Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2024
Владимир Салимон родился и живет в Москве. Лауреат Новой Пушкинской премии (2012). Основатель и главный редактор журнала ？Золотой век？ (1991–2001). Стихи публиковались в журналах ？Континент？, ？Грани？, ？Октябрь？, ？Новый мир？, ？Зарубежные записки？, ？Интерпоэзия？, ？Арион？, ？Дружба народов？ и др.
* * *
Всю ночь шел снег, а поутру
внезапно оттепель случилась,
и я подумал, что умру,
так часто сердце вдруг забилось.
Я так подумал, но меня
о смерти мысль не испугала.
Был дым, но не было огня.
Чего-то явно не хватало.
Я перебрал немало строк,
пока нашел такие строчки,
что убедиться каждый мог,
прочтя их, –
мир дошел до точки.
Мы скоро все пойдем на дно,
лишь Подколесин уцелеет,
поскольку раньше всех в окно,
как заяц, сигануть сумеет.
* * *
Почтовый ящик у подъезда
исчез,
должно быть, потому,
что в силу времени и места
никто не пишет никому.
Как если б жанр эпистолярный
себя в России исчерпал,
а ты, чудак сентиментальный,
об этом не подозревал.
Нашел конверт, приклеил марку,
ее лизнувши языком,
как рукотворную цигарку,
что пахнет сладким коньяком.
Хотя, в единой, неделимой
живя, ты мог давно понять,
что только почте голубиной
всецело можно доверять.
* * *
Алмаз за голову поэта.
Цена не слишком велика,
ведь речь идет про Грибоеда –
разведчика в тылу врага.
А тот, кто власть цареву кроет,
как ты, да я, да мы с тобой,
и слова доброго не стоит,
и трех аршин земли сырой.
На что рассчитывать мы вправе,
не стоит попусту гадать,
мечтами о посмертной славе
себя напрасно изнурять.
На будущее строить планы,
тогда как будущего нет,
и шапкой насыпать курганы
в честь не одержанных побед.
* * *
Абажур яично-желтый
над столом висит во мраке,
словно шар воздушный, тертый
о холмы и буераки.
Было время, были люди.
Пили, ели по старинке.
Скажешь: судя по посуде,
это было на Неглинке.
А быть может, на Таганке –
платьице на мне в цветочек
пестрое, как у цыганки,
косы убраны в клубочек.
Фотоснимок крутишь, вертишь,
в руки взяв,
к глазам подносишь,
но глазам своим не веришь,
только зря себя изводишь.
Это было на Солянке
в день, когда, чредой неспешной
в город наш вошедши, танки
встали поперек Манежной.
* * *
Проспал Рождественскую ночь
и утро Рождества, так сладко
спалось, что за ночь вышел прочь
весь хмель вчерашний без остатка.
Морозный, ясный день похож
был на рисунок карандашный –
теперь такого не найдешь
средь всякой мишуры продажной.
Давала знать себя рука
художника, любовь к детали.
На белом – белое.
Снега.
Снега. Заснеженные дали.
Лишь у мостка через овраг –
перст божий в некотором роде:
проезда нет – пунцовый знак,
известный как ？кирпич？ в народе.
* * *
Утром ранним очутиться
в городке, людьми убитом,
солнцем яростным залитом,
и, услышав, как синица
тенькает, перекреститься.
Мне для счастья много надо
солнца, солнечного света,
синенький забор детсада
чтоб вдали маячил где-то.
Чтобы черное белело.
Чтобы белое чернело.
Чтобы жалостливо пела
кошка, изогнувши тело.
Чтобы женщина на фото –
в головах моей постели –
вдаль плыла вполоборота
к ей одной известной цели,
что достигнет несомненно.
Между Господом и мною
будучи одновременно –
и невестой, и женою.
* * *
Кипит работа срочная.
В подвале молотком
стучит сантехник.
Сточная
труба трубит подъем.
Посвистывает чайничек.
