Материал из номера
Январь 2021
Скачать номер
в PDF формате
В год 75-летия Победы на Московском международном кинофестивале главный приз "Золотой Святой Георгий" был присужден картине об одном из самых страшных эпизодов Великой Отечественной войны — блокаде Ленинграда. Кинорежиссер, сценарист и продюсер Андрей Зайцев, решившись снимать фильм "Блокадный дневник", положил в основу сценария воспоминания очевидцев, задался целью приблизить современного зрителя к той страшной реальности и буквально выстрадал этот материал... И зрители в зале плакали не только на показах фильма, но и на церемонии закрытия 42-го ММКФ, когда победитель конкурса прочитал со сцены стихотворение Корнея Чуковского о детях-блокадниках...
— Андрей, поздравляю вас с наградой, но почему так долго шла работа над фильмом — четыре года?
— Спасибо. Сложнопостановочное кино требует довольно большой подготовки. Мы начали готовиться в 2016 году, съемки были тяжелейшими — на морозе, с большим числом актеров, в декорациях и костюмах, требующих абсолютной достоверности... Но создание самого города оказалось гораздо сложнее — эмоционально и по восстановлению исторического времени. Был очень долгий постпродакшен, когда с помощью компьютерной графики надо было нарисовать блокадный город. Нас предупреждали, что это всегда очень сложно, но чтобы настолько, я, честно говоря, не ожидал! И для меня постпродакшен оказался сложнее, чем сами съемки. В общем, это довольно сильно вымотало. А потом "включилась" пандемия, и выход фильма сдвинулся на год. Вот шаг за шагом и набирается почти четыре года.
Фото: Предоставлено Андреем Зайцевым Кадр из фильма "Блокадный дневник": в замерзшем трамвае.
— Для зрителя абстрактно звучит: "компьютерная графика, было трудно рисовать город..."
— Самым трудным было то, что мы пытались воссоздать город по рассказам блокадников. Есть воспоминания, интервью, дневники, и мы старались эти описания воспроизвести — то, как люди видели город. Кинохроники очень много, она снималась в разное время. Но мы сейчас говорим про первую, самую тяжелую зиму — январь—февраль 1942 года. Тогда погибло больше всего людей... И есть всего несколько кадров, где я вижу как раз тот Ленинград, про который говорили блокадники. Потом все-таки была налажена ладожская Дорога жизни, многих людей вывезли, прибавили паек, стало полегче. Но в первую зиму никто не ожидал, что вот так все произойдет, поэтому она была, конечно, самой страшной. Хотелось все-таки восполнить этот пробел и визуализировать образ города. Но одно дело, когда ты просто копируешь то, что видишь в хронике, а другое — когда создаешь то, чего нет, чего не видел никто, кроме блокадников. И получается, ты должен тот мир создать с нуля — в этом была самая большая сложность.
— По сути, город-призрак...
— Да. Блокадники говорят, например, что город был похож на замерзшее подводное царство. Провода были во льду — гигантские, толстые, они свисали, пока не оборвались. Окна завалены высокими сугробами так, что было ощущение, будто дома художник рисовал, но не дорисовал. Да и сейчас в Петербурге погода — то снег, то оттепель, и вдруг все это замерзает, и висят гигантские сосульки, а по тротуару ходить невозможно. А что же было в блокаду, когда три месяца улицы не убирали при тридцатиградусных морозах? И вот такой город, на мой взгляд, в хронике и фотографиях сохранился очень мало.
— Обычно окна домов ассоциируются с глазами, а если эти глаза не дорисованы — возникает жуткий образ...
— Полоски, которые наклеивали на окна, ни от чего никого не защищали, как писала Берггольц, потому что при первой же взрывной волне все это вылетало, и целых стекол в городе уже не было. Так и оставалось. Люди забивали окна фанерой, чтобы хоть какое-то тепло в квартире сохранить, но ведь фанеры тоже не хватало, затыкали подушками, одеялами. И практически весь Ленинград был такой — с пустыми глазницами, забитый фанерой и торчащими из окон подушками.
— И комната Ольги — в снегу: что улица, что квартира — одно пространство. Хочу спросить о героине — это собирательный образ?
— Да, это история про сильного человека, который пока еще не знает, что он сильный. И когда он дорастает до этого осознания, понимает, что у него есть сила, чтобы помогать тем, кто слабее, он возвращается в город — к тем, кому нужна помощь. Наш фильм снят "по мотивам" — за основу взяты воспоминания блокадников. Они переработаны и встроены в эту историю, как и автобиографическая повесть Ольги Берггольц, но это не экранизация. Просто использовано произведение "Дневные звезды", где Берггольц шла к своему отцу через весь блокадный город. Она жила в Радиокомитете и оттуда пошла к отцу, потом вернулась в Радиокомитет...
