Стихи

       Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2021

       Кабанов Александр Михайлович — украинский поэт, пишущий на русском языке. Родился в Херсоне в 1968 году. Окончил в 1992 году факультет журналистики Киевского Государственного Университета им.Т.Г.Шевченко. Главный редактор украинского журнала о современной культуре ？ШО？. Автор 14 книг стихотворений и многочисленных публикаций в журнальной и газетной периодике. Стихи переведены на украинский, английский, немецкий, сербский и др. языки. Лауреат ？Русской премии？, Международной Волошинской премии, специальной премии ？Московский счёт？, Международной литературной премии имени Великого князя Юрия Долгорукого и др. Живет в Киеве.

       История одной улицы

       Сгущалось новое, тревожное,

       чужое время страшных дел,

       я шёл к себе и ел морожное —

       на палочке, как в детстве ел.

       Катилось солнце по наклонности

       и с сединой на парике,

       я вспоминал свои влюблённости —

       и палочку сжимал в руке.

       В провинциальной жизни киевской,

       ещё не зная о вожде,

       спешил — по малой, по владимирской,

       а время — по большой нужде.

       Уже сентябрь в садах столы пинал

       и стулья в кабаках месил,

       и в печень ранили столыпина,

       а он — пощады не просил.

       У братьев, у маковских в клинике,

       он, умирая, видел сны,

       в которых плакали дружинники,

       отчизны верные сыны.

       В которых — из могилы жмурится —

       соломенный, огромный кот,

       и очень скоро, эта улица —

       его фамилию возьмёт.

       Люблю тебя — смешную, дерзкую.

       Гляди, смирив постельный зуд:

       как в лавру киево-печерскую

       столыпина в гробу везут.

       И сквозь клаксон — копыта цокали,

       когда бесшумно, над толпой —

       рождалось облако из брокколи,

       как взрыв с каёмкой голубой.

       Плыл гроб, украшенный виньетками,

       вдоль человеческих траншей —

       на лошадях, покрытых сетками,

       с султанами промеж ушей.

       Прощай, министр, всё разрулится,

       всех вытерпят черновики,

       и будут жить со мной на улице —

       нацисты и большевики,

       разведчик с польским переводчиком,

       в чужом шкафу — родной скелет,

       в.чкалов — был советским лётчиком,

       олесь гончар — большой поэт.

       Теперь — вблизи, внутри, не издали,

       я чту капитализма быт:

       пускай — табличку скоммуниздили —

       п. а. столыпин — не забыт.

       Его, совсем мертвецки пьяного,

       я встретил, кажется, вчера:

       он шёл по улице кабанова —

       кудесника и гончара.

       * * *

       Кто засчитает трудодни певцу и алкашу,

       и я, отдельно от родни, риторикой грешу:

       какое счастье быть одним, советовать во тьму —

       как жить, не напиваясь в дым, народу моему.

       А мой народ — весов стрелец и на дуде игрец,

       Он — подлинник, а не подлец, ну, не совсем подлец,

       он верит в бога, в порнохаб, но это — мой народ,

       он вечный раб, но этот раб — за родину умрёт.

       Спят престарелые дома, и припекает май,

       я, вместо вас, сошёл с ума и сел в пустой трамвай,

       вокруг — сплошная красота и прочая страна,

       и сквозь улыбку, изо рта — ещё течёт слюна.

       Он раб, а я — его вассал, я вместе с ним раз пять —

       то погибал, то воскресал, то отходил поссать,

       бетховена девятый вал читал на весь вокзал,

       то пуповину пришивал, то снова отрезал.

       Я лучший в мире сумасброд, но вовсе не дурной,

       пусть мой — раздвоенный народ — смеётся надо мной,

       пусть он изведает труда, познает толк в вине,

       и в час исхода, навсегда, забудет обо мне.

       * * *

       Её охраняют бобры на цепи, шакал и гиена,

       она умоляет: любимый, не спи, охрана — отмена,

       и новые ветви сплетаются в щит, где старая рана,

       родная, не бойся, любимый не спит, отмена — охрана.

       Послушай последнюю русскую речь в садах лицедейства,

       а что ещё можно поэту извлечь в ответ на злодейства:

       вот эти остатки живого ума в квадрате и ромбе,

       родная, не сплю — надвигается тьма упоротых зомби.

       Они победили себя на войне и в телеэкране,

       они поимели себя при луне и в морге, и в бане,

       обычные люди воды и огня, и жертвы заклятья:

       не рвите на части, не ешьте меня, о сёстры и братья.

       Когда лжесвидетели гонят пургу — нужна гигиена,

       пускай предают и уходят к врагу — шакал и гиена,

       пусть белки спасают чужие миры и сны пионеров,

       а с нами всегда остаются бобры приличных размеров.

       Ты — дерево жизни и правды моей — листва, древесина,

       ты — суффикс, который важнее корней, приставка для сына,

       когда я опять никогда не умру светло и нетленно,

       я знаю, ты скажешь святому петру: охрана — отмена.

       * * *

       Я жил за лесом, прямо за посадкой:

       крошилось небо, словно школьный мел,

       и о любви мучительной и сладкой

       мне блок — читал, а магомаев — пел.

       Я посылал онегина к татьяне,

       пил солнцедар с героями труда,

       и очень жаль, что инопланетяне

       меня не похищали никогда.

       Для службы и для опытов негоден,

       и по национальности — дебил,

       но заграничный громовержец один,

       вернее — зевс меня благословил.

