроникающие имена
как синеву
и ее соляные колеса —
щека, щека и солнца
сквозь паруса таяния.
* * *
рыбы носили во ртах
глобулы искусственного воздуха —
дно заменять
перевернутым небом
в них клубилась кронами корпускул
волчья перепись птиц
за ухо колено и глаз
до восхода земли
* * *
и выпили едкое
имя с ладони —
и перестали двоиться
в поспешных глазах мира:
черном
и синем —
воедины как будто
из черной латыни тесноты
отлиты серьги смородины
* * *
уже износились
шарниры в ручной лисице
перетерлись ремни и влага забыла
свои ногти на медных заводных головках —
кто-то пытался дышать
сквозь зубчатые буквы вращения
оставив на них клочья шерсти:
завитые строки непрерывности: зачем
в размыкание рук тополей впряжены
первопричины небес
* * *
ось любой ягоды —
плач
что струится в морщинах ландшафтов
и жабрах платьев июня не смея
остыть
начерно замещая
вертикалями седины тополей
светотени ключиц
* * *
в полипы причинно-
следственных фасадов
укрыты надежней ребра и воды
исходные ангелы-цифры —
над их головами темнели
мельничные мускулатуры столкновений:
сороки дрались за цвета
с нас сползшие этой весной —
лаконичны застежки на ветре
болевая
сепия перьев
* * *
сорока — не побелеет пока
в своем теле не выжжет весь уголь —
надета на ось
толкования оттепели —
льды: окна ивы:
ключицы и звенья
пролитых серафимов врожденные в графы
органа падения
* * *
видеть
поводырей солнца сквозь сбывшиеся ладони
больней на число
шпал до начала —
где в тактильных объемах зимы
снег носил мою кожу
мною вовнутрь
* * *
пере-
пережидать
оттенки крови —
дом построенный
из колыбельных перьев
рухнет
от единого
движения век
* * *
на апрельском бульваре
встав на стремянку
в синий цвет красил липам
ресницы
и впредь не забыть
черты тех кого ждут
за небесами
непрочные
самолеты
EURYDICE-FM
Наверное, никогда, разве только приснится:
расцветают былые, черные
кувшинки у берега лучшего из миров,
былые перья, красные капли
в никогда не блекнущей траве,
в дальней распахнутой роще
зверь-вспышка —
— Когда, падая, ломает
пересохшие стебли тысячелистника
стальная водонапорная башня,
бледное лето, хруст, глаза полевки
удивленно-ртутные,
по-осеннему прозрачные
слезы Альбрехта, черные
петушиные перья —
— Под вскрытым кожухом жилистой
волокнистой плоти вращались шкивы,
вились приводные ремни, скрипели колеса,
вращая глазные яблоки с ртутными зрачками,
перемещая выточенные из раковин ногти,
создавая иллюзию роста, — такими
мы увидели друг друга в разрезе
в Музее естественной истории в Гамбурге,
друг друга забыв
в слоях смирительного ракушечника,
латунные имена —
— Пожелтевший блеск, размокшая этикетка
жестяного цилиндра в песке;
крабы ворошат груду
гниющих рыбьих внутренностей;
ушедшие в море провожают взглядом
созвездия и курчавые волны;
песни дальнего похода:
опускается снег
на раскаленные солдатские шанкры;
над пагодами мчатся бубонные облака —
— На верхней ступени неподвижного эскалатора
поет муэдзин, и мчатся по пыльным туннелям
черные вихри, муравьиные сумерки;
жертвенная кровь в стерильных меандрах кафеля,
отметины дорожного реагента на обнажившихся корнях,
холодное рождество;
низкие птицы, билборды:
небо опустошаемо ветром —
— Воспоминание детства: кухня,
клеенчатая лужица, вид из окна:
мир солнечен и водянист,
словно только начал расти
из изначальной яйцеклетки;
и солнечный ангел
собирает в ладонь
пылинки, парящие
в утреннем воздухе,
на мертвенном грифеле
балансирует мотылек;
на сломанных ветвях
длятся сталактиты замерзшего сока,
в каждом — солнце и лица ушедших —
— Горбатые овалы листвы
и тополиная вспышка, окно
в слепой год; в мастерской
пружины и зубчатые колеса натурщиков,
размеченная перспектива,
оттенки, которым нет названия,
оттенки изменчивости
пружинистой крови —
— Говорят, горло венгерской оперной певице
после тяжелой операции заменили
изделием венских стеклодувов;
Артель глухонемых вырезает из золотой фольги
лепестки будущих роз —
— Пыльца на татуированной коже сапог
красна, как след от судьбы
в вишневых деревьях:
диктатор, безнадежно влюбленный
в киноактрису, чей разрез глаз выдает
память о снеге на шаткой траве,
симметрия родимых пятен и глаз
роднит с махаоном —
— Старый, траченный травой город;
птица, запертая в полом корпусе радиолы,
поет в сетчатые отверстия; вот,
уже скоро, ненужные клювы
сменят на флейты;
в проеме рухнувших врат
умещается мир,
тростник на берегах Ахерона,
Спаситель ведет праведных
по плодородной от слез
земле междуречья
Коцита и Флегетона.
