(вернуться к разделу ？Воспоминания？)
Анна Владимировна Дыбо, член-корреспондент РАН, заведующая отделом урало-алтайских языков.
Текст основан на интервью в рамках юбилейного цикла к 70-летию Института языкознания.
В 1981 году я окончила МГУ, отделение структурной и прикладной лингвистики. Это было не с моим курсом, потому что я тогда родила Фила [старшего сына, Филиппа Сергеевича Крылова] и попала в декрет. Должна была окончить в 80-м. Но в 80-м университет окончил мой тогдашний муж Сергей Александрович Крылов, который поступил в аспирантуру к Татьяне Вячеславовне Булыгиной [wiki], как раз в Институт языкознания. А я ушла в академический отпуск и при этом сдала ？госы？ — математику, специальность и так далее. И на пятом курсе уже не очень заморачивалась, а писала диплом у Андрея Анатольевича Зализняка, по морфологическим особенностям новгородских диалектов XIV века. Так что я много сидела в подвале Института русского языка, где находилась их диалектологическая картотека. У них были диалектологические карты, некоторые уже были опубликованы, но выяснилось, что на этих картах имеются далеко не все релевантные данные, так что я ходила туда. А еще попутно занималась на Ностратическом семинаре. И тогда же сдала отчет по дагестанской экспедиции, потому что летом съездила в Тлядал1 с Александром Евгеньевичем Кибриком.
И вот дело идет к весне. Я случайно оказываюсь в университете и встречаюсь с Борисом Юрьевичем Городецким, который говорит: ？Ну что, Вам родители, конечно, уже устроили, куда Вы распределяетесь после университета?？. Я говорю: ？Вообще-то мои родители думали, что этим займется кафедра？. ？Ах! — говорит Борис Юрьевич. — Мы Вас, таким образом, упустили. Ну, смотрите, тогда Вы попадаете в Сбербанк, но мы на распределении скажем, что у Вас ребенок неясельный？. И происходит это распределение. Я встаю и говорю, что я не хочу идти в Сбербанк работать, потому что у меня ребенок неясельный. Борис Юрьевич встает и говорит: ？Да, у нее ребенок совершенно неясельный, мы про это знаем？, — и мне выписывают свободное распределение. Однако остается проблема, потому что на защите диплома я получаю рекомендацию в аспирантуру — но тогдашняя рекомендация значит, что я могу идти только в заочную аспирантуру. Оппонент моего диплома Ольга Александровна Князевская, очень существенный специалист по славянским рукописям, говорит: ？Давай мы тебя отправим в аспирантуру Института русского языка, а работу ты поищи какую-нибудь？, — потому что три года надо было отработать. После чего все знакомые начинают искать мне работу. Ищут мне работу в ВЦП2, в немецко-русском автоматическом переводе, — я перед этим там немножко работала, потому что Александр Евгеньевич нас устраивал, и мы писали там машинный толково-комбинаторный словарь. Но там как-то не вышло. Владимир Михайлович Алпатов меня попытался устроить в Институт всеобщей истории — но это тоже было довольно далеко от меня. Потому что для этого надо было каким-то образом прицепить мои восточнославянские занятия к византинистике, а это не очень выходило.
И вот наиболее удачно меня пристроил Александр Николаевич Барулин — а именно, он ？продал？ меня в качестве лаборанта Лие Сергеевне Левитской, которая возглавляла коллектив, работающий над ？Этимологическим словарем тюркских языков？3. Это было здесь, в Институте языкознания. И задание, которое мне дали, было совершенно замечательным. Задание мое состояло в том, что я буду ходить в Ленинку и там читать журналы на всех иностранных языках, какие мне попадутся, из которых выписывать всё, что мне покажется интересным для этимологического словаря тюркских языков. И вот я действительно вычитывала эти публикации на английском, французском, немецком, немножко итальянском, много на финском и венгерском, и выписывала из них на карточки нужные вещи. Эти карточки потом распределялись в большом шкафу, который стоял в секторе.