— И отец Ольги Берггольц тоже врач, как и отец героини вашего фильма Ольги...
— Конечно, многое в нашей картине шло прежде всего от личности Берггольц. И не только в "Дневных звездах", но и во всем том, что я про нее читал — это очень сильный человек. Она говорила, что к тому времени все брала от жизни — жадно хватала, как эгоист: человек первую половину жизни, как губка, впитывает все отовсюду. И когда она шла обратно, от отца, она уже была человеком, который долго набирал и теперь начинает раздавать. Как личность она развилась и перешла на абсолютно новую для себя стадию, она была готова отдавать, делиться с другими. Это — формирование через страдания, через блокадный город, в этом путешествии ее личность выросла. Это есть и в стихах Берггольц. Пик ее творчества — это стихи, написанные в блокаду, про блокаду и по радио прочитанные блокадникам. Осталось много воспоминаний о том, что люди лежали дома, умирали, но они слышали голос Берггольц — то, как она читала стихи, какие стихи читала она, что она в них говорила, — и у них появлялось желание жить, они вставали и шли добывать хлеб. Она спасла многих! Но кино не про нее. Об Ольге Берггольц был бы совсем другой фильм.
Фото: Предоставлено Андреем Зайцевым Кадр из фильма "Блокадный дневник": Невский проспект возле реки Мойки
— Есть замечательная картина Игоря Таланкина "Дневные звезды" с Аллой Демидовой... Интересно, что в вашем фильме, по сути, разворачивается тема "отцы и дети", и в критической обстановке связь поколений особенно важна. Ставится вопрос о возможности и невозможности принять идею смысла жизни или идею смерти от того, кто может нам это дать, кто берет на себя за это ответственность. И настолько разные "варианты" отношения к ребенку взрослых людей поднимают эту историю на эпический уровень...
— Ты выпускаешь фильм в мир, а дальше каждый видит в нем свое, каждый его воспринимает по-своему. Да, если вы так чувствуете, так, значит, и есть. Многие вспоминают о том, что в блокаду было много плохого, но хорошего было больше. И самое важное, что в итоге человеческое побеждало животное, потому что голод — прежде всего животное состояние. Ты ничего не можешь с ним сделать, весь организм кричит: накорми меня! Гранин говорил, что иногда на фронте он доходил до такого состояния от голода, что мутился рассудок, и поэтому он никогда не посмел бы осудить ни одного человека, который в состоянии голода совершил какой-то поступок. Это страшные мучения, человек не может себя контролировать.
— И в фильме есть сильная сцена: измученные голодом люди отдают хлеб, предназначенный для сирот в детском доме. Это — жертва, ответственность потерянного поколения перед поколением следующим...
— Почему — потерянное поколение?
— Его войной выкосило.
— Для меня потерянные — это те, кто не смог реализоваться. И мне кажется, в войну люди как раз и реализовались больше всего. У этих людей, отдавших хлеб детям, дух оказался сильнее. Вот, собственно говоря, причина того, почему мы победили в войне. Эта сцена с хлебом важна как раз тем, что люди с ночи простояли 8–10 часов в очереди, бросились к рассыпавшемуся с санок хлебу, потеряв на мгновение рассудок, поддавшись животному инстинкту, но в последний момент крик "Это — детям!" проник в их сознание. Немцы этой блокадой именно животных хотели из людей сделать, чтобы животные выползли из города и сдались либо все передохли — там же план был очень простой. Но человек победил животный инстинкт. Для меня это история про то, что дух оказался сильнее того животного, что есть в каждом из нас. Вся картина прежде всего об этом.
— Героиня картины словно воскресает. Возвращаясь от отца, уже иначе себя воспринимает: с приобретением смысла жизни человек становится личностью...
— Безусловно. Просто он ее отогрел и сказал в нужный момент нужные слова, которые упали на благодатную почву: "Мне обещали прислать семена совершенно необыкновенной розы. Эти розы называются "Слава Мира". Ты сейчас у нас заснешь, потом ты проснешься, наберешься сил и станешь самой-самой сильной на свете. А потом весна наступит, трамваи побегут, сойдешь с трамвая, подходишь к амбулатории, смотришь, что там такое, а это, оказывается, розы! Мои розы..." Ей это было жизненно необходимо. Он сказал то, что думает и чувствует... Собственно говоря, чего и хотелось бы — чтобы такое отношение было у всех родителей: в нужный момент нужными словами помочь своему ребенку.