       А чем ещё заняться ахиллесу

       в элладе леонида ильича:

       писать стихи, ещё — ходить по лесу

       в кальсонах, без щита и без меча.

       Спасти от комсомолки пионера,

       встречая утро фабрики заря,

       в обед — купить собаку для Гомера —

       ротвейлера, бойца, поводыря.

       Я сыт по горло от чужого горя,

       оно — повсюду, пряник или кнут,

       мне, до зарезу, не хватает моря —

       с такою рифмой в вечность не возьмут.

       Потомок мой, пусть время бьёт по нервам

       и ты читаешь эту ерунду —

       субботним маем, ровно в двадцать первом

       двухтысячно-особенном году.

       Я вижу — ты сидишь в лесопосадке,

       на самом крае киевской руси,

       все девушки на свете — кисло-сладки,

       не веришь, у прабабушки спроси.

       * * *

       Как правильно: вечеря или вечеря —

       не важно теперь, старина,

       отныне, огромная эта потеря —

       всегда обретенью равна.

       Господь приглашает тебя на разлуку,

       небесный цветёт абрикос,

       коты и собаки — по левую руку,

       по правую руку — Христос.

       Пускай на краю золотого тумана

       видна половина стола,

       другая — во тьму воплощённая рана —

       обитель древесного зла.

       Господь приглашает на адскую муку —

       не бойся, товарищ матрос:

       семь брошенных женщин — по левую руку,

       по правую руку — Христос.

       О дальних глубинах мечтают вибратор,

       сосиска, банан, огурец,

       по левую руку — ночной авиатор,

       по правую — сын и отец.

       Цветёт абрикос, осыпаясь, как слива,

       Господь остаётся один:

       единственный практик теории взрыва,

       всесильный поэт, господин.

       И я постигаю святую науку,

       как все пролетарии как:

       бутылка и рюмка — по левую руку,

       по правую — крепкий табак.

       Бывает, о женщине вспомню случайно,

       её лошадиной красе,

       и всё же, дельфины — великая тайна,

       но знают об этом не все.

       * * *

       Сделаю работу над ошибкой:

       я и к этой женщине привык,

       осторожно, как футляр со скрипкой —

       занесу ошибку в черновик.

       Это не блокнот с телячьей кожей,

       с шелестом обрезанных страниц,

       это — дом трёхкомнатный с прихожей,

       почерневший от зверей и птиц.

       Так заносят веру и проклятье,

       на руках, и садят на кровать —

       белую ошибку в красном платье —

       чёрными губами целовать.

       То вдохнёт, то выдохнет лагуна —

       за просторным, арочным окном:

       сны и мифы николая куна

       грузят чьи-то слуги на паром.

       Много их: худых, вспотевших, смуглых,

       поражённых господом в правах,

       в нимбах из аквариумов круглых —

       на еврейско-русских головах.

       Мы с тобою, как изъян с изъянкой —

       ляжем в нашем доме при свече,

       нам приснится пушкин с обезьянкой

       на кристально-угольном плече,

       лошадь проживальского в тумане

       и переживальского в огне,

       две монетки, две, прости, two money —

       в старомодном, ветхом шушуне.

       * * *

       Степь да степь пошагово к нам пришла,

       прискакала осень верхом на клёнах,

       память — это стог, а в стогу — игла,

       а в игле — внезапная смерть влюблённых.

       Ей бы шить/колоть саван для врага

       и впотьмах не спутать джинсу с вельветом,

       если память — стог, значит все стога —

       знают, что мы делали этим летом.

       Этим летом делали мы детей,

       был покос овса, васильков, люцерны,

       и сошли с насекомых своих путей —

       бронепоезд-жук, а за ним цистерны

       жирных гусениц, бабочка утекла,

       саранча взломала депозитарий,

       нас с тобою проткнула одна игла,

       нас с тобою собрали в один гербарий.

       В эпицентре зла, посреди равнин,

       комбикорм обменивая на силос,

       мы детей рожали — один в один:

       дофига читателей получилось.

       * * *

       Пусть будет революция, пускай умрут враги,

       а ты — читай конфуция, не засирай мозги,

       пусть на дворе — инфляция, горит родной сарай,

       а ты — читай горация, мозги не засирай.

       Опять цветёт акация, что скажете, княжна, —

       скажу: нужна локация, логистика нужна,

       жить в самом сердце киева и ездить в куршевель,

       не слышать пульвердиева хтоническую дрель.

       И возлежать на лоджии, укутавшись в халат,

       взирать на мир, как борджиа — на греческий салат,

       где ливнем заштрихованный, вдруг пересох бювет,

       и зимний свет шипованный — менять на летний свет.

       Скрестить вдову невинную и винную лозу,

       курить сигару длинную, покуда там, внизу:

       в варшаву, через винницу, нащупывая путь:

       кириллица — латиницу пытается нагнуть.

       А ты — читай буколики и будь всегда готов,

       покуда спят католики — любители котов,

       и бедные, бесправные рассеивают мрак —

       народы православные —любители собак.

       Отседова до седова, о том, что мир жесток—

       грохочет мироедова отбойный молоток,

       ведущий ждёт ведомого, и в поисках врага —

       последний сын дурдомова пускается в бега.

       Под медленное ржание, при помощи рожна,

       на наше содержание — я деньги взял, княжна,

       ведь титульная нация разграбила казну,

       зачем нужна акация в гражданскую войну.

       Мелькают обмельчавшие, пустые господа,

       а ранее кричавшие — уснули навсегда,

       лежат слова напрасные в тени броневика,

       теперь над ними красные, сплошные облака.

       Роман