Я пришла сюда наниматься в августе. Первый мой визит был к директору, Георгию Владимировичу Степанову. Он со мной побеседовал и спросил, чем я вообще занимаюсь, интересуюсь ли я ностратикой. И последним вопросом — как я отношусь к Марру. Я отвечала, что, по данным современной науки, это всё ненаучно. Он сказал: ？Ну да, конечно, ненаучно, но зато какой полёт мысли？. ？Ну полёт, да？ — сказала я. После чего он повёл меня в отдел кадров и велел зачислять. И дальше я работала в коллективе тюркского словаря в секторе тюркских и монгольских языков. Тогда сектору принадлежали три комнатки — 51-я, 52-я и 53-я. Наша комнатка была забита шкафами, картотечными и книжными, у каждого был свой стол, и можно было что-то выписывать из всех этих книжек, а можно было принести книжку с собой и из нее выписывать. А в неприсутственные дни считалось, что я хожу в Ленинку. И я действительно ходила.
Конечно, Лия Сергеевна меня сразу начала образовывать — потому что мне надо было понимать, что может пригодиться для этимологического словаря тюркских языков. Меня образовывали так: сначала меня хотели пристроить в турецкую группу в ИСАА, чтобы я там немного поучила турецкий. Но это не вышло, потому что начальство в ИСАА сказало, что у них предприятие режимное, и если всякие будут туда ходить с улицы, то получится нехорошо. В результате Эльвира Александровна Грунина приходила к нам в отдел пообщаться с сотрудниками словаря и учила меня турецкому, а Григорий Церенович Пюрбеев меня учил письменному монгольскому. Так что некоторое образование я таким образом продолжала получать. Лия Сергеевна требовала с меня каждые две недели доклад по какой-нибудь проблеме сравнительно-исторической тюркологии. Мне надо было прочитать что-то дома, попытаться выразить, что я про это думаю — например, реконструируется это или не реконструируется, — и рассказать про это в секторе.
Так я отработала здесь год, и одновременно ходила по рукописным отделам с Ольгой Александровной Князевской. Она обратила внимание, что у меня в дипломе были использованы материалы факсимиле рукописей, а она хотела мне показать, как работать с настоящими. Это действительно было очень здорово, и я поработала тогда в ГИМе и в ЦГАДА — и даже украла из одной рукописи в ЦГАДА соломинку XV века, которая там застряла под сшивкой. Правда, расписав несколько текстов, я поняла, что к тому, что было в дипломе, особенно ничего не прибавляется. У меня была придумана схема, как распределялись различные направления развития морфологических систем между разными диалектами — и всё, что я расписывала, очень хорошо ложилось в эту схему.
Матушку мою [Валерию Григорьевну Чурганову] как раз незадолго до этого выгнали из Института русского языка, потому что при переаттестации в ее характеристике не была вписана фраза, что она морально устойчива и политически грамотна. Я не помню точно, что там было написано — это надо отца [Владимира Антоновича Дыбо] спрашивать, у него где-то лежат все копии. Это был последний выстрел кампании по борьбе с ？подписантами？, потому что она подписывала разные письма. Не могу сказать, что судьба ее в результате сложилась неудачно — [Клавдия Васильевна] Горшкова ее мгновенно взяла на кафедру русского языка в университет, и в семье наконец появились деньги. Потому что преподаватель университета получал гораздо больше, чем научный сотрудник института.
В Институт русского языка я ходила еще со своей студенческой работой, в сектор диалектологии. А потом как аспирант я была в институте не очень социализована. Вообще считается, что там была ужасная атмосфера, потому что директором был Федот Петрович Филин, который был большой ретроград. Дело даже не в политике — например, идея, что восточнославянская группа языков не является единой генетической группой, а состоит из попавших под общие изоглоссы более ранних диалектов, которая впервые проскочила в книжке Хабургаева4, а потом ее активно разрабатывал Зализняк, — эта идея считалась для Филина совершенно неприемлемой, и он всячески боролся с людьми, которые ее поддерживали.