Фото: Предоставлено Андреем Зайцевым Кадр из фильма "Блокадный дневник": отец героини — актер Сергей Дрейден
— Жанр высокой трагедии в наше время не очень-то популярен, если говорить о запросах публики. Вы думали об этом или вам нужно было высказаться? Зачем вы этот фильм снимали?
— Я понял, что мы ничего особо-то и не знаем про блокаду и до конца не понимаем, какая она была. Одно дело — прочитать книжку, а другое — это увидеть. Два абсолютно разных восприятия: нафантазировать или увидеть. А третья стадия — самому это пережить, это совсем другой опыт, и не приведи Господь... Многие не представляют, как выглядел город, как выглядели люди, какие страдания им пришлось пережить. Но об этом нужно напоминать и помнить. Ну, как о Холокосте постоянно рассказывают, снимают фильмы, проводят мероприятия — и весь мир знает о Холокосте. А про блокаду Ленинграда... Я был на разных фестивалях, меня спрашивали: что ты собираешься снимать? Я говорю: про блокаду Ленинграда. И вижу, что словосочетание "блокада Ленинграда" вызывает вопросительный взгляд: что это такое? Причем это взрослые люди. Сегодня во всем мире, мне кажется, у 98 процентов людей это словосочетание вызывает недоумение.
Если мы об этом не помним, то этой трагедии как бы не было, а раз трагедии не было, то все жертвы и страшная гибель людей бессмысленны... Это, может быть, несколько пафосно звучит, но я посчитал, что обязан в силу и в меру своих возможностей попытаться об этом рассказать. Как у меня получится — я не знал, очень тяжелая тема, многие считают, что лучше за нее и не браться, но я должен был попытаться. Это лучше, чем не решаться снимать, думая, что показать всю тяжесть блокады в кино невозможно.
Наверное, так многие думали, а кончилось тем, что восемьдесят лет прошло и у нас снято очень мало фильмов про блокаду. Но если все забыть, это может повториться. Это непременный закон. Отец говорит Ольге: "Неслучайно нам эта блокада дана. Либо мы через эти страдания возвысимся, всю ненужную шелуху с себя скинем и станем человеком с большой буквы. Либо, если мы ничего не поймем и все забудем, исчезнем навеки, как динозавры, и не жалко нас ни капельки, и грош нам цена и медный пятак". Если у современной молодежи и у будущих поколений будут отсутствовать знания про то, что такие страшные вещи могут происходить, значит, у них не будет к этому некоего иммунитета, значит, они очень легко могут довести до такого, что это опять произойдет. Но только происходить будет уже с нашими детьми или с нашими внуками. История циклична, все в ней повторяется, значит, и блокада Ленинграда может повториться... Учитывая, насколько хрупок мир, что показала и нынешняя пандемия, когда мы так быстро все оказались в изоляции... А ведь тогда буквально за полгода город превратился в доисторическую пещеру, попал в ледниковый период.
— Люди, конечно, не ожидали, что так все будет...
— Совсем не ожидали! И мы про это забываем. И пандемия показывает, как легко все наши связи рушатся. Мы еще легко отделались: нам, что называется, пальчиком погрозили. Поэтому надо сделать выводы и понимать, что нельзя быть Иванами, не помнящими родства. Сейчас многие говорят: ну сколько можно снимать фильмы про войну! Уже над этим смеются. И действительно, часто режиссеры и продюсеры на этой теме спекулируют, потому что на военное кино дают финансирование. Но нельзя не снимать! Это была самая страшная война в истории человечества, и мы в этой войне победили просто через невероятные страдания, мучения, через невероятные потери! И это значит, что есть что-то такое в национальном характере — не знаю, в нашей ДНК, — что нам нужно понять, изучить. Как мы смогли совершить такое: победить в самой страшной войне в истории человечества?! Ведь поначалу было полное ощущение катастрофы, но в результате мы победили. Поэтому, конечно, об этом надо снимать кино — чем больше, тем лучше!
— Как можно определить, что "у нас в ДНК", почему мы победили?
