Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2025

       Об авторе:

       Елена Васильевна Елагина — поэт, автор восьми книг стихов, в том числе ？Островитяне？ (СПб., 2007), ？В поле зрения？ (СПб., 2009), ？Зимнее окно？ (СПб., 2017). Лауреат премии журнала ？Звезда？ за 1998. Живет в С.-Петербурге.

       * * *

       Незаметно становишься старой,

       Растворяясь в сиротстве вселенском,

       Незаметно становишься тарой

       Для души — не мужской и не женской.

       И глядишь на чужие деянья

       Не со скепсисом, не с сожаленьем,

       Просто зная: все эти дерзанья

       До поры, что зовется стареньем.

       * * *

       Над пушкинской строкой — а что еще читать? —

       Над пушкинской строкой, упругой и летящей,

       Как прежде ощутишь восторг и благодать,

       Бессмертие вдохнешь… Что, гений настоящий,

       Что, каково тебе, изученному вдоль

       И поперек — гляди, томов библиотека!

       Что, хороша была тернистая юдоль,

       Насытила с лихвой познаньем человека?

       И с музой дружен был, и головы кружил,

       И увлекался сам до слез самозабвенья,

       И с легкостью своей язык нам подарил,

       Который до сих пор до головокруженья

       Поэтам впрок идет! Вот самый лучший друг!

       Ни разу не предаст, подмога и опора.

       А гений места вновь как творчества недуг

       Терзает и зовет… Как глас живой из хора.

       * * *

       Как на крыше береза с осиной

       Прижились, да еще ужились?

       И растут себе, вытянув спину,

       И трепещут, и тянутся ввысь.

       Чем питаются, кто их там знает, —

       Только пыль городская да мох.

       Солнце греет да дождь поливает —

       Вот и все. Но никто не засох.

       Черное и белое

       Памяти художника-графика А. А. Ушина

       Брел мальчик — пальцы обморожены,

       И пианистом, знать, не быть,

       Он брел блокадною порошею

       На свой Васильевский — дожить.

       Он видел смерть такой обычною:

       На лестнице на каждой — морг,

       Он брел дорогою привычною,

       Не понимая, что продрог.

       Он видел город весь истерзанный,

       Изголодавший, но живой,

       Заледеневший, неповерженный,

       С седою скорбной головой.

       Он все запоминал, чтоб далее,

       Когда вернется прежний мир,

       Все рассказать — не для медали и

       Не для того, чтоб молкнул пир.

       Все эти крошки хлеба черного,

       Весь это погребальный снег,

       Два мира, цвета два, два ворога,

       Два полюса — покой и бег.

       Два цвета навсегда в сознание

       Вошли и сделались судьбой,

       Гармонией, родством, желанием,

       И истиною, и борьбой.

       Гравюры эти черно-белые,

       Офорты эти — горше нет,

       От всех погибших весть горелая,

       Бадаевский земной привет!

       Артикль

       Ржавый маятник, вдруг сам собой закачавшийся в сломанных старых часах,

       Без какой-либо силы извне, по тупой многолетней привычке.

       Сколь бессмыслен твой ход! Ведь со временем ты не в ладах

       Так давно… Самозванец и выскочка, где тебе, дурень, отмычки

       Подбирать к этой тайне, которую дал нам Господь

       В назиданье умам, закосневшим в нелепой гордыне.

       ？Что есть время?？ — спросил иностранец у лондонца вежливо. Хоть

       Анекдот этот стар, но вакантен ответ и поныне.

       В ожидании чуда, в том долгом терпенье, когда

       Лик придуман Годо, проработан до мелких деталей,

       Вдруг сорвался, задумавшись, маятник и заспешил в никуда,

       Позабыв о погнутых осях и отживших, как догмы, спиралях…

       Хуго Симберг. ？Раненый ангел？

       Гонец, посланник, не достигший цели,

       Сраженный влет отравленной стрелой,

       Сидящий на носилках еле-еле,

       Что скажешь нам о силе крыл былой?

       Поникший, уцелевший, виноватый,

       В руке цветочки, перевязан лоб,

       И крылья мощные висят клоками ваты,

       Где их размах небесный, реять чтоб?

       Кто ты? Гонец? А может быть, хранитель?

       Не подопечного — себя не уберег.

       Другого мира достославный житель,

       Вернешься ли в безгрешный свой чертог?

       Два финских мальчика несут тебя куда-то,

       Печальные твоей печалью и еще

       Своею, человеческой, объяты…

       И хрупко подростковое плечо.

       И лица сумрачны, и нету в них покоя —

       Не каждый день нам чудо шлет Господь,

       Равняя тварь небесную с земною

       И уязвимой ангельскую плоть

       Вдруг демонстрируя… Художник, на картину

       Столетье смотрим, закусив губу.

       Что ангел? Сохранил ли принадлежность к чину?

       А мальчики? А им что дали за судьбу?