Тарелочки звенят.
Похрустывают пряничек
и сахар-рафинад.
Веселенькая музычка.
Но треснутый фаянс
малюсенького блюдечка
привносит диссонанс.
Ужель от этой трещинки,
малюсенькой на вид,
случайно мной замеченной,
душа моя болит?
* * *
В последний день предновогодний
мы чувствуем упадок сил,
как наш Создатель в день субботний,
когда дела все завершил.
Все вопиет во мне – предайся
мечтам, надеждам, водку пить
садись, иль в баню отправляйся,
грех первородный чтобы смыть.
Я б непременно так и сделал,
но знал я, что не отскребешь
с души изрядно огрубелой
всю грязь и смрад.
Тут нужен нож.
Все так прилипло, прикипело,
как будто старого козла,
тебе пустивши корни в тело,
навеки шкура приросла.
* * *
Что-то сдвинулось в природе.
Леса ледяной кристалл,
словно Рильке в переводе
Пастернака, засверкал.
Но о Рильке с Пастернаком
неизвестно было той,
что трусила быстрым шагом
по дороге вслед за мной.
Псине шалой, сучке рыжей,
ярко-рыжей – огневой,
не сводящей взгляд бесстыжий
с рюкзака с моей жратвой.
Я мешок заплечный скинул.
Хлеба теплый каравай,
колбасу и сало вынул –
знай поэтов, налетай!
* * *
Мир хижинам многоэтажным!
Привык, прижился, и пейзаж
уже не кажется мне страшным:
забор, детсад, сарай, гараж.
Не выкинешь из песни слова –
сарай, гараж, детсад, забор,
но как же, житель Тропарева,
твой ограничен кругозор.
Как ни крути, пройдя по кругу,
в конце концов упрется взгляд
в какую-нибудь развалюху –
в гараж, в сарай, в забор, в детсад.
Как будто минотавр на Крите,
что в лабиринте заточен,
как на Таити – Тити-Мити,
ты в Тропарево обречен.
Владимир Салимон родился и живет в Москве. Лауреат Новой Пушкинской премии (2012). Основатель и главный редактор журнала ？Золотой век？ (1991–2001). Стихи публиковались в журналах ？Континент？, ？Грани？, ？Октябрь？, ？Новый мир？, ？Зарубежные записки？, ？Интерпоэзия？, ？Арион？, ？Дружба народов？ и др.
* * *
Всю ночь шел снег, а поутру
внезапно оттепель случилась,
и я подумал, что умру,
так часто сердце вдруг забилось.
Я так подумал, но меня
о смерти мысль не испугала.
Был дым, но не было огня.
Чего-то явно не хватало.
Я перебрал немало строк,
пока нашел такие строчки,
что убедиться каждый мог,
прочтя их, –
мир дошел до точки.
Мы скоро все пойдем на дно,
лишь Подколесин уцелеет,
поскольку раньше всех в окно,
как заяц, сигануть сумеет.
* * *
Почтовый ящик у подъезда
исчез,
должно быть, потому,
что в силу времени и места
никто не пишет никому.
Как если б жанр эпистолярный
себя в России исчерпал,
а ты, чудак сентиментальный,
об этом не подозревал.
Нашел конверт, приклеил марку,
ее лизнувши языком,
как рукотворную цигарку,
что пахнет сладким коньяком.
Хотя, в единой, неделимой
живя, ты мог давно понять,
что только почте голубиной
всецело можно доверять.
* * *
Алмаз за голову поэта.
Цена не слишком велика,
ведь речь идет про Грибоеда –
разведчика в тылу врага.
А тот, кто власть цареву кроет,
как ты, да я, да мы с тобой,
и слова доброго не стоит,
и трех аршин земли сырой.
На что рассчитывать мы вправе,
не стоит попусту гадать,
мечтами о посмертной славе
себя напрасно изнурять.
На будущее строить планы,
тогда как будущего нет,
и шапкой насыпать курганы
в честь не одержанных побед.