Я была с ОСиПЛа, а ОСиПЛ — это вообще наглые дети, которые сами заговаривают с университетскими преподавателями и высказывают им свои научные гипотезы. Или говорят: ？Вы, по-моему, ошиблись на лекции？ — и так далее. Это было известно, и мы в университете всё время шли за таких. Мать моя, когда стала преподавать на русском отделении, задала детям что-то прочитать к следующему занятию. Они говорят: ？Ой, ну разве же можно столько прочитать?？. А она говорит: ？У меня дочка учится тут на ОСиПЛе, так у них всё время столько？. А они говорят: ？Ну, на ОСиПЛе, они же там все сумасшедшие？. В общем, попав в академический институт и будучи при этом от родственников наслышана о том, что ？во всяких институтах порядки могут быть совершенно не такие, как у вас на ОСиПЛе, и поэтому ты там поосторожнее？, я всё равно то и дело попадала в какие-то ситуации. Например, как-то мне Левитская говорит: ？Аня, на Вас жалуются, что Вы ни с кем не здороваетесь？. Это может быть еще и личностное — я ни с кем не знакомилась особенно, чего с ними здороваться? После этого я просто ходила по коридору института и, когда проходила, то говорила всё время исключительно ？Здрасте, здрасте, здрасте？.
В отделе довольно часто проходили заседания, и на них Эдхям Рахимович Тенишев всё время заставлял всех высказываться — он так тренировал младших сотрудников. Я в это время была младше всех, и он меня всё время тоже заставлял высказываться — по проблемам сравнительно-исторического языкознания и прочему. Один раз он меня просто спросил, чем я занималась, и я говорю: ？Да вот, Эдхям Рахимович, прочитала Вашу книжку про саларский язык, и знаете, вы там выделяете придыхательные и непридыхательные фонемы, а по-моему, это различие не фонологично？. ？Да? — говорит он. — Очень интересно？. Там было ещё много всякого народу, аспиранты и так далее. И они меня потом тыкали в бок, мол, что такое? Но к концу учебного года, то есть где-то весной, Эдхям Рахимович вдруг говорит: ？А что это Вы ходите в аспирантуру в Институт русского языка? Почему не в нашу?？. Я к этому времени под руководством Левитской написала одну статью, про большой палец в тюркских языках. И она говорит: ？Ну что? Надо переводиться？. Я подумала: действительно, надо переводиться. Ольга Александровна Князевская очень мрачно на это отреагировала: ？Ну, вижу, что тебя Эдик переманил？. В аспирантуре в Институте русского языка я числилась у Валерия Васильевича Иванова, автора ？Исторической грамматики русского языка？. Прихожу я нему и говорю, что у меня проблемы на работе — говорят, чтобы я переводилась туда в аспирантуру. Он говорит: ？Ну ладно. Но ты нам за это напишешь статью по карте в "Лингвистический атлас Европы"？. Это такой большой международный проект, он и сейчас продолжается, выпущено уже томов девять. А начинался он как проект с компьютерными картами — то есть там все материалы были на таких широких бумажках с дырочками по краям. И они меня отдали в аспирантуру Института языкознания, снабдив большим количеством этих синеньких бумажек про названия орешника в языках Европы, про которые я и должна была писать. Соответствующая карта вышла в результате где-то в 2000 году, хотя написала-то я ее давно и много раз переделывала по требованиям Атласа. Тем не менее, меня перевели в заочную аспирантуру Института языкознания, и еще я оставалась на ставке лаборанта отдела.