       На велосипеде

       Бабочка вдруг привязалась. Вокруг колеса

       Так и порхает. Вот символ души у поэтов

       Наших сегодняшних. Есть и пчела и оса,

       Но прозаичны они для летейских приветов.

       Эта ж с пыльцою, с узором движенья, с такой

       Маловесомостью — и лоскуток для сравненья

       Слишком тяжел и структурен. Ах, боже ты мой,

       Что за воздушность в порханье, нырянье, круженье!

       О, Баттерфляй, эти арии и кимоно,

       Шпильки твои в волосах — у быков бандерильи

       Так же в загривках… Какое цветное кино!

       Лишь бы на руль ты не села в бездумном усильи.

       Все же по нраву мне больше та образность, где

       Птичкой стремительною с обтекаемой статью,

       Фетовской ласточкой, вдруг проводя по воде

       Быстрым крылом, нам явится душа и некстати

       Там зачерпнет, где не нужно. И тяжко дышать,

       Жить невозможно с тем знанием, но почему-то

       Эта повадка милей, чем твоя благодать

       Глаз любовать, переменчивостью обольщать,

       Чудо, прелестница, дивно уменье порхать,

       Но не трудись быть желанной чуть больше минуты!

       * * *

       Стать орнитологом, не выходя из дома, —

       Вот чайки на гнезде, вот пара воробьев,

       Их жизнь таинственна и вместе с тем знакома:

       Всё на виду, коль наблюдать готов.

       Бои с воронами и гогот без притворства —

       Гогочут чайки, вовсе не кричат.

       И вся их жизнь в заботах о потомстве:

       Вновь пестуют на крыше новых чад.

       И стаи голубей — вспорхнули и несутся,

       Ну а к зиме, даст бог, увидишь снегирей:

       Рябину облепят, да так, что ветви гнутся —

       Такая красота! — Беги, снимай скорей!

       Что говорил нам Брем? Что жизнь у птиц полнее,

       Чем у всех прочих божьих тварей на земле.

       И рвется к ним душа, волнуясь и немея,

       Завидуя их крыльям, небесам… Алле!

       * * *

       Врата забвения, сквозь них проходит каждый,

       Но вспомнит ли прошедшее однажды:

       Все жизни прошлые, все сущности свои?

       Все времена, в которых жил? Иначе

       В чем смысл в младенческом запойном плаче?

       Какие он оплакивает дни?

       Какие радости, победы, пораженья,

       Каких любовей и досад круженья,

       Каких личин ушедший карнавал?

       А может быть, прозрения поэта

       Всего лишь память, что уносит Лета,

       Но мозг уставший что-то удержал?

       Об авторе:

       Елена Васильевна Елагина — поэт, автор восьми книг стихов, в том числе ？Островитяне？ (СПб., 2007), ？В поле зрения？ (СПб., 2009), ？Зимнее окно？ (СПб., 2017). Лауреат премии журнала ？Звезда？ за 1998. Живет в С.-Петербурге.

       * * *

       Незаметно становишься старой,

       Растворяясь в сиротстве вселенском,

       Незаметно становишься тарой

       Для души — не мужской и не женской.

       И глядишь на чужие деянья

       Не со скепсисом, не с сожаленьем,

       Просто зная: все эти дерзанья

       До поры, что зовется стареньем.

       * * *

       Над пушкинской строкой — а что еще читать? —

       Над пушкинской строкой, упругой и летящей,

       Как прежде ощутишь восторг и благодать,

       Бессмертие вдохнешь… Что, гений настоящий,

       Что, каково тебе, изученному вдоль

       И поперек — гляди, томов библиотека!

       Что, хороша была тернистая юдоль,

       Насытила с лихвой познаньем человека?

       И с музой дружен был, и головы кружил,

       И увлекался сам до слез самозабвенья,

       И с легкостью своей язык нам подарил,

       Который до сих пор до головокруженья

       Поэтам впрок идет! Вот самый лучший друг!

       Ни разу не предаст, подмога и опора.

       А гений места вновь как творчества недуг

       Терзает и зовет… Как глас живой из хора.

       * * *

       Как на крыше береза с осиной

       Прижились, да еще ужились?

       И растут себе, вытянув спину,

       И трепещут, и тянутся ввысь.

       Чем питаются, кто их там знает, —

       Только пыль городская да мох.

       Солнце греет да дождь поливает —

       Вот и все. Но никто не засох.

       Черное и белое

       Памяти художника-графика А. А. Ушина

       Брел мальчик — пальцы обморожены,

       И пианистом, знать, не быть,

       Он брел блокадною порошею

       На свой Васильевский — дожить.

       Он видел смерть такой обычною:

       На лестнице на каждой — морг,

       Он брел дорогою привычною,

       Не понимая, что продрог.

       Он видел город весь истерзанный,

       Изголодавший, но живой,

       Заледеневший, неповерженный,

       С седою скорбной головой.

       Он все запоминал, чтоб далее,

       Когда вернется прежний мир,

       Все рассказать — не для медали и

       Не для того, чтоб молкнул пир.

