Стихи

       Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2024

       Об авторе | Владимир Аркадьевич Гандельсман (12 ноября 1948 года, Ленинград) — поэт, прозаик, эссеист, переводчик англо-американской поэзии. Окончил электротехниче-ский институт. Работал кочегаром, гидом, сторожем, грузчиком, преподавателем русского языка и литературы. Автор более чем двадцати поэтических книг: ？Шум Земли？ (Тенефли, США, 1991), ？Вечерней почтой？ (СПб., 1995), ？Долгота дня？ (СПб., 1998), ？Эдип？ (СПб., 1998) и др., двух книг эссе, переводов с английского (Шекспир, Кэрролл, Оден, Меррилл, Уилбер, Стивенс и др.) и с литовского (Томас Венцлова), а также многочисленных журнальных публикаций. Лауреат премии ？Liberty？ (2008), ？Русской премии？ (2008), премии ？Московский счёт？ (2011) и премии ？Anthologia？ (2012). Автор многочисленных публикаций в журналах ？Знамя？, предыдущие публикации в ？Знамени？ — ？заполнение бланка？ (№ 11, 2022); ？лепеты？ (№ 7, 2023). С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге.

       свои:

       * * *

       село осташево.

       здесь жил один глухонемой,

       он был за старшего,

       и нынче внутренняя речь его

       сюда вернулась тишиной

       двойной — ей нечего

       вдвойне сказать, нет человечьего

       сверканья глаз,

       и некого спросить, и не с кого.

       как бы листва опала несколько

       безумных раз.

       опять они

       не издали, но как-то издали

       увидел вечное и — дай воспеть их! —

       предельно смертное, как бы земли

       касающееся — в двух этих:

       умалишённый сын лет сорока

       (остановись, несносная строка)

       и мать с предусмотрительной улыбкой

       для тех, кого не узнаёт уже…

       замрут — и мир замрёт настороже —

       ночной приласканные зыбкой,

       они покачиваются, иногда

       поглядывая в небеса над ними,

       где в звёздном дыме

       их распылённая найдёт приют беда.

       двадцать второе декабря

       выпадение снега, нисходящего с неба, равно

       выпадению в тихое всё равно,

       застилаю постель, поглядывая в окно.

       и пока прозревает позднее утро,

       становится ясно внутри, становится трудно

       отвлечься от ясности быть.

       но наступают сумерки и, не умея себя продлить,

       день вечереет, и приходит пора стелить.

       * * *

       сегодня так легко, что вязь ветвей

       чем выше и прозрачней, тем видней,

       так искренне, что я предположил,

       что не живу и никогда не жил,

       что день апрельский непоколебим

       и я, несуществующий, любим.

       * * *

       до головокружения высокое,

       великолепно небо синеокое

       над монастырской кладкой тесной,

       над гулким холодом, над камнем с плесенью,

       где белые в два профиля гробницы,

       и шепчется сама собой песнь песней,

       где нет между усопшими границы,

       где до конца времён лежать двоим,

       явившись в неслиянности пред Ним,

       где жизнь, жестокости веков обучена,

       к секунде приурочена, счастливую,

       как апельсин, вбирая, обуючена,

       и просится в ладонь теплолюбивую,

       где сквозь готическую розу — неба лужица,

       и голова у голубя не кружится.

       проход по авансцене

       домой, домой! — к кому я обращаюсь? —

       (ты слышишь? нет?) — ещё я на виду,

       но скоро ночь, поэтому прощаюсь,

       пока иду, мне спать пора, иду —

       в насущных тряпках нищий копошится,

       и так тоскливо (ты со мной? аллё!),

       как будто кто-то вывесил сушиться —

       верёвка из окна в окно — бельё —

       подумать только, слово есть: ？разуться？ —

       в нём корня нет (ты здесь?), на склоне дня

       (аллё!) я весь усну, чтоб не проснуться,

       став зрением и жизнью без меня —

       детство

       отец, он в кителе, мать в кринолине,

       и сёстры, сёстры,

       и сломанный цветок, и нет в помине

       меня, есть ужас острый.

       — ты лгал? дрожал от страха? честь дороже! —

       и слёзы, слёзы, —

       ты убиваешь, — мама говорит, — меня… о боже,

       страшны её угрозы.