Окончила я аспирантуру, не защитившись. Просто всего было очень много: орешник, ？палец？, 3-й том Ностратического словаря — его должны были издать к 1984 году, и я там в результате писала всю алтайскую часть5. Тем не менее, когда я окончила аспирантуру, меня перевели на ставку м.н.с. Потом прошло еще много времени, и где-то к 1989-му году Эдхям Рахимович говорит: ？А где диссертация?？ А я к этому времени еще раз в декрете побывала, у меня Настя [Анастасия Сергеевна Крылова] родилась. Тогда можно было три года в декрете сидеть, и я в эти три года занималась не только тюркским словарем, но и тунгусской реконструкцией. В общем, много всего было интересного. И он мне сказал, что пусть я не хожу на работу, а раз в две недели звоню ему в институт и спрашиваю, не нужно ли чего, — но только чтобы я написала диссертацию. И примерно через год я ему принесла кирпич, про который он сказал, что жалко это подавать как кандидатскую, потому что он очень толстый, и надо защитить как докторскую. А это был 90-й год, и была новая инструкция ВАК, которая позволяла защищать сразу докторскую работу. Тут все посоветовались, и так и сделали. Вот с тех пор я тут и живу.
Надо понимать, что начало 1980-х — время, когда перед этим у нас несколько людей эмигрировали. В частности, из этого института уехал Игорь Александрович Мельчук в 78-м, Арон Борисович Долгопольский в 76-м. Из Института русского языка — Виталий Викторович Шеворошкин. Это всё были хорошие знакомые и друзья родителей, в какой-то степени мои учителя, которые участвовали в Ностратическом семинаре. А здесь оставались некоторые начальники, про которых было известно, что это те люди, которые уехавших и выжили. Долгопольского, правда, никто не выживал, он уехал по семейным обстоятельствам в Израиль, а сам очень не хотел. У него как раз были очень хорошие отношения с его начальством в африканском секторе, и все очень горевали, что он уезжает. А Мельчук, насколько я понимаю, был в отделе прикладной лингвистики, который возглавлял полковник Ренат Григорьевич Котов, который сюда попал после какого-то выговора в КГБ.
Кто-то мне рассказывал, что через год после того, как я сюда попала, полковник Котов сидел на каком-то банкете и говорил: ？Мы тут в институт берем одних диссидентов. Взяли вот Дыбо, Зализняк？ — Анюта Зализняк тогда тоже поступила в аспирантуру. Мы как-то шли за диссидентов. Видимо, исключительно по родству, потому что понятно, что сами мы никакой существенной деятельности тогда не проявляли. То есть мы, конечно, читали, хранили и распространяли, но это делали абсолютно все. Ну, и нас на этом никто не поймал.
А так меня совершенно никто не трогал. Сережу Крылова вроде тоже никто не трогал. Он был в аспирантуре в секторе общего языкознания, который тогда возглавлял Борис Александрович Серебренников, человек серьезный и довольно авторитарный. Как-то прихожу в отдел — с рюкзаком, конечно, потому что в чём же нести два тома тунгусо-маньчжурского словаря, который я тогда расписывала? Это год, наверное, 83？й. А там пьёт чай Борис Александрович, смотрит на меня скептически и говорит: ？А Вы тоже с рюкзаком ходите? У нас тут аспирант один подражает этим, Мельчуку там...？ (Мельчук тоже ходил с рюкзаком). ？Ну, он-то сумасшедший...？ — ？Это мой муж？. Он очень покраснел и ничего не добавил к своему высказыванию. Потом, по-моему, в тот же день, когда я на каком-то общем собрании заснула в зале, сидя на кресле, а на коленках у меня лежал как раз том тунгусо-маньчжурского словаря, ручка и стопка карточек — этих больших перфокарт с дырками, я тогда на них расписывала, — я вдруг проснулась от того, что Борис Александрович очень осторожно перешагивает через всё это хозяйство, выходя из зала.