* * *
Абажур яично-желтый
над столом висит во мраке,
словно шар воздушный, тертый
о холмы и буераки.
Было время, были люди.
Пили, ели по старинке.
Скажешь: судя по посуде,
это было на Неглинке.
А быть может, на Таганке –
платьице на мне в цветочек
пестрое, как у цыганки,
косы убраны в клубочек.
Фотоснимок крутишь, вертишь,
в руки взяв,
к глазам подносишь,
но глазам своим не веришь,
только зря себя изводишь.
Это было на Солянке
в день, когда, чредой неспешной
в город наш вошедши, танки
встали поперек Манежной.
* * *
Проспал Рождественскую ночь
и утро Рождества, так сладко
спалось, что за ночь вышел прочь
весь хмель вчерашний без остатка.
Морозный, ясный день похож
был на рисунок карандашный –
теперь такого не найдешь
средь всякой мишуры продажной.
Давала знать себя рука
художника, любовь к детали.
На белом – белое.
Снега.
Снега. Заснеженные дали.
Лишь у мостка через овраг –
перст божий в некотором роде:
проезда нет – пунцовый знак,
известный как ？кирпич？ в народе.
* * *
Утром ранним очутиться
в городке, людьми убитом,
солнцем яростным залитом,
и, услышав, как синица
тенькает, перекреститься.
Мне для счастья много надо
солнца, солнечного света,
синенький забор детсада
чтоб вдали маячил где-то.
Чтобы черное белело.
Чтобы белое чернело.
Чтобы жалостливо пела
кошка, изогнувши тело.
Чтобы женщина на фото –
в головах моей постели –
вдаль плыла вполоборота
к ей одной известной цели,
что достигнет несомненно.
Между Господом и мною
будучи одновременно –
и невестой, и женою.
* * *
Кипит работа срочная.
В подвале молотком
стучит сантехник.
Сточная
труба трубит подъем.
Посвистывает чайничек.
Тарелочки звенят.
Похрустывают пряничек
и сахар-рафинад.
Веселенькая музычка.
Но треснутый фаянс
малюсенького блюдечка
привносит диссонанс.
Ужель от этой трещинки,
малюсенькой на вид,
случайно мной замеченной,
душа моя болит?
* * *
В последний день предновогодний
мы чувствуем упадок сил,
как наш Создатель в день субботний,
когда дела все завершил.
Все вопиет во мне – предайся
мечтам, надеждам, водку пить
садись, иль в баню отправляйся,
грех первородный чтобы смыть.
Я б непременно так и сделал,
но знал я, что не отскребешь
с души изрядно огрубелой
всю грязь и смрад.
Тут нужен нож.
Все так прилипло, прикипело,
как будто старого козла,
тебе пустивши корни в тело,
навеки шкура приросла.
* * *
Что-то сдвинулось в природе.
Леса ледяной кристалл,
словно Рильке в переводе
Пастернака, засверкал.
Но о Рильке с Пастернаком
неизвестно было той,
что трусила быстрым шагом
по дороге вслед за мной.
Псине шалой, сучке рыжей,
ярко-рыжей – огневой,
не сводящей взгляд бесстыжий
с рюкзака с моей жратвой.
Я мешок заплечный скинул.
Хлеба теплый каравай,
колбасу и сало вынул –
знай поэтов, налетай!
* * *
Мир хижинам многоэтажным!
Привык, прижился, и пейзаж
уже не кажется мне страшным:
забор, детсад, сарай, гараж.
Не выкинешь из песни слова –
сарай, гараж, детсад, забор,
но как же, житель Тропарева,
твой ограничен кругозор.
Как ни крути, пройдя по кругу,
в конце концов упрется взгляд
в какую-нибудь развалюху –
в гараж, в сарай, в забор, в детсад.
Как будто минотавр на Крите,
что в лабиринте заточен,
как на Таити – Тити-Мити,
ты в Тропарево обречен.