Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2025
Об авторе | Владимир Аркадьевич Гандельсман (12 ноября 1948 года, Ленинград) — поэт, прозаик, эссеист, переводчик англо-американской поэзии. Окончил электротехнический институт. Работал кочегаром, гидом, сторожем, грузчиком, преподавателем русского языка и литературы. Автор более чем двадцати поэтических книг: ？Шум Земли？ (Тенефли, США, 1991), ？Вечерней почтой？ (СПб., 1995), ？Долгота дня？ (СПб., 1998), ？Эдип？ (СПб., 1998) и др., двух книг эссе, переводов с английского (Шекспир, Кэрролл, Оден, Меррилл, Уилбер, Стивенс и др.) и с литовского (Томас Венцлова), а также многочисленных журнальных публикаций. Лауреат премии ？Liberty？ (2008), ？Русской премии？ (2008), премии ？Московский счёт？ (2011) и премии ？Anthologia？ (2012). Автор многочисленных публикаций в журнале ？Знамя？, из последних лет ближайшие — ？заполнение бланка？ (№ 11, 2022); ？лепеты？ (№ 7, 2023). С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге. Предыдущая публикация в ？Знамени？: ？Разные одиночества, свои и навеянные？, № 7, 2024.
первая любовь
1
это троганье поезда освещённое —
предзакатного солнца стиханье, —
и затем учащённое
разгоняющееся дыханье
но до этого ты ещё
видишь, глядя снаружи: светится
у окна качнувшееся (как испытывающее
равновесие) девичье тельце
там, ты знаешь, она ещё
отправляется в путь совершенно —
что такое время — не знающей
и предчувствующей его блаженно
на платформе костюмы и платья
промелькнут и — (прикована к кругу,
часовая стрелка на циферблате
вздрогнет, на минуту испуганно
замерев), — и подёрнуто небо нежное
пролетающими лесками —
так всегда проезжее
заштриховано будущими слезами
2
давай тот древний, дармовой —
вернём — почти что театр кукольный —
где водонагреватель дровяной
и вдоль по коридору запах угольный
давай вернём, разворошим золу,
плацкартный ли, купейный мир античный,
постукиванье по столу
с потрескиваньем скорлупы яичной
в дверях, гордящаяся званием,
с подносом проводница Таня — ах,
подрагивающие с тихим звяканьем
стаканы чая в подстаканниках
соседи — в карты, роли радостно разучены,
и проигравший не в обиде,
один там не играет — он задумчиво
посматривает на игру, игры не видя
вот в коридоре девочка тринадцати
примерно лет, на окнах занавески в складку,
такие белые… и тянется, и тянется… —
и слышит смех она, косясь украдкой
3
исчезнет мир многоголосый,
мельканье в окнах перемётное,
в потёмках призрачных колёсный
тот говорок и мысль дремотная,
от прошлого и от грядущего
в счастливой и такой тревожащей
свободе краткой ветра дующего
в полях или метели воющей,
наутро — станция проезжая,
телеграфист в окне вокзальчика,
ни будущего нет, ни прежнего,
ни вечно солнечного зайчика
на лбу того, кто не играл, ？ей-ей, —
сказал, вздохнув, кому-то около:
остаться б здесь навек!？ – и ей
вдруг подмигнул, и сердце ёкнуло
от ясности, от взрыва ясности:
что, как телеграфист мелькнувший,
так пропадёт в своей напрасности
и этот праздник подмигнувший
воспоминание в феврале
бухгалтер. в каждой комнате — часы.
они подобны счётам, счётам…
о, этот дом! я помню с детства ？кто там?？ —
и ночь, и бархатны её басы.
и небо — россыпь звёзд —– как запись нот
на чёрной вазе, вдребезги разбитой,
и сердце бьётся вверх, и даровита
околица светящихся темнот.
из года в год я навещал тот край,
тот дом, где в комнатах стихали —
одни вослед другим — часы. ？не умирай!？ —
просил я время, но секунды истекали…
пока не истекли… пока не обезлюдел дом.