В смысле научного творчества на людей моего возраста, по-моему, никто давить не собирался ни по каким параметрам. В среде людей, которые занимались тюркской и монгольской сравнительной грамматикой, у меня, в общем, ни с кем не было никаких противоречий. Скорее надо сказать, что тюркский сектор, наоборот, всё время предпринимал какие-то прогрессистские действия. Так, например, незадолго до того, как я сюда попала, Николай Александрович Баскаков и Кенесбай Мусаевич Мусаев вместе пробили через издательство ？Наука？ возможность ссылаться в книжках на Николая Николаевича Поппе. В каких-то древних бумагах ссылки на Поппе были под запретом, потому что он ушёл с немцами. Он к этому времени уже давно жил в Америке, но всё равно считалось, что это эмигрант, значит, на него нельзя ссылаться. В частности, он был замаран шариковой ручкой в программе кандидатского минимума по алтайским языкам — засинён с большим нажимом. Хотя все знали, что там была книжка Поппе ？Бурят-монгольское языкознание？6. Эта брошюрка была напечатана несколько лет назад, а уже когда я тут работала, было известно, что Баскаков с Мусаевым продавили, и теперь можно ссылаться. А брошюрка эта так и валялась в каком-то количестве в институте, замаранная.
И более или менее со всем было так. В какой-то момент была такая политическая история. Партбюро института, возглавлявшееся тогда Нинель Зейналовной Гаджиевой [wiki], женой Серебренникова и начальником группы генетического родства языков, устроило для молодежи института лекции Василия Ивановича Абаева. Лет ему было в это время уже много. И Василий Иванович рассказывал молодежи про то, как он в 18-м году спустился с гор и поступил в Питер в университет, и как они там интересовались различными направлениями современной философии — у них был философский семинар. И мало было советского в этих его рассказах — то есть, совсем ничего не было советского. Нам было, конечно, интересно всё это слушать. И потом вдруг один из сотрудников института (я могу даже сказать, кто это был — это был такой Анатолий Петрович Юдакин) написал в орган более высокий по отношению к партбюро института (это был, наверное, какой-то московский партийный орган), что партбюро института совершило ужасную политическую ошибку, допустив вот такую пропаганду среди комсомольцев института. И с этим потом как-то разбирались. Но дело замяли, насколько я поняла.
В общем-то, никто никому ничего говорить в стенах института, мне кажется, не мешал. Но при этом была опасность, что ты попадешь на такого собеседника, которому что-то вступит в голову, и произойдет непонятно что. Младшие старались как-то так себя вести, чтобы не попало их начальникам, которые могли быть преследуемы по партийной принадлежности.
С полевыми исследованиями в 1980-х годах было не очень. У сектора африканистики были роскошные полевые исследования, потому что очень много студентов приезжало учиться в Институт Патриса Лумумбы, и можно было там хватать совершенно любых африканцев и их использовать. В последние мои студенческие и начальные институтские годы африканисты занимались в основном бамана, потому что была довольно большая группа студентов бамана, которых все записывали. На Кавказ если кто-то ездил, то с Кибриком, потому что на филологическом факультете это была отлаженная система. В эти кавказские экспедиции ездили и сотрудники института — например, Миша Алексеев ездил с Кибриком. В финно-угорском секторе, которым руководил Серебренников, было много носителей соответствующих языков: марийский, мордовский, мансийский — с ними работала Ромбандеева [wiki], мордовский — Феоктистов [wiki]. Люди этим занимались, особо не афишируя своих занятий — человек съездит на родину, привезет какой-то материал, сделает. У нас тоже было много аспирантов с мест, с которыми всегда можно было поработать. У меня с тех пор лежат записи Полины Серен — это тувинка, которая сейчас работает в Институте гуманитарных исследований в Кызыле. Еще в какой-то момент, когда я заинтересовалась проблемой глоттализации в сибирских языках, мне Лия Сергеевна кого-то нашла через своих знакомых. У всех было очень много знакомых и друзей — носителей языка, просто потому, что когда та же Лия Сергеевна училась в ИСАА на тюркской кафедре у Николая Константиновича Дмитриева, с нею вместо учились и тувинцы, и хакасы, и алтайцы, и туркмены, и казахи. И со всеми ними оставались хорошие дружеские связи, и всегда было известно, когда кто-то есть в Москве. Я тогда работала с парой хакасских дам, носительниц хакасского языка, которые по совместительству жили в Москве. Записывала их в институте на магнитофон.
