Стихи

       Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2021

       Об авторе | Ирина Александровна Евса (15 октября 1956 года) — поэт, окончила Лит-институт, автор двенадцати поэтических книг. Член Национального союза писателей Украины (с 1993 года), ПЕН-центра. Премия Международного фонда памяти Бориса Чичибабина (Киев, 2000), Международная литературная премия имени Великого князя Юрия Долгорукого за книгу стихотворений ？Трофейный пейзаж？ (Харьков, ？ОКО？, 2006); премия журнала ？Звезда？ (СПб., 2008); ？Русская премия？ (Москва, 2016) и Волошинская премия за книгу ？Юго-Восток？ (Москва, ？Арт Хаус медиа？, 2015). Предыдущая публикация в ？Знамени？ — № 8, 2020. Живет в Харькове.

       * * *

       У каждого есть бесценная чепуха,

       которую он хранит:

       обрывок бечёвки, фантик, фрагмент стиха,

       таинственный эбонит,

       счастливый билетик, связка ключей от той

       квартиры — окном на юг —

       куда ты — без лифта — с первого на шестой,

       и дверь открывалась вдруг.

       В бедламе отъезда этот священный хлам

       (а стоит ли он возни?),

       сбивая предметы, ищешь по всем углам:

       да где ж она, чёрт возьми,

       монетка вон та — вершина его даров —

       цидулка из никогда?

       Тебе подмигнул бы пристальный Гончаров:

       залоги любви, ну да.

       И там, где толпа клубится у врат, боясь,

       что не заберут в теплынь

       краёв, где в озёрах спит краснопёрый язь,

       скользит золотистый линь,

       тревожишься об одном, подходя к черте:

       позволят ли пронести

       тот синий стеклянный шарик, что в суете

       успел ты зажать в горсти.

       24 мая 2021

       В кафе

       Соломону Волкову

       Кашляющий, чихающий визави

       (краше, сказал он, — в гроб):

       ？Видишь ли, — просипел — на холмах любви

       нет безопасных троп.

       Ветка глумлива, камень непрочно вжат

       в глину. Шипы, сучки.

       Там, где рубин мерещился или жад, —

       хлипкие черепки.

       С тропки свернёшь — спихнуть норовит за край

       хмурая хтонь в плаще.

       Это — навряд ли ад и едва ли — рай.

       Это — чистилище？.

       Высморкался в салфетку. ？Уж лучше я,

       чувствуя под стопой

       плоскость невыносимого бытия,

       буду болтать с тобой

       о разномастных бабочках здешних мест,

       ныть, утоляя зуд,

       как безрассуден Ост, благодушен Вест

       и неразборчив Зюйд？.

       Я, допивая кофе, смотрела вниз,

       чтобы не замечать,

       как черепашьей шее неловко из

       воротника торчать,

       как, повторяя: ？каждый несёт свой гроб,

       ибо таков устав？,

       он черепашьей лапкою мелочь сгрёб,

       дважды пересчитав.

       Словно не мы бессмертный мололи вздор,

       млечно светясь в тепле

       кухни его — с газетами, вместо штор,

       на голубом стекле,

       где, то обидой мучаясь, то виной,

       ？Приму？ свою куря,

       я упиралась в строки о посевной

       в крымском селе ？Заря？.

       Старуха

       Вот идёт, лопочет,

       прядка щёку серебрит.

       Плащ на ней, платочек

       синим пламенем горит.

       Весу — с башмаками —

       в ней не больше сорока.

       Машет кулачками,

       пальцем тычет в облака.

       Речь её не местная,

       чужая, как болид,

       с жизнью несовместная,

       клокочет и бурлит.

       Всё взахлёб и слитно

       на инаких языках.

       Битый час стоит на

       раскуроченных мостках.

       Камышом топорщась,

       ряской шёлковой дрожа,

       пруд — в ответ — то порчей,

       то острасткой мятежа.

       Вайбер ли, ватсап ли

       ей — осока да песок.

       Вспархивают цапли,

       утки — врозь — наискосок.

       Лишь она — ни с места,

       исступления полна,

       дряхлая невеста

       и ни разу — не жена.

       Словно жизнь бездомная

       до краешка стола

       докатилась, думая

       упасть, но замерла.

       Июль

       Евгении Моргулян

       …и стайка бабочек в саду

       толкающаяся,

       и ты, несущая к пруду

       себя, такая вся.

       …и бодрый дачник, что в кредит

       живёт, не бедствуя:

       ？Народ Зимбабве победит!？ —

       гудит, приветствуя.

       …и рака полая клешня,

       (а был задиристый),

       и уши бигля, что — плашмя

       на ряби тинистой.

       …и воду найденный пятак

       ребристо вспарывает,

       и пёс трясёт ушами так,

       как птица вспархивает.

       …и два подвыпивших лоха

       с речами бранными.

       …и лист большого лопуха

       с краями рваными,

       где богомол, сглодавший день,

       расплачивается

       и, как в молитве иудей,

       раскачивается.

       Памяти полуострова

       Дом открыли, флигель. Шорохи тростника

       запихнули в глечик. Кофе, спеша, смололи.

       Даровали слизню имя — Три Толстяка,

       пауку — Самсон, пятнистой лягушке — Молли.

       Навестили пляж. Базар обозрели, где

       разведённый спирт назвали татарской чачей,

       черенком листа — червя в дождевой воде,

       продавца чурчхелы — дерзким вождём апачей.

       Дополняя смыслом, но не лишая прав,

       всяку тварь живую мы воплотили в паре

       с новоязом пришлых, сущее переврав.

       И уснули, рухнув. Господи, как мы спали!

       Ничего не слыша. Навзничь, потом ничком.

       Сны овечьей шкурой пахли и молоком,

       по краям холмов цикорием голубели.

       Дул левант. Клешнями крабы скребли по дну.

       Мы проспали голод, смуту, позор, войну,

       наводненье в Ялте, засуху в Коктебеле,

       передел пространства, времени торжество

       над сиротской речкой, что по ущелью вьётся.

       И проснулись там, где не было ничего.

       И забыли напрочь, как ？ничего？ зовётся.

       Харьков

       Об авторе | Борис Зиновьевич Фаликов (1947) преподает в Центре изучения религии РГГУ (Москва). Автор нескольких монографий по сравнительному религиоведению. Последняя ？Величина качества. Оккультизм и религии Востока в искусстве XX...