бухгалтер, уронив главу на счёты,
успел ？тик-так？ услышать, но потом
прислушиваться не было охоты.
бухгалтер. нарукавники. (приснить
на будущее!)… я вдыхаю воздух вдвое
сильней. не жить — вот горе! знаю, жить —
жить — тоже горе, но оно живое.
сегодня я стою в случайном феврале
и вижу улицу, и дом, и кобальт неба синий,
и зиму вдруг бросает в жар — всветле,
всветле истаивает иней.
день в местечке
слово щедрое есть — вот: угощение,
есть горящее — вот: освещение,
то-то праздник, семечек из миски гость
возьмёт в горсть,
стопку — искра во взоре! —
опрокинет, счастье оно не горе
а потом возведёт очи ввысь —
и ещё одну, и вдвойне живой
во дворе танцует в грязи Йосл, ой,
як мягко танцюет, дывысь,
нищие мы неумытые
да святится имя твоё
у соседки дiд хоть совсем одрях —
лицо в ржавых прожилках —
весь в ужимках,
ни с того ни с сего курицей куд-кудах
закудахчет, по грядкам прыгая
и руками дрыгая
и по шее своей бьёт ребром ладони
точно курице отсекает голову, и агонию
трепыханием он
изображает, и стон
оглашает улицу, и пылит
мимо телега, и солнце ещё палит
а под вечер где-то пекут белый хлеб,
свечи, жёны молятся плачущим
голосом, себя прячущим,
варят рыбку — найдёт, кто не слеп,
на дне да в подливу
обмакнёт хлеб, счастливый
прослоняешься день от крыльца
до крыльца домиков с кривобокими
стенами, слепыми окнами,
а придёшь — заснёшь на руках у отца
обеспамятев от воздуха
неба звёздного
Sunday in ROCK HILL
ты видишь их, как на снимке со вспышкой, да?
воскресное утро, на даче воскресное утро.
мать рано встаёт, раньше всех, и на стол накрывает
с продуманным изыском: белая скатерть,
китайский поднос, на подносе для каждого чашка,
любимая тем, кому она предназначена,
расставлена бело-кобальтовая посуда
в особом асимметричном, художественном порядке.
здесь нет мелочей. здесь всё в радость.
их будит воскресное утреннее солнце
и аромат бразильского кофе. поблескивают ложки и вилки.
творог, и оладьи с яблоками, и горячие бутерброды,
и ягоды на бело-кобальтовом фоне сверкают
малиновыми, розовыми и фиолетовыми цветами.
терраса и зонт над столом, мать нашила
старинные кружева с любовными сценами на его прорехи.
все молоды, всем по вкусу любовные сцены.
ты видишь, как над зонтом и террасой
нависает роскошный тополь?
друзья, гостящие по выходным на даче,
однажды увешивают его купленными на распродажах —
мать любит ？блошиные рынки？ —
пластмассовыми румяными яблоками, и дядя Игорь
столбенеет, приехав: ？Что это?!？ – ？Привили тем летом
к тополю, — отец отвечает невозмутимо, — бельфлёр-китайку？.
потом ？прививают？ к нему апельсины, персики, груши…
дождь краску когда-то смоет
с ？бельфлёр-китайки？, и папа пошутит, что яблоки стали
белым наливом… когда-то ？уйдёт с молотка？ эта дача,
и новые люди (не люди — жильцы) гортензию вырубят,
и мать оплачет эти кусты, как оплакивают человека.
но это не скоро… воскресное утро.
день длится. жизнь кажется долгой, кажется долгой.
по коням, по коням! садятся в машины и едут.
мать белую скатерть берёт, шампанское, фрукты.
снуют по городкам — антикварные лавки, фермы,
как в калейдоскопе: дороги в горах, озёра,
как будто висящие на горах, изумрудные травы
полей, аккуратные домики, ни одного забора —
нехитрое понимание красоты и уюта — наружу,
обжитая, но и нетронутая природа.