Была большая серьезная традиция институтских капустников, хранительницей которой была в основном Вероника Николаевна Телия. На каждый Новый Год устраивался капустник, на который сочинялись пьесы в стихах с песнями, в которых играли сотрудники и аспиранты института. А кто не играл, тот участвовал каким-то другим способом. Я, например, помню, что был капустник на тему ？Кота в сапогах？, где Сережа Крылов играл маркиза де Караба？, и мне было поручено сшить ему розовые штаны с пуфами. Это было очень тяжелое задание, потому что шить я никогда не умела — штопать еще чуть-чуть. Но ничего, отличное получилось представление. А людоеда там изображал Игорь Валентинович Кормушин. Я пришла на представление с ребенком, это был Фил, которому было лет пять, наверное, в это время. Значит, это какой-нибудь 84-й год. Потом мы с Филом пошли в сектор, и пришел еще не переодевшийся Игорь Валентинович, вошел в сектор, и Фил сказал: ？Мама, это людоед?？. Я говорю: ？Ну да, он здесь работает？. ？Как же ты тут работаешь?？ — сказал он.
Конечно, встреча с населением тюркского и монгольского сектора для меня стала очень значимой. Она, можно сказать, мне всю жизнь перевернула. Я не стала русистом, палеославистом, индоевропеистом, а стала тюркологом, алтаистом. Это была очень судьбоносная встреча. Еще я ходила на занятия к Абаеву, который вел аспирантам древнеперсидский. Древнеперсидский я при этом слушала раньше у Зализняка, когда училась в университете. И, в общем, Абаев был гораздо медленнее, чем Зализняк. Но тем не менее какие-то его профессиональные комментарии мне тогда запомнились. Еще, конечно, Джой Иосифовна Эдельман — замечательный специалист, иранист, этимолог. Поскольку занятия тюркологией включают в себя занятие иранскими контактами тюркских языков, я очень много с ней общалась по этому поводу. Я ей всё давала читать, и она прилежно читала. По-моему, Джой Иосифовна — единственный человек, который прочитал соответствующий раздел моей диссертации про ареальное распределение семантических процессов в названиях частей тела в контактных тюркско-иранских зонах. Тогда она мне пожаловалась, что очень трудно читать, потому что всё время надо смотреть то на карту, то на текст, где этимологии. В общем, мне это сильно прибавило уверенности в себе, потому что я изобрела некоторую штуку, которой пользовалась дальше в рассуждениях. И у меня всё время было ощущение: а хорошее ли это изобретение или плохое? Ну, раз Джой Иосифовна прочла — значит, наверное, всё-таки работает. Как я уже говорила, Григорий Церенович меня учил монгольскому — это, конечно, тоже незабываемый экспириенс, я тогда даже немножко говорила. Очень было здорово, почерк он мне выработал монгольский. Еще, конечно, с Михаилом Егоровичем Алексеевым мы много общались по профсоюзной линии.
Был этап, когда мы все были молоды и не очень обременены жизнью, и при этом у нас было под рукой много информантов — это наши же коллеги и соученики с мест. На какие-то конференции тоже ездили — не могу сказать, что не ездили. Первая международная конференция, на которую я попала, была в 88-м году и сразу в Америке. Это Шеворошкин стал устраивать в Анн-Арборе конференцию по дальнему родству и пригласил туда всех людей, которые работали в это время в России по дальнему родству. И там был какой-то небольшой скандальчик. Вероятно, в Америку полагалось ехать дирекции, а не м.н.с.-ам. Как-то это крутилось и известно даже, что к этому делу приложил руку тогдашний директор Института США и Канады [Г. А. Арбатов]. Была какая-то партийная разборка про то, что американцы требуют, чтобы вы послали ваших м.н.с.-ов — вот и посылайте ваших м.н.с.-ов. А сами туда не езжайте и про дальнее родство не докладывайте. Кажется, Вадим Михайлович Солнцев [wiki] в это время был директором.
