В русской поэзии ？нулевых？ имелся некий парадокс. У парадокса было имя: Борис Херсонский.

       Всякое десятилетие ждет своих поэтов. Не поэта ？номер раз？ (это как раз определяется посмертно или — например, в случае с Бродским — пред-смертно), а поэта, попадающего в нерв времени. Так и ？нулевые？ — ждали. Претендент должен был, как обычно, соответствовать четырем ？М？. Быть молодым, москвичом, модернистом и модным.

       И вошел Херсонский.

       Немолодой. Пятидесятилетний.

       Немосковский. Даже не российский. Одесский.

       Немодернист. Несмотря на дольник и верлибры. На кинематографическую оптику. На симпатии кураторов и критиков ？актуального？ направления.

       Немодный и немассовый. Несмотря на многочисленные публикации. На более, чем 2100 читателей его блога ？Там и тогда？ (borkhers.livejournal.com).

       Вошел, чуть волоча за собой длинноватую невыигрышную фамилию, читая неэффектно и с заметным акцентом.

       Более того, вошел с опозданием.

       Хотя первая серьезная журнальная публикация (？Арион？, 2000, № 3) совпала с началом нового десятилетия, продолжение последовало не сразу. Когда в начале 2005 года я писал о Херсонском в статье ？Проза в поэзии: в поисках единства?？ (？Вопросы литературы？, 2006, № 5), в моем распоряжении была лишь эта арионовская публикация и подборка в далеко не ？центровом？ ？Крещатике？ (2005, № 2). И замечательная рецензия Марии Галиной (？Арион？, 2003, № 4), с которой и начался у меня интерес к этому поэту.

       С 2006-го ситуация вокруг Херсонского стала стремительно меняться. Приезды в Москву, выступления, внимание столичной критики[1], поток книжных и журнальных публикаций…

       Так возник ？парадокс Херсонского？.

       Одним из наиболее ярких поэтов десятилетия оказалось не очередное молодое (или хотя бы молодящееся) дарование, не поэт-？эстрадник？ и не производитель злободневных политических экспромтов. Что ж, поэзия не всегда является в облике пляшущего Давида. Иногда она приходит и в виде староватого и тяжеловатого Соломона:

       Вот и голос пресекся. Голос пресекся. Грудь

       (ссылка на Тютчева) пуста, как лютеранский храм.

       Высокие стены не могут ни выдохнуть, ни вдохнуть.

       Вера в последний раз, собираясь в путь

       (ссылка на Тютчева), хлам пакует — с грехом пополам.

       Дважды повторенная ссылка на Тютчева — своего рода ？святого-покровителя？ немолодых поэтов — думается, здесь не случайна…

       И все же — почему именно Херсонский стал одним из значимых имен 2000-х, точнее, второй их половины?

       Следовало бы, конечно, начать со стихов Херсонского — поскольку именно стихи, а не имя или репутация — альфа и омега разговора о любом поэте.

       Однако начну со второй части вопроса — с ？обстоятельства времени？.

       Во-первых — относительно первого ключевого ？М？ — молодости. Херсонский отнюдь не выглядел перестарком на групповом портрете поэтов начала 2000-х. ？Сатурнианской？ особенностью десятилетия стал приход нескольких ярких поэтических имен фактически одного с Херсонским поколения: А. Штыпеля, И. Ермаковой, М. Галиной. Не говоря уже о продолжавших активно публиковаться О. Николаевой, Б. Кенжееве, А. Цветкове…

       Что касается второго, ？московского？, ？М？, то и здесь одессит Херсонский не был исключением. Процесс литературного ？собирания земель？, совпавший с 2000-ми, как раз и дал русским поэтам, живущим за пределами МКАД, а то и России, шанс быть услышанными. Так вдруг обнаружилось значительное число новых имен в прежних республиках (А. Кабанов, Е. Жумагулов, С. Янышев, В. Муратханов, Н. Хаткина…) Одессит Борис Херсонский — из их числа.