       и я пойму тогда быстрей, чем быстро,

       давясь слезами,

       что всякий шаг есть вид самоубийства,

       и заменю себя стихами.

       дождь стихнет утром, я окно открою —

       там, наклонившись,

       деревья с опрокинутой листвою

       стоят, как спят, забывшись.

       навеянные:

       Затишье

       Над озером бродяжит в полусне,

       как призрак, пар.

       Тишайший теннисоновский рассвет.

       Деревья ищут абрис свой на дне.

       Мерцанье мглы. Серебряный удар

       среди листвы текучей. Миг — и нет.

       В алмазных каплях паутины ткань

       провисла на

       кривых кустах, как цирковой батут

       от тяжести гимнастов, эта рань

       роскошная, и блеск, и тишина,

       как пресс-папье, чернилами минут

       пропитанная. Нет ни птиц, форель

       вновь не взорвёт

       полётом гладь воды. Всё впереди.

       Не шелохнётся мир, недвижна ель, —

       вроде китайской вазы предстаёт

       старинной, истончившейся в пути.

       Чем так меня тревожит мир, какой

       такой намёк

       он, словно бы прозрев меня, таит?

       Я тоже узнаю его прибой,

       грозящий, как пружины сжатый вздрог.

       Как мощно тишина кругом стоит!

       Над водной гладью ловит нежный всход

       лучей мой взгляд,

       той первой персиковою порой,

       Бог знает где, в Германии, вот-вот

       рассвет, стою, сжимая автомат

       холодный, отвратительный, сырой.

       _______________________

       (навеяно американским поэтом и критиком Энтони Хектом; 1923–2004)

       * * *

       Вымощенный солнцем пляж.

       Белый зной.

       Зелень реки.

       Мост,

       выгоревшие до желтизны пальмы

       плетутся вдоль спящего летнего дома

       сквозь август…

       Дни, которые были мои,

       дни, которые я потерял,

       дни, покинувшие, как дочери,

       колыбель моих рук.

       _______________________

       (навеяно американским поэтом и драматургом Дереком Уолкоттом; 1930–2017)

       Станция

       Мы прощаемся на платформе,

       в тишине

       цепенеющая громада поезда

       насыщает станцию несвершившимся и желанным,

       и не сказанным никогда друг другу.

       Он забрасывает на плечо чёрный рюкзак

       и переминается с ноги на ногу — скорей бы, его взгляд

       блуждает за подцвеченным окном,

       из-за которого он вот-вот

       уставится на слепяще-платиновый Гудзон.

       Я хочу сказать, что перед ним открывается мир,

       но что путь к нему долог, вроде туннеля,

       потому что он покидает дом

       и уезжает к матери, и мы оба

       до мозга костей пронизаны чувством

       непоправимости. О чём этот воздух,

       густеющий между нами,

       потом истончающийся до дыр?

       Или сланцево-серые птицы,

       которые бормочут что-то своё

       под железными стропилами,

       затем взлетают,

       вычерчивая с лёгкой грацией петли

       между тёмной станцией и озарённой рекой?

       На мгновение я прижимаюсь к нему щекой, —

       моя, с грубой щетиной, и его,

       почти девичья, но пожёстче, со слабым пушком,

       что-то шёлковое, едва пробивающееся,

       заметное лишь в отблесках света,

       его предстоящая жизнь, вся — из первых прикосновений.

       Откуда сердечная боль? Моя —

       от бессилия вымолвить: хорошо бы вместе;

       его —

       от страха и трепета,

       что я найду те слова, те оперённые слоги,

       которые застревают у него в горле.

       Во внезапной спешке и толчее,

       когда объявляют посадку, он говорит:

       пора, — и, едва коснувшись меня,

       исчезает. Через минуту

       поезд — призрачные лица в дымчатых окнах —

       скрежеща колёсами и сцепленьями, медленно отчаливает,

       я иду рядом и машу тому,

       кто уже не виден. Позже,

       в городе, по пути к материнскому дому,

       он войдёт в подземку и пересечёт реку.

       Я представляю

       его бледно-летящее в тёмном стекле

       лицо, светящееся

       среди теней, припадающих

       и пропадающих прежде,

       чем успеваешь их опознать.