В общем, поехали мы в Америку. Я там всё время приценивалась ко всему, и выходило, что по еде оказывается примерно тож на тож, но техника там гораздо дешевле. Мы там как раз купили персональный компьютер IBM, и началась другая жизнь. У меня тогда Фил научился работать на компьютере, прочитал все инструкции по-английски. Ему было лет десять — он 79-го года, а это 89-й. И помнится, после этого мы как-то приходим в Институт языкознания и встречаемся с заместителем Котова, Юрием Платоновичем Скоканом. В комнатах, где располагался машинный зал института, в это время стояли какие-то советские персоналки, и Скокан как раз рассказывал, что он только что отчитывался в дирекции о появлении у них IBM, но только он не может его запустить, потому что там курсор не отлажен — прыгает по экрану и стирает текст. Это был вирус Ball, мы с Филом тогда про это уже знали. Он был очень простой: ты вызываешь текст — а на экране прыгает такой мячик и всё стирает. И тут Фил говорит: ？Дяденька, а давайте я вам отлажу курсор-то？. Скокан его пустил, и Фил написал антивирус — он знал уже, как это пишется, и, действительно, прогнал вирус Ball с IBM. Потом произошла вещь, которая, возможно, повернула судьбу нашей страны. Как-то ко мне Скокан подходит и говорит: ？Слушай, тут мне друзья из КГБ всё время рассказывают, что их замучил этот вирус Ball — а у них же там сети, он по сетям распространяется. Можно я антивирус твоего сына им дам?？ И я сказала: ？Можно？. Так что, видимо, КГБ тогда починило свои компьютеры от вируса Ball.
Потом наступил 90-й год. Я в это время в основном, как мне сказал Тенишев, сидела на снимавшейся тогда даче. Фил у меня ездил в 57-ю школу на электричке, Настю я выпускала утром, и она ходила по трем дачным участкам, огражденным общим забором, с собакой, пока не наступит темнота. А сама писала диссертацию. Еще мы ходили через лес к ближайшему магазинчику, и в какой-то момент пошли туда за постным маслом. Приходим туда, а там на дверях написано: ？Магазин закрыт за отсутствием материальных？. В общем, это ？отсутствие материальных？ сказалось на всём — в институте пропали деньги вообще. Он каким-то образом еще функционировал, но всем приходилось как-то подрабатывать. Я тогда подрабатывала очень удачно, потому что оказалось, что у нас есть дома этот компьютер, персоналка. И оказалась какая-то контора, которой нужно было переводить с испанского документацию на пивной и колбасный заводики. И мне сказали: хочешь попереводить с испанского? Я испанского не знала, но, конечно, согласилась. Надо было переводить на компьютере. Ну, вот и узнала испанский по дороге.
Странное было времечко. Было понятно, что всё катится в какую-то пропасть, непонятно, будем мы дальше чем-то заниматься или нет — с одной стороны. С другой стороны, можно говорить всё, что хочешь, в любом обществе; хотя надо сказать, что мы и до тех пор особенно себя не ограничивали. Ну и какие-то происшествия, митинги — на митинги мы ходили, конечно, как морально ответственные люди. И вот всё летит в тартарары, я перевожу с испанского и одновременно готовлюсь защитить диссертацию — докторскую, потому что Тенишев сказал: будешь защищать докторскую. А Игорь Валентинович [Кормушин] говорил, что лучше взять какой-нибудь кусочек и защитить как кандидатскую, потому что риск большой: а вдруг сразу докторскую не утвердят? Но Тенишев сказал, что всё равно всё летит в тартарары. Вот так мы и сделали тогда.