— Не знаю. Просто надо каждому искать ответ, мне кажется. У нас всегда так: все доводим до крайней ситуации. Мы оказались не готовы к войне, за несколько месяцев потеряли огромную территорию, допустили немцев до Ленинграда, до Москвы, до Одессы, до Севастополя... Потом — страшный 1942 год, потому что мы не сделали никаких выводов из ошибок 1941 года. Ведь указ Сталина "Ни шагу назад!" был в 1942 году подписан. В нем четко говорится, что дальше некуда отступать — все, еще немного, и нашей Родины не станет. Это же не только потому, что немцы были такие сильные, это же и мы допустили такую ситуацию, потому что оказались не готовы к нападению, и в результате было и страшное отступление, и огромные потери. И это, конечно, феномен, что потом мы войну выиграли.
Фото: Александр Бурый
— Одна из ваших работ — документальный фильм в жанре интервью "Виктор Астафьев. Веселый солдат"...
— Интервью с Астафьевым было не нами записано. Когда Никита Сергеевич Михалков собирался делать "Утомленные солнцем — 2″, он послал своего помощника записать это интервью. Должен был быть просто рабочий материал, чтобы Астафьев рассказал про какие-то детали и случаи, чтобы набрать информацию и насытить, наполнить картину. Нигде не планировалось это интервью публиковать. У нас параллельно был телевизионный цикл "Моя Великая война", где мы давали ветеранам возможность выговориться. Обычно в телевизионном формате берут интервью у десяти ветеранов, потом каждого коротко нарезают — по пять фраз он успевает сказать, и сразу — закадровый голос диктора. Принят такой стандарт — всех по 30 секунд давать, реплика у одного, у другого, у третьего... И ты, как зритель, понимаешь, что перед тобой очень интересный человек и рассказчик, но не успеваешь понять, что он пережил! И у нас появилась простая идея дать ветерану возможность рассказать про свою войну. 40 минут для каждого нашего ветерана — как он прошел свой путь от начала, от объявления войны, до Дня Победы. Вот как говорил Астафьев: "Нет единой правды о войне. Сколько солдат, столько и правд о войне, и у каждого своя правда". И с блокадой — то же самое, нет единой правды, у каждого блокадника своя правда. И наш фильм — только часть правды. Невозможно в один фильм все вместить, мы смогли показать только это.
Интервью Виктора Астафьева прошло через меня, и я увидел, насколько это ценный, уникальный материал: не для камеры, а просто с собеседником, которому ты доверяешь, идет такой мужской разговор, вот как оно было, не стесняясь в выражениях. Мне, документалисту, было понятно, что материал очень интересный и не похожий ни на что другое, его обязательно должны увидеть зрители. И я получил разрешение у Михалкова на использование этого интервью. Мы взяли самые интересные моменты и попытались рассказать про войну глазами Астафьева, то есть про войну еще одного солдата — его правду войны.
— И он оказался веселым солдатом?
— "Веселый солдат" — его автобиографическая повесть. Там было, конечно, очень много грустного, много трагедии, но он веселый — в смысле, неунывающий. Это не история про Швейка, это история про то, как еще мальчишка оказался в тех страшных условиях... Очень важно не забывать, что основной возраст солдат на фронте был 18 лет. И Астафьев был одним из них. По его рассказам, у него была бронь на заводе, но он записался добровольцем, потому что однажды его училище — а он учился в железнодорожном училище, они обслуживали железную дорогу — отправили разгружать вагоны, в которых приехали блокадники. И все вагоны были забиты трупами. То есть пока люди доехали до Красноярска, почти все умерли.
— Эвакуированные ленинградцы ехали в Сибирь?
— Да. И после этого он пошел на фронт добровольцем... И ведь до конца непонятно, сколько действительно жертв блокады. По официальным данным, около миллиона погибших в самом Ленинграде от голода и бомбежек. А сколько людей погибло в пути, в эвакуации, сколько умерло через месяц, два, полгода, потому что организм был разрушен голодом — никто не считал...
— В вашем фильме один из самых сильных эпизодов — будущее Пискаревское кладбище...
— Здесь, скорее, тоже собирательный образ. Мы не пытались привязать эпизод к узнаваемой местности. Есть очень много описаний кладбищ — блокадники рассказывали, как это выглядело. Но, опять же, весь ужас блокады невозможно передать — это было бы слишком натуралистично. Картины там были гораздо страшнее: не успевали хоронить и трупами все было завалено, люди шли по ним, чтобы найти место и похоронить своего близкого человека. Воспоминаний много, очень страшных и тяжелых. В фильме можно было лишь постараться приблизиться к этому, но реальность была несравнимо более ужасна.
— Надо было решиться погрузиться в такой материал, чтобы все это психологически выдержать, проанализировать и создать художественное произведение. А в душе — как это все переживалось?..