       То же можно сказать и о третьем ？М？ — модернистском. ？Нулевые？, кроме возрастной толерантности и толерантности географической, явили ее еще и в отношении стилистических новаций (для 90-х — вопроса очень болезненного). Новизна, оригинальность, ？актуальность？ того или иного авторского стиля отошли на какое-то время на второй план; на первый выдвинулась проблема авторского ？месседжа？. Отчасти именно поэтому дискуссии об оригинальности или вторичности стиля Херсонского выглядели довольно надуманными. При всей близости к интонационно-стилистической линии, обычно (хотя и не всегда верно) связываемой с Бродским, стиль Херсонского отнюдь не выглядит архаичным на фоне стиля других крупных современных поэтов. Напротив, он достаточно интересен и узнаваем.

       Наконец, последнее ？М？: мода, или, правильнее сказать, — известность. Если не говорить об инерционной популярности нескольких поэтов-？шестидесятников？ плюс двух-трех имен, успевших оказаться ？на слуху？ в конце 80-х, то в отношении поэтов, заявивших о себе в последние полтора десятилетия, об известности говорить можно лишь в ограниченном смысле. Впрочем, разговор о цеховой ？славе？ и складывании репутации мне представляется не очень интересным. Важнее уточнить то социальное-значимое тематическое поле, обращение поэта к которому вызывает более или менее широкий интерес.

       В случае Херсонского это — характерная для ？нулевых？ обращенность к советскому прошлому, попытки его переосмыслить, переоценить. Ранее, в конце 80-х — начале 90-х, эти попытки касались в основном ？большой？ истории и крупных исторических фигур и событий; в ？нулевые？ интерес с вождей и героев переместился на советского ？маленького человека？. На частную судьбу в контексте ？большой эпохи？. Этим во многом объясняется и успех романов Улицкой, и интерес к текстам разряда ？нон-фикшн？ (мемуарным, архивным, исследовательским), посвященным советской повседневности, и даже неожиданное внимание к прозе второстепенных советских авторов — той, в которой можно найти приметы этой ？ушедшей натуры？. (Не говоря уже о сохраняющейся популярности Довлатова и ？довлатовской линии？, к которой примыкают, например, столь разные Веллер и Рубина, воспроизводящие в своих байках и ？мегабайках？ картинки позднесоветского прошлого.)

       Если говорить о поэзии, то именно Херсонский, думаю, наиболее талантливо отразил эту тенденцию. Большинство его лучших стихов стилистически восходят непосредственно к жанру байки. Это рассказы о ？маленьких людях？, предельно лаконичные, с минимумом эпитетов и метафор. Десятки, сотни персонажей рождаются, плачут, сидят на горшке, ходят в теплом белье под школьными брюками, неудачно влюбляются, погибают на войне, стоят в очереди за курицей, выходят на пенсию, сходят с ума, уезжают в Израиль, живут на восточном берегу Волги…

       Нельзя сказать, чтобы он

       ненавидел советский режим.

       ？Я их не на-, а просто — не？.

       Он жил и действовал так,

       будто власти не существует.

       Власть Бога была исключением,

       но о ней вспоминали редко.

       …………………………………………………..

       ？Мой папа умер от восемьдесят лет

       Я умру не меньше от девяносто？.

       (Так оно и случилось.)

       Он уходил на работу —

       в семье не знали куда.

       Он добывал деньги —

       жена не знала откуда…

       Отличие поэтических ？анекдотов？ Херсонского — в их элегичности. В парадоксальной смеси байки и танки. От танки — созерцательность, некоторая статичность, визуальность. Открытый, мерцающий финал, провоцирующий наивное: ？А что дальше?？ ？Дальше？, как правило, начинается другая байка. Которая, в свою очередь, тоже заканчивается новой. Главное — не столько сюжет, порой едва намеченный, сколько непрерывность вспоминания, глуховатой интонации рассказчика.