а то — аккуратная церковь в наивном колониальном
стиле, олень на обочине, как статуэтка,
а то ряды ярко-красных комбайнов — они
являют собой воплощение жизнепорядка,
а то разрушающийся — но грациозно! — дом
американского плюшкина, чуть на отшибе,
там бегают дети, индюшки, пасётся корова,
а то затевается где-нибудь на поляне пикник.
в один из воскресных дней, на распродаже
возле невзрачного домика, мать видит
лежащую на земле фотографию между
предметами уныло-безвкусного быта, среди
ржавых напильников, ангелов, розочек —
большую свадебную фотографию:
девушка улыбающаяся, с открытым лицом,
атласное платье, муфта, вниз от неё —
лента с бантиками, всё незатейливое, домашнего
наверняка пошива, как и фата, самодельная тоже.
фикус и гладиолусы на заднем плане.
бедная праздничность свадьбы. с девушкой рядом
жених в американской военной форме 40-х.
всё так близко, что явственна пыль на листьях
фикуса — мать не отрывает взгляда — что с ними случилось?
фотография стоит доллар.
мать держит её, рассматривает детали.
их улыбки, их радость валяются на траве,
никому не нужные, потускневшие, стоят доллар.
она фотографию покупает, ей кажется,
она делает что-то важное для этих людей,
весь обратный путь она держит их на коленях,
она не хочет знать, что он погиб или они развелись,
она хочет сохранить их день в его счастье.
день длится, но жизнь не кажется долгой, нет?
аллегория
как декабрьские темнеющие
в зимних сумерках немеющие,
но украдкою умнеющие
дни идут не вкривь и вкось,
а впрямую, — так нежнеющие
проступают тиховеющие
строки, стывшие поврозь
как извилисто витающие
в небе вспоминанья тающие
и внезапно расцветающие
в стихотворчестве (вглядись!), —
так живут и впечатляющие
ветви дерева петляющие,
но стремящиеся ввысь
Об авторе | Владимир Аркадьевич Гандельсман (12 ноября 1948 года, Ленинград) — поэт, прозаик, эссеист, переводчик англо-американской поэзии. Окончил электротехнический институт. Работал кочегаром, гидом, сторожем, грузчиком, преподавателем русского языка и литературы. Автор более чем двадцати поэтических книг: ？Шум Земли？ (Тенефли, США, 1991), ？Вечерней почтой？ (СПб., 1995), ？Долгота дня？ (СПб., 1998), ？Эдип？ (СПб., 1998) и др., двух книг эссе, переводов с английского (Шекспир, Кэрролл, Оден, Меррилл, Уилбер, Стивенс и др.) и с литовского (Томас Венцлова), а также многочисленных журнальных публикаций. Лауреат премии ？Liberty？ (2008), ？Русской премии？ (2008), премии ？Московский счёт？ (2011) и премии ？Anthologia？ (2012). Автор многочисленных публикаций в журнале ？Знамя？, из последних лет ближайшие — ？заполнение бланка？ (№ 11, 2022); ？лепеты？ (№ 7, 2023). С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге. Предыдущая публикация в ？Знамени？: ？Разные одиночества, свои и навеянные？, № 7, 2024.