       _______________________

       (навеяно американским поэтом Имоном Греннаном, родился в 1941 году)

       Об авторе | Владимир Аркадьевич Гандельсман (12 ноября 1948 года, Ленинград) — поэт, прозаик, эссеист, переводчик англо-американской поэзии. Окончил электротехниче-ский институт. Работал кочегаром, гидом, сторожем, грузчиком, преподавателем русского языка и литературы. Автор более чем двадцати поэтических книг: ？Шум Земли？ (Тенефли, США, 1991), ？Вечерней почтой？ (СПб., 1995), ？Долгота дня？ (СПб., 1998), ？Эдип？ (СПб., 1998) и др., двух книг эссе, переводов с английского (Шекспир, Кэрролл, Оден, Меррилл, Уилбер, Стивенс и др.) и с литовского (Томас Венцлова), а также многочисленных журнальных публикаций. Лауреат премии ？Liberty？ (2008), ？Русской премии？ (2008), премии ？Московский счёт？ (2011) и премии ？Anthologia？ (2012). Автор многочисленных публикаций в журналах ？Знамя？, предыдущие публикации в ？Знамени？ — ？заполнение бланка？ (№ 11, 2022); ？лепеты？ (№ 7, 2023). С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге.

       свои:

       * * *

       село осташево.

       здесь жил один глухонемой,

       он был за старшего,

       и нынче внутренняя речь его

       сюда вернулась тишиной

       двойной — ей нечего

       вдвойне сказать, нет человечьего

       сверканья глаз,

       и некого спросить, и не с кого.

       как бы листва опала несколько

       безумных раз.

       опять они

       не издали, но как-то издали

       увидел вечное и — дай воспеть их! —

       предельно смертное, как бы земли

       касающееся — в двух этих:

       умалишённый сын лет сорока

       (остановись, несносная строка)

       и мать с предусмотрительной улыбкой

       для тех, кого не узнаёт уже…

       замрут — и мир замрёт настороже —

       ночной приласканные зыбкой,

       они покачиваются, иногда

       поглядывая в небеса над ними,

       где в звёздном дыме

       их распылённая найдёт приют беда.

       двадцать второе декабря

       выпадение снега, нисходящего с неба, равно

       выпадению в тихое всё равно,

       застилаю постель, поглядывая в окно.

       и пока прозревает позднее утро,

       становится ясно внутри, становится трудно

       отвлечься от ясности быть.

       но наступают сумерки и, не умея себя продлить,

       день вечереет, и приходит пора стелить.

       * * *

       сегодня так легко, что вязь ветвей

       чем выше и прозрачней, тем видней,

       так искренне, что я предположил,

       что не живу и никогда не жил,

       что день апрельский непоколебим

       и я, несуществующий, любим.

       * * *

       до головокружения высокое,

       великолепно небо синеокое

       над монастырской кладкой тесной,

       над гулким холодом, над камнем с плесенью,

       где белые в два профиля гробницы,

       и шепчется сама собой песнь песней,

       где нет между усопшими границы,

       где до конца времён лежать двоим,

       явившись в неслиянности пред Ним,

       где жизнь, жестокости веков обучена,

       к секунде приурочена, счастливую,

       как апельсин, вбирая, обуючена,

       и просится в ладонь теплолюбивую,

       где сквозь готическую розу — неба лужица,

       и голова у голубя не кружится.

       проход по авансцене

       домой, домой! — к кому я обращаюсь? —

       (ты слышишь? нет?) — ещё я на виду,

       но скоро ночь, поэтому прощаюсь,

       пока иду, мне спать пора, иду —

       в насущных тряпках нищий копошится,

       и так тоскливо (ты со мной? аллё!),

       как будто кто-то вывесил сушиться —

       верёвка из окна в окно — бельё —

       подумать только, слово есть: ？разуться？ —

       в нём корня нет (ты здесь?), на склоне дня

       (аллё!) я весь усну, чтоб не проснуться,

       став зрением и жизнью без меня —

       детство

       отец, он в кителе, мать в кринолине,

       и сёстры, сёстры,

       и сломанный цветок, и нет в помине

       меня, есть ужас острый.

       — ты лгал? дрожал от страха? честь дороже! —

       и слёзы, слёзы, —

       ты убиваешь, — мама говорит, — меня… о боже,

       страшны её угрозы.