       Все это и создает особую поэтическую материю, близкую самой материи памяти. И, при всей отстраненности и невыраженности авторского ？я？, — эффект личного присутствия поэта-рассказчика в каждом из стихотворений. Автор не растворяется в своих персонажах, не говорит их голосами. Он не дает читателю забыть, что ？поэт — мужчина, даже с бородою？. Причем именно седой:

       Давай-ка проверим, выверим и измерим

       нашу память. Долгую дряблую память.

       Десять слов, пятнадцать метафор,

       десять табличек по три фигуры на каждой.

       Стихи Херсонского — своего рода ？Алкиноево повествование？, Apologos Alkinou: продолжавшийся на пиру у царя Алкиноя в течение трех дней рассказ Одиссея о его путешествии в царство теней. О его разговорах с призраками, которые дожидались своей очереди, чтобы предстать перед судом Миноса. Напротив, следующая, вышедшая пятью годами позднее в ？Крещатике？ подборка ？Нарисуй человечка？ — сразу, без всяких ？китайских анекдотов？, рисовала предельно узнаваемый портрет советского ？человечка？. Портрет печальный и обаятельный:

       Нарисуй человечка. Он будет рад,

       он раскинет кудри, выпрямит взгляд,

       он расставит руки и ноги иксом,

       он вместится в догму, сперму, чертеж,

       комнату, камеру, макинтош.

       Уж слишком осенний лист невесом,

       уж больно вечер хорош.

       Выпущенная следом (2006) книга ？Семейный архив？ — одна из самых сильных и тематически выстроенных у поэта — развила и закрепила успех на верно найденном тематическом пространстве — пространстве пристального вспоминания, свидетельства. Причем не просто пассивно-ностальгичного, но с попыткой осмыслить, увидеть (или отказаться видеть) над-исторический смысл во всем коловращении частных судеб. В чем Херсонский, на мой взгляд, был лучшим поэтом 2000-х[2].

       Что ждет стихи Херсонского в новом десятилетии?

       Нет, ？пространство вспоминания？ еще далеко не исчерпано. Но пространство это сегодня все более поляризуется. С одной стороны, ？сверху？ усиливается реабилитация и даже апология всего советского. С другой — все большее количество текстов носят откровенно провокативный характер — и бьют по тем точкам, событиям советского прошлого, в интерпретации которых между властью и даже наиболее радикально-либеральной интеллигенцией прежде сохранялся консенсус (например, ленинградская блокада, отношение к Церкви и т. д.). Как это повлияет на ？Алкиноево повествование？ Херсонского и на его читателя, сказать пока сложно.

       Другая проблема связана уже с самим Херсонским, с его публикаторской практикой. Мне приходилось однажды писать, что творческая плодовитость, за которую иногда упрекают Херсонского, — для поэта-эпика, в отличие от лирика, — скорее достоинство[3]. И я мог бы только искренне пожелать поэту сохранения этого дара, по нынешним временам в поэтической среде столь нечастого.

       Проблема не в многописании, а в многопубликовании.

       Дело, разумеется, не в том, вывешивать или нет ежедневно стихи в своем ЖЖ. Или выпускать или нет ежегодно по увесистому сборнику. Сам автор должен решать, что и в каком объеме издать сейчас, что обнародовать позже, а что, возможно, не стоит печатать вообще никогда (по крайней мере, при жизни). Да и не критика это дело — советовать поэту ？меньше публиковаться？. Сырых стихов или стихов слабых у Херсонского нет: он — мастер и планку держит. Но — ？только этого мало…？ Херсонский, на мой взгляд, не слишком разнообразен: ни стилистически, ни интонационно, ни — по большому счету — тематически. Что не искупается обращением к разным размерам, от классической силлабо-тоники до верлибра, или к разным временам и культурам. Авторский самоповтор, почти не заметный в пяти-семи текстах и вполне очевидный в паре десятков, уже просто лезет в глаза, когда публикуемые тексты сыплются с частотой геометрических фигур в девятом уровне ？Тетриса？. Начинает выпирать схема, прием; каждое следующее стихотворение продолжает казаться неотличимым от предыдущего. А ？Алкиноево повествование？ Херсонского начинает все более соотноситься со вторым значением, в каком использовалось в античности: как синоним долгого, однообразного рассказа.