В общем, не очень понятно, какая это была жизнь. Все продолжали что-то писать при этом и публиковать. И тут вдруг меня Сергей Анатольевич Старостин забрал на гораздо бо？льшую зарплату в РГГУ, то есть я тут осталась на полставки. Вдруг появился РФФИ — и вот это, видимо, значимый момент. Тенишев говорит: надо что-нибудь написать в этот фонд. Мы написали тогда заявку на очередной том ？Сравнительно-исторической грамматики тюркских языков？7. И дальше пошла уже жизнь, очень похожая на современную. Пошли гранты, сотрудников можно было более-менее обеспечить, хотя конечно содрать с них работу при этом. В промежуток от 90-го до 95-го года это было вообще какое-то сонное царство — конечно, всё равно кто-то работал, но большие работы прекратились. А дальше, в общем, всё как-то было ничего. Потом я опять вернулась сюда на полную ставку, когда Эдхям Рахимович сказал, что должен сдать мне потом отдел. Потому что пошли вот эти дела, которые мы до сих пор пожинаем: среди людей среднего возраста вдруг оказалась такая дырка, нет никого. Сейчас-то дырка вполне заполнилась. Конкретно на примере нашего института мы видим почти что буколическую картинку по сравнению с тем, что всё время идет в отчетах, которые видишь на заседаниях в Академии. У нас, кажется, сейчас в институте возрастной состав распределен довольно пропорционально.
Когда появились грантовские денежки, стало можно опять ездить. Так что все занятия по документации языков и публикации вошли в нормальное русло — если не считать дикой бюрократической нагрузки, которой ни при какой советской власти, даже когда я работала учёным секретарем сектора, не было. При советской власти, товарищи, такого не было! При советской власти, помню, меня страшно раздражало, что я должна четыре раза на каждом двойном листике, который назывался ？Индивидуальный план？, написать слова ？Работа велась согласно плану？. Сейчас я вспоминаю об этих временах ностальгически, когда речь идет о бумагах.
Желать институту что-либо опасно: пожелаешь, а оно сбудется с какой-нибудь одной стороны, а с другой не сбудется. Хорошо бы, чтобы возможность заниматься документацией и изданием трудов была такая же, как сейчас, а возможность тихой работы по написанию трудов, анализу материала и долгой работы над длинными большими темами была бы, как при советской власти. И количество бумажек, которое надо писать, тоже было бы такое же, как при советской власти. Но понятно, что это, скорее всего, недостижимый идеал.
1. Летом 1980 года одна из партий 11-й Дагестанской лингвистической экспедиции МГУ по руководством А. Е. Кибрика работала в с. Тлядал, где говорят на бежтинском языке. 2. Всесоюзный центр перевода научно-технической литературы и документации. 3. К 1980 г. вышли первые три тома словаря: Севортян Э. В. Этимологический словарь тюркских языков: Общетюркские и межтюркские основы на гласные. М.: Наука, 1974; Севортян Э. В. Этимологический словарь тюркских языков: Общетюркские и межтюркские основы на букву ？Б？. М.: Наука, 1978; Севортян, Э. В. Этимологический словарь тюркских языков: Общетюркские и межтюркские основы на букву ？В？, ？Г？ и ？Д？. М.: Наука, 1980. 4. Хабургаев Г. А. Этнонимия ？Повести временных лет？ в связи с задачами реконструкции восточнославянского глоттогенеза. М.: Наука, 1979. В книге проводится сопоставление предполагаемых границ племенного расселения в Древней Руси с современными диалектными границами. 5. Работа В. М. Иллич-Свитыча ？Опыт сравнения ностратических языков？, опубликованная его коллегами уже после его смерти (том 1 в 1971 г., том 2 в 1976 г., том 3 в 1984 г.). 6. Поппе Н. Н. Бурят-монгольское языкознание. Л.: Издание Академиии наук СССР и института культуры БМАССР, 1933. 7. Многотомное издание отдела урало-алтайских языков; к началу 1990-х гг. вышли тома ？Фонетика？ (1984), ？Синтаксис？ (1986) и ？Морфология？ (1988), в 1997 г. вышел том ？Лексика？, впоследствии — еще ряд томов.
Федеральное государственное бюджетное учреждение науки Институт языкознания РАН
125009, Москва, Большой Кисловский пер. 1 стр. 1 (карта)
Тел.: (495) 690-35-85
Тел./Факс: (495) 690-05-28
E-mail: iling@iling-ran.ru
Facebook | Twitter | YouTube | RSS
Послать сообщение через форму обратной связи
？ 2011–2020 ФГБУН Институт языкознания РАН
Перейти на старую версию сайта