* * *
Вслушиваясь в мир, дослушались до звука,
с которым свет точит камень,
луч же удлинялся все боле и боле
и уже провисал над лазоревой пустотой,
как недоумение того, кто, имея два глаза,
нашел в траве третий, в точности подобный двум первым,
и теперь ощупью ищет ему на лице
подходящее место.
ОДУВАНЧИК
— Быть может, улитка
мнит себя морем, наползающим на сушу?
Так жили мы, остерегаясь
только режущих стрекозьих крыл, у облачного пруда,
и желтое солнце над нами
становилось белым
и улетало
с ветром.
* * *
Слушая звон крючка
о за ночь отвердевшую воду,
слепой рыболов познает
себя как ловца отражений.
* * *
Вот придут камыши целовать руки
на звук дрожащей от натяжения
тетивы языка — в сумерках,
когда дерн изувечит копыто кентавра
и сам пальцами с удлинившимися ногтями
нащупаешь рога, что наметились на висках
уплотнением
тишины.
* * *
есть дверь есть порог
но некого
назначить собой
хоть и полон дом твой птицами
кружащими со скоростью
остывания вселенной
и есть окна:
херувим ходит
по весеннем лесу
что уже занимается пламенем
* * *
Механизмом огня озадаченные,
три мудреца вглядывались в языки пламени
в надежде разглядеть в них потаенные
пружины и зубчатые колеса,
ухватить их пытались пальцами,
с пальцев капало, зло шипя на углях,
их время,
ставшее вдруг текучим.
* * *
На подошвы налипла тяжкая глина,
и ему уже не оторвать от земли
ног, не приспособленных
к земному тяготению,
только видеть глазами на стебельках,
как корабль его
в землю врастает —
роднится с землею.
* * *
офелия уже на полпути
к дремучим островам
где херувим прядет
из пламени новый лес
— кувшинки тасуют лепестки
желая остаться неузнанными
жмутся к дремучим островам
приближения
* * *
Дайте имя ему,
имя, в котором
было бы меньше его,
вскормленного студеной водой
из сосцов апреля, —
больше того, что нарождается
в вербный час в нижнем сосуде клепсидры,
когда жизнь истекает по капле
и верхний
— колыбель —
пустеет.
* * *
Только бог, что живет в подгнившем,
облепленном осами персике слышал,
как по днищу нашего челна скребут
мачты незатонувших судов,
он единственный знает в лицо
тех, кто махал нам с осеннего берега,
пока их не развеял ветер.
Зима; девушка на тонком поводке
ведет крейсер вдоль взморья Осаки.
* * *
Голубое не-место, где кончается день,
где кончается ночь;
и все боги взобрались в одну колесницу.
Лиана — и та восползает на дерево
лишь за цветком,
не зная, что распустится он через тысячу лет
и лес теснят взлетные полосы.
ШВЕДСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Взявшись за руки, волны водят хоровод
вокруг бревенчатого острова, из чьих бойниц
выглядывают замшелые пушки — будь они людьми,
выжили бы из ума от старости, — из дул, как слюна,
стекает вязкая влага. Там не глубоко, но какие
руки нужны, чтоб дотянуться до дна? — руки спрута —
чтоб на ощупь найти место встречи матросов,
шедших из Ревеля в Гельсингфорс,
и из Гельсингфорса в Ревель, а ныне
покорных течениям, рыбам и льдам.
Морось цвета камня. Острова как цветы
тленья и славы.