       Возможно, однако, что я преувеличиваю: менее всего мы склонны прощать тем поэтам, на которых возлагаем более всего надежд. Херсонский — поэт парадоксальный, и не стоит торопиться ？вмещать его в схему и чертеж？. Труд воспоминания продолжается, Одиссей все не закончит свой рассказ, печальные свои байки. Одной из них я и завершаю статью — из последних, но очень характерных для Херсонского: еще об одном ？маленьком человечке？, переправившемся через Волгу-Стикс из советского царства мертвых в чужое и холодное царство живых:

       Он повторял: я бы убил того,

       кто бы мне сказал, что абхазцы не есть грузины. Он был

       наполовину грузин, наполовину — абхазец.

       Он никого не убил

       и, что существенно, никто не убил его.

       И еще он говорил: стая черных и стая белых ворон

       черно-белую птицу заклюют с двух сторон.

       Он и был черно-белой птицей.

       Ему мерещился шепот, презрительные кивки

       незнакомцев, казалось,

       что взгляды буравят спину, вроде сверла.

       Он был черно-белой птицей, уставшей считать клевки.

       Днем он водил экскурсии по Кутаиси,

       а вечером — пил из горла.

       Стакан стоял на столе. Но ему было лень наливать.

       Не снимая одежды, не разуваясь,

       он падал лицом на кровать.

       Теперь он живет в России, в небольшом городке,

       стоящем на Волге, на восточном ее берегу.

       Тут есть две семьи абхазцев. Он с ними накоротке.

       Рассказывает об отце. А о матери — ни гугу.

       Не понимают они, как нежна грузинская мать,

       какие песни поет — им незачем понимать.

       Для местных они ？зверьки？ — и эти, и те,

       а евреев тут сроду не видели, но не любят,

       а, впрочем, тут

       никого не любят. Но Тот, кто распят на кресте,

       любит их всех. А весною — сады цветут.

       Он живет одиноко, в просторном деревянном дому.

       Здесь ночами ему хорошо. Здесь мама снится ему.

       г. Ташкент

       С Н О С К И

       [1] Назову лишь некоторые статьи и рецензии, посвященные поэту: Штыпель А. Роман в стихах или повесть в письмах // Херсонский Б. Семейный архив. М.: Новое литературное обозрение, 2006; Роднянская И. ？Никакое лекарство не отменяет болезни？ // Арион. 2007. № 4; Галина М. Борис Херсонский. Семейный архив // Знамя. 2007. № 11; Фрумкина Р. Свидетель // Херсонский Б. Площадка под застройку. М.: Новое литературное обозрение, 2008; Абдуллаев Е. Воля к памяти // Дружба народов. 2008. № 2; Губайловский В. Книжная полка Владимира Губайловского // Новый мир. 2008. № 7.

       [2] Пожалуй, следовало бы назвать еще одно имя: Бахыт Кенжеев, тексты которого образуют в ？нулевые？ с текстами Херсонского довольно интересную зеркальную перекличку. Поэты-ровесники, оба — пятидесятого года; оба — необычайно плодовиты, активно участвуют в литературной жизни (ведут ЖЖ, ？отмечаются？ в фестивалях); обоих признают и печатают и ？толстяки？, и адепты ？новейшей поэзии？ (？Воздух？, ？Новое литературное обозрение？); наконец, оба эволюционируют в сторону прозаизации стиха. Только ？вспоминательность？ у Кенжеева — более светлая, мажорная, лирическая. У меня даже была идея написать статью ？Кенжеев как Демокрит и Херсонский как Гераклит？, имея в виду известное с античности противопоставление ？смеющегося философа？ Демокрита — ？скорбящему？ Гераклиту. Может, когда-нибудь напишу…

       [3] Абдуллаев Е. Поэзия действительности (I) // Арион. 2010. № 2.