Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2022

       * * *

       Звук, извлеченный из винила,

       обратно поглотил винил,

       но тишина не извинила

       его и до сих пор звенит.

       Планеты крутится пластинка,

       с нее скребется смятый смех,

       белесоватая простынка

       сна всех скрывает ото всех.

       И заедает поминутно

       раскаявшуюся иглу,

       и нету слов, чтоб помянуть нам

       свет, ниспадающий во мглу.

       Вот так — бесславно, бессловесно —

       картонной музыкой шурша,

       страдает не по-достоевски

       осатаневшая душа,

       водою слезной стечь нацелясь

       в дня выкисшее молоко,

       она утрачивает цельность.

       Но не становится легко.

       * * *

       Ответ лелея грешный

       на праведный вопрос,

       сын бледный, обогревшись,

       выходит на мороз,

       вдыхает город серый,

       бетонный снег кроша,

       и на солому/сено

       расписывает шаг.

       Лежит на ржавой жести,

       не ведая стыда,

       размокшая в блаженстве

       бескостная вода.

       Он пьет ту воду гордо,

       его уже взяла

       за раненое горло

       апрельская зима.

       И слышит: там, где плугом

       свет вспахивает тьма,

       съезжая друг за другом

       с далекого холма,

       безадресные сани

       полозьями скользят.

       И голос воскресает.

       Но нечего сказать.

       * * *

       Начинай всегда с нуля

       и узнаешь, как трепещет

       в каждом овоще — земля

       и природа — в каждой вещи.

       Но отдав себя внаем

       энтропии круглолицей,

       не заканчивай нулем,

       оставаясь единицей!

       * * *

       Когда опущен в тесто текста меч,

       замес кровавый — участь каравая.

       Речь хочет лечь, но вынуждена течь,

       придонное приданое скрывая.

       Знак немоты — нагрудный, наградной —

       вмонтирован в нее, как в снег — морковка.

       Как беден нынче ты и наг, родной

       гул буквиц… Как убога маркировка…

       Да, тишина. С проворностью борзых

       ты растерзать молчание готова.

       Я сбрасываю сношенный язык

       и говорить учусь помимо слова.

       Безмолвия приемлю благодать,

       как пищу — обезвоженному духу,

       пока до звезд округу обглодать

       стремится ночь. И дождь творит мокруху.

       Завет золы — огню не прекословь.

       И ветер из далекого горнила

       щекочет заторможенную кровь.

       И выдувает из нее чернила.

       * * *

       Как будто бы взял кто и спер

       потребность в покое и воле —

       выходит работать сапер

       на мнимостей минное поле,

       чтоб мирно трудиться, пока

       последняя ложь не заврется,

       пока не сорвется рука

       и что-то в мозгу не взорвется —

       такое навроде судьбы,

       и вспышкой раскидистой боли

       снесет соляные столбы

       с периметра мертвого поля.

       И он побредет по кривой,

       спасительным светом окутан,

       на голос, зовущий его —

       уже непонятно откуда.

       ПОКА ВСЕ СКЛАДЫВАЛОСЬ УДАЧНО Голос у нее всю жизнь был детский, словно она все время ждала подарка, и каждый телефонный звонок был долгожданным, тем самым, самым главным. И палец...