       и я пойму тогда быстрей, чем быстро,

       давясь слезами,

       что всякий шаг есть вид самоубийства,

       и заменю себя стихами.

       дождь стихнет утром, я окно открою —

       там, наклонившись,

       деревья с опрокинутой листвою

       стоят, как спят, забывшись.

       навеянные:

       Затишье

       Над озером бродяжит в полусне,

       как призрак, пар.

       Тишайший теннисоновский рассвет.

       Деревья ищут абрис свой на дне.

       Мерцанье мглы. Серебряный удар

       среди листвы текучей. Миг — и нет.

       В алмазных каплях паутины ткань

       провисла на

       кривых кустах, как цирковой батут

       от тяжести гимнастов, эта рань

       роскошная, и блеск, и тишина,

       как пресс-папье, чернилами минут

       пропитанная. Нет ни птиц, форель

       вновь не взорвёт

       полётом гладь воды. Всё впереди.

       Не шелохнётся мир, недвижна ель, —

       вроде китайской вазы предстаёт

       старинной, истончившейся в пути.

       Чем так меня тревожит мир, какой

       такой намёк

       он, словно бы прозрев меня, таит?

       Я тоже узнаю его прибой,

       грозящий, как пружины сжатый вздрог.

       Как мощно тишина кругом стоит!

       Над водной гладью ловит нежный всход

       лучей мой взгляд,

       той первой персиковою порой,

       Бог знает где, в Германии, вот-вот

       рассвет, стою, сжимая автомат

       холодный, отвратительный, сырой.

       _______________________

       (навеяно американским поэтом и критиком Энтони Хектом; 1923–2004)

       * * *

       Вымощенный солнцем пляж.

       Белый зной.

       Зелень реки.

       Мост,

       выгоревшие до желтизны пальмы

       плетутся вдоль спящего летнего дома

       сквозь август…

       Дни, которые были мои,

       дни, которые я потерял,

       дни, покинувшие, как дочери,

       колыбель моих рук.

       _______________________

       (навеяно американским поэтом и драматургом Дереком Уолкоттом; 1930–2017)

       Станция

       Мы прощаемся на платформе,

       в тишине

       цепенеющая громада поезда

       насыщает станцию несвершившимся и желанным,

       и не сказанным никогда друг другу.

       Он забрасывает на плечо чёрный рюкзак

       и переминается с ноги на ногу — скорей бы, его взгляд

       блуждает за подцвеченным окном,

       из-за которого он вот-вот

       уставится на слепяще-платиновый Гудзон.

       Я хочу сказать, что перед ним открывается мир,

       но что путь к нему долог, вроде туннеля,

       потому что он покидает дом

       и уезжает к матери, и мы оба

       до мозга костей пронизаны чувством

       непоправимости. О чём этот воздух,

       густеющий между нами,

       потом истончающийся до дыр?

       Или сланцево-серые птицы,

       которые бормочут что-то своё

       под железными стропилами,

       затем взлетают,

       вычерчивая с лёгкой грацией петли

       между тёмной станцией и озарённой рекой?

       На мгновение я прижимаюсь к нему щекой, —

       моя, с грубой щетиной, и его,

       почти девичья, но пожёстче, со слабым пушком,

       что-то шёлковое, едва пробивающееся,

       заметное лишь в отблесках света,

       его предстоящая жизнь, вся — из первых прикосновений.

       Откуда сердечная боль? Моя —

       от бессилия вымолвить: хорошо бы вместе;

       его —

       от страха и трепета,

       что я найду те слова, те оперённые слоги,

       которые застревают у него в горле.

       Во внезапной спешке и толчее,

       когда объявляют посадку, он говорит:

       пора, — и, едва коснувшись меня,

       исчезает. Через минуту

       поезд — призрачные лица в дымчатых окнах —

       скрежеща колёсами и сцепленьями, медленно отчаливает,

       я иду рядом и машу тому,

       кто уже не виден. Позже,

       в городе, по пути к материнскому дому,

       он войдёт в подземку и пересечёт реку.

       Я представляю

       его бледно-летящее в тёмном стекле

       лицо, светящееся

       среди теней, припадающих

       и пропадающих прежде,

       чем успеваешь их опознать.

       _______________________

       (навеяно американским поэтом Имоном Греннаном, родился в 1941 году)