первая любовь
1
это троганье поезда освещённое —
предзакатного солнца стиханье, —
и затем учащённое
разгоняющееся дыханье
но до этого ты ещё
видишь, глядя снаружи: светится
у окна качнувшееся (как испытывающее
равновесие) девичье тельце
там, ты знаешь, она ещё
отправляется в путь совершенно —
что такое время — не знающей
и предчувствующей его блаженно
на платформе костюмы и платья
промелькнут и — (прикована к кругу,
часовая стрелка на циферблате
вздрогнет, на минуту испуганно
замерев), — и подёрнуто небо нежное
пролетающими лесками —
так всегда проезжее
заштриховано будущими слезами
2
давай тот древний, дармовой —
вернём — почти что театр кукольный —
где водонагреватель дровяной
и вдоль по коридору запах угольный
давай вернём, разворошим золу,
плацкартный ли, купейный мир античный,
постукиванье по столу
с потрескиваньем скорлупы яичной
в дверях, гордящаяся званием,
с подносом проводница Таня — ах,
подрагивающие с тихим звяканьем
стаканы чая в подстаканниках
соседи — в карты, роли радостно разучены,
и проигравший не в обиде,
один там не играет — он задумчиво
посматривает на игру, игры не видя
вот в коридоре девочка тринадцати
примерно лет, на окнах занавески в складку,
такие белые… и тянется, и тянется… —
и слышит смех она, косясь украдкой
3
исчезнет мир многоголосый,
мельканье в окнах перемётное,
в потёмках призрачных колёсный
тот говорок и мысль дремотная,
от прошлого и от грядущего
в счастливой и такой тревожащей
свободе краткой ветра дующего
в полях или метели воющей,
наутро — станция проезжая,
телеграфист в окне вокзальчика,
ни будущего нет, ни прежнего,
ни вечно солнечного зайчика
на лбу того, кто не играл, ？ей-ей, —
сказал, вздохнув, кому-то около:
остаться б здесь навек!？ – и ей
вдруг подмигнул, и сердце ёкнуло
от ясности, от взрыва ясности:
что, как телеграфист мелькнувший,
так пропадёт в своей напрасности
и этот праздник подмигнувший
воспоминание в феврале
бухгалтер. в каждой комнате — часы.
они подобны счётам, счётам…
о, этот дом! я помню с детства ？кто там?？ —
и ночь, и бархатны её басы.
и небо — россыпь звёзд —– как запись нот
на чёрной вазе, вдребезги разбитой,
и сердце бьётся вверх, и даровита
околица светящихся темнот.
из года в год я навещал тот край,
тот дом, где в комнатах стихали —
одни вослед другим — часы. ？не умирай!？ —
просил я время, но секунды истекали…
пока не истекли… пока не обезлюдел дом.
бухгалтер, уронив главу на счёты,
успел ？тик-так？ услышать, но потом
прислушиваться не было охоты.
бухгалтер. нарукавники. (приснить
на будущее!)… я вдыхаю воздух вдвое
сильней. не жить — вот горе! знаю, жить —
жить — тоже горе, но оно живое.
сегодня я стою в случайном феврале
и вижу улицу, и дом, и кобальт неба синий,
и зиму вдруг бросает в жар — всветле,
всветле истаивает иней.
день в местечке
слово щедрое есть — вот: угощение,
есть горящее — вот: освещение,
то-то праздник, семечек из миски гость
возьмёт в горсть,
стопку — искра во взоре! —
опрокинет, счастье оно не горе
а потом возведёт очи ввысь —
и ещё одну, и вдвойне живой
во дворе танцует в грязи Йосл, ой,
як мягко танцюет, дывысь,
нищие мы неумытые
да святится имя твоё
у соседки дiд хоть совсем одрях —
лицо в ржавых прожилках —
весь в ужимках,
ни с того ни с сего курицей куд-кудах
закудахчет, по грядкам прыгая
и руками дрыгая
и по шее своей бьёт ребром ладони
точно курице отсекает голову, и агонию
трепыханием он
изображает, и стон
оглашает улицу, и пылит
мимо телега, и солнце ещё палит
а под вечер где-то пекут белый хлеб,
свечи, жёны молятся плачущим
голосом, себя прячущим,
варят рыбку — найдёт, кто не слеп,
на дне да в подливу
обмакнёт хлеб, счастливый
прослоняешься день от крыльца
до крыльца домиков с кривобокими
стенами, слепыми окнами,
а придёшь — заснёшь на руках у отца
обеспамятев от воздуха
неба звёздного
Sunday in ROCK HILL
ты видишь их, как на снимке со вспышкой, да?
воскресное утро, на даче воскресное утро.