— Тяжело было только при прочтении "Блокадной книги" Даниила Гранина и Алеся Адамовича. После этого я и решил, что обязательно надо снять кино про блокаду — книга дала такой импульс. Уже потом прочитал повесть Берггольц и понял, что сценарий надо писать по ее мотивам. Но не съемки, не подготовка к ним, а "Блокадная книга" была самым тяжелым испытанием, по нескольку страниц в день... Тяжелейшее чтение — там такая концентрация боли и страданий, такие подробные описания! Несколько страниц ты выдерживаешь и дальше читать не можешь. Останавливаешься, откладываешь, на следующий день опять берешься, еще пять страниц — все, больше не могу. Следующий день — еще пять страниц. И так потихонечку ты сквозь нее продираешься. И пока ты читаешь — это, безусловно, травма для психики, но ты потихонечку, видимо, как-то к этому ужасу адаптируешься. И когда уже сильно в это погружаешься, в тебе включается защитный барьер, и ты спокойней начинаешь относиться. На съемочной площадке, когда вокруг тебя лежат трупы, уже сделан блокадный город, ты никаких эмоций не испытываешь, тебе уже не страшно, не больно — ничего, ты уже просто работаешь.
— Вы сначала это в себя впустили, а потом сам организм психологически ставит барьер?
— Не знаю, но когда смерть становится обыденной, когда человек — рядом с тобой, а через час он умер, другой — сегодня живой, а завтра умер, и ты понимаешь, что тоже завтра умрешь... В этом смысле все становится просто частью жизни — как почистить зубы. Думаю, скорее не защитный механизм, а просто привыкание. Мы для "Блокадного дневника" тоже говорили с ветеранами, и многие замечали, что к смерти очень быстро привыкаешь — буквально за несколько дней. К фронту, к смерти, к беспрерывному обстрелу, к необходимости атаки. Обстрелянными на войне становились довольно быстро, трупы уже переставали вызывать сильные эмоции. И то же самое было на площадке: в какой-то момент я понял, что со мной произошел тот самый эффект, про который рассказывали ветераны: очень быстро привыкаешь и перестаешь вообще на трупы обращать внимание.
— Но, возможно, это не только привычка, но и отношение к происходящему меняется...
— Да, конечно. А в блокаду это еще постоянный холод, постоянный голод — они же приводят человека просто к полнейшей апатии. Нарушаются все функции организма. И одно из описаний Ольги Берггольц и Даниила Гранина: образ блокадника — это не истощенное худое лицо, кожа да кости, и не опухшее лицо, потому что очень хочется есть и вместо еды пьют воду, человек сильно опухает. Нет, самый точный образ блокадника — это мертвые, ничего не выражающие, остановившиеся глаза. Когда человек уже ничего не хочет. Он двигается как робот, у него атрофированы все чувства. От испытаний он становится внутренне мертвым и не испытывает никаких эмоций. Это еще не труп. Но человек уже настолько истощен — физически и эмоционально, — что вообще перестает что-либо чувствовать... У блокадников было так. На фронте часто были схожие состояния. И Астафьев, и многие другие ветераны об этом рассказывали. Когда идут непрекращающиеся бои, не успеваешь выспаться, отдохнуть и постоянно, бесконечно идет эта война, то в какие-то моменты ты устаешь так, что у тебя одна мысль: "Господи, хоть бы поскорей убило!" Человек устает так, что возникает желание отмучиться, чтобы все это прекратилось и страдания закончились... Это не мои предположения, я лишь передаю информацию от людей, которые это испытали на себе... И молодое поколение не знает, что там было даже в общих чертах: ну погибло там столько-то, ну голодали люди. А ты возьми и почитай эти воспоминания! Но кто будет читать "Блокадную книгу" или "Дневные звезды"? Их никто сейчас читать не будет, потому что уже выросло другое поколение — оно очень мало читает, им нужны короткие сообщения в соцсетях, все привыкли получать информацию в очень сжатой форме. Им нужны визуальные образы, уже нет привычки и желания читать большие тексты. Гораздо проще посмотреть кино — полтора часа, и ты получишь всю информацию, эмоционально поймешь, как это происходило, и хотя бы в таком виде это понимание останется, а значит, и память останется о тех людях... Вот такие слова говорит в нашем фильме врач, отец героини: "...какая жажда жизни, это страсть, я же все собираю, потому что хочу, чтобы это все осталось, чтобы никуда не исчезло, чтобы оно было! И вообще все вокруг мне хочется удержать, к сердцу своему прижать, чтобы это было вечно..."
Послать
ссылку письмом
Распечатать
страницу