       Все эти крошки хлеба черного,

       Весь это погребальный снег,

       Два мира, цвета два, два ворога,

       Два полюса — покой и бег.

       Два цвета навсегда в сознание

       Вошли и сделались судьбой,

       Гармонией, родством, желанием,

       И истиною, и борьбой.

       Гравюры эти черно-белые,

       Офорты эти — горше нет,

       От всех погибших весть горелая,

       Бадаевский земной привет!

       Артикль

       Ржавый маятник, вдруг сам собой закачавшийся в сломанных старых часах,

       Без какой-либо силы извне, по тупой многолетней привычке.

       Сколь бессмыслен твой ход! Ведь со временем ты не в ладах

       Так давно… Самозванец и выскочка, где тебе, дурень, отмычки

       Подбирать к этой тайне, которую дал нам Господь

       В назиданье умам, закосневшим в нелепой гордыне.

       ？Что есть время?？ — спросил иностранец у лондонца вежливо. Хоть

       Анекдот этот стар, но вакантен ответ и поныне.

       В ожидании чуда, в том долгом терпенье, когда

       Лик придуман Годо, проработан до мелких деталей,

       Вдруг сорвался, задумавшись, маятник и заспешил в никуда,

       Позабыв о погнутых осях и отживших, как догмы, спиралях…

       Хуго Симберг. ？Раненый ангел？

       Гонец, посланник, не достигший цели,

       Сраженный влет отравленной стрелой,

       Сидящий на носилках еле-еле,

       Что скажешь нам о силе крыл былой?

       Поникший, уцелевший, виноватый,

       В руке цветочки, перевязан лоб,

       И крылья мощные висят клоками ваты,

       Где их размах небесный, реять чтоб?

       Кто ты? Гонец? А может быть, хранитель?

       Не подопечного — себя не уберег.

       Другого мира достославный житель,

       Вернешься ли в безгрешный свой чертог?

       Два финских мальчика несут тебя куда-то,

       Печальные твоей печалью и еще

       Своею, человеческой, объяты…

       И хрупко подростковое плечо.

       И лица сумрачны, и нету в них покоя —

       Не каждый день нам чудо шлет Господь,

       Равняя тварь небесную с земною

       И уязвимой ангельскую плоть

       Вдруг демонстрируя… Художник, на картину

       Столетье смотрим, закусив губу.

       Что ангел? Сохранил ли принадлежность к чину?

       А мальчики? А им что дали за судьбу?

       На велосипеде

       Бабочка вдруг привязалась. Вокруг колеса

       Так и порхает. Вот символ души у поэтов

       Наших сегодняшних. Есть и пчела и оса,

       Но прозаичны они для летейских приветов.

       Эта ж с пыльцою, с узором движенья, с такой

       Маловесомостью — и лоскуток для сравненья

       Слишком тяжел и структурен. Ах, боже ты мой,

       Что за воздушность в порханье, нырянье, круженье!

       О, Баттерфляй, эти арии и кимоно,

       Шпильки твои в волосах — у быков бандерильи

       Так же в загривках… Какое цветное кино!

       Лишь бы на руль ты не села в бездумном усильи.

       Все же по нраву мне больше та образность, где

       Птичкой стремительною с обтекаемой статью,

       Фетовской ласточкой, вдруг проводя по воде

       Быстрым крылом, нам явится душа и некстати

       Там зачерпнет, где не нужно. И тяжко дышать,

       Жить невозможно с тем знанием, но почему-то

       Эта повадка милей, чем твоя благодать

       Глаз любовать, переменчивостью обольщать,

       Чудо, прелестница, дивно уменье порхать,

       Но не трудись быть желанной чуть больше минуты!

       * * *

       Стать орнитологом, не выходя из дома, —

       Вот чайки на гнезде, вот пара воробьев,

       Их жизнь таинственна и вместе с тем знакома:

       Всё на виду, коль наблюдать готов.

       Бои с воронами и гогот без притворства —

       Гогочут чайки, вовсе не кричат.

       И вся их жизнь в заботах о потомстве:

       Вновь пестуют на крыше новых чад.

       И стаи голубей — вспорхнули и несутся,

       Ну а к зиме, даст бог, увидишь снегирей:

       Рябину облепят, да так, что ветви гнутся —

       Такая красота! — Беги, снимай скорей!

       Что говорил нам Брем? Что жизнь у птиц полнее,

       Чем у всех прочих божьих тварей на земле.

       И рвется к ним душа, волнуясь и немея,

       Завидуя их крыльям, небесам… Алле!

       * * *

       Врата забвения, сквозь них проходит каждый,

       Но вспомнит ли прошедшее однажды:

       Все жизни прошлые, все сущности свои?

       Все времена, в которых жил? Иначе

       В чем смысл в младенческом запойном плаче?

       Какие он оплакивает дни?

       Какие радости, победы, пораженья,

       Каких любовей и досад круженья,

       Каких личин ушедший карнавал?

       А может быть, прозрения поэта

       Всего лишь память, что уносит Лета,

       Но мозг уставший что-то удержал?