мать рано встаёт, раньше всех, и на стол накрывает
с продуманным изыском: белая скатерть,
китайский поднос, на подносе для каждого чашка,
любимая тем, кому она предназначена,
расставлена бело-кобальтовая посуда
в особом асимметричном, художественном порядке.
здесь нет мелочей. здесь всё в радость.
их будит воскресное утреннее солнце
и аромат бразильского кофе. поблескивают ложки и вилки.
творог, и оладьи с яблоками, и горячие бутерброды,
и ягоды на бело-кобальтовом фоне сверкают
малиновыми, розовыми и фиолетовыми цветами.
терраса и зонт над столом, мать нашила
старинные кружева с любовными сценами на его прорехи.
все молоды, всем по вкусу любовные сцены.
ты видишь, как над зонтом и террасой
нависает роскошный тополь?
друзья, гостящие по выходным на даче,
однажды увешивают его купленными на распродажах —
мать любит ？блошиные рынки？ —
пластмассовыми румяными яблоками, и дядя Игорь
столбенеет, приехав: ？Что это?!？ – ？Привили тем летом
к тополю, — отец отвечает невозмутимо, — бельфлёр-китайку？.
потом ？прививают？ к нему апельсины, персики, груши…
дождь краску когда-то смоет
с ？бельфлёр-китайки？, и папа пошутит, что яблоки стали
белым наливом… когда-то ？уйдёт с молотка？ эта дача,
и новые люди (не люди — жильцы) гортензию вырубят,
и мать оплачет эти кусты, как оплакивают человека.
но это не скоро… воскресное утро.
день длится. жизнь кажется долгой, кажется долгой.
по коням, по коням! садятся в машины и едут.
мать белую скатерть берёт, шампанское, фрукты.
снуют по городкам — антикварные лавки, фермы,
как в калейдоскопе: дороги в горах, озёра,
как будто висящие на горах, изумрудные травы
полей, аккуратные домики, ни одного забора —
нехитрое понимание красоты и уюта — наружу,
обжитая, но и нетронутая природа.
а то — аккуратная церковь в наивном колониальном
стиле, олень на обочине, как статуэтка,
а то ряды ярко-красных комбайнов — они
являют собой воплощение жизнепорядка,
а то разрушающийся — но грациозно! — дом
американского плюшкина, чуть на отшибе,
там бегают дети, индюшки, пасётся корова,
а то затевается где-нибудь на поляне пикник.
в один из воскресных дней, на распродаже
возле невзрачного домика, мать видит
лежащую на земле фотографию между
предметами уныло-безвкусного быта, среди
ржавых напильников, ангелов, розочек —
большую свадебную фотографию:
девушка улыбающаяся, с открытым лицом,
атласное платье, муфта, вниз от неё —
лента с бантиками, всё незатейливое, домашнего
наверняка пошива, как и фата, самодельная тоже.
фикус и гладиолусы на заднем плане.
бедная праздничность свадьбы. с девушкой рядом
жених в американской военной форме 40-х.
всё так близко, что явственна пыль на листьях
фикуса — мать не отрывает взгляда — что с ними случилось?
фотография стоит доллар.
мать держит её, рассматривает детали.
их улыбки, их радость валяются на траве,
никому не нужные, потускневшие, стоят доллар.
она фотографию покупает, ей кажется,
она делает что-то важное для этих людей,
весь обратный путь она держит их на коленях,
она не хочет знать, что он погиб или они развелись,
она хочет сохранить их день в его счастье.
день длится, но жизнь не кажется долгой, нет?
аллегория
как декабрьские темнеющие
в зимних сумерках немеющие,
но украдкою умнеющие
дни идут не вкривь и вкось,
а впрямую, — так нежнеющие
проступают тиховеющие
строки, стывшие поврозь
как извилисто витающие
в небе вспоминанья тающие
и внезапно расцветающие
в стихотворчестве (вглядись!), —
так живут и впечатляющие
ветви дерева петляющие,
но стремящиеся ввысь