Стихи

       Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2023

       Виктор Ляпин — родился в г. Кстово Нижегородской области. Окончил Литинститут имени А.М. Горького (семинар Е.М. Винокурова) и журфак МГУ. Работал футболистом, журналистом, помощником мэра, дворником, сторожем. Автор книги стихов и нескольких сборников пьес. Участник ряда российских и международных театральных фестивалей. Пьесы поставлены в театрах России, Германии, Украины, Белоруссии, Казахстана, Чехии, Австралии, Албании. Живет в Кстове.

       ***

       И волны к церкви, и церковь к небу,

       и небо — к дальним огням затона.

       Темнеет. Моросью. Мелким снегом.

       Поют из церкви про мрак бездонный.

       Синеет церковь. И тонет в хмари.

       Уйдет по тропке звонарь печальный.

       И выльет звёзды рука в тумане

       на чернь реки и на пирс песчаный.

       Всё происходит сейчас и с нами.

       И то, что пели, и то, как жили,

       и эта вечеря с именами,

       что в книги бережно уложили.

       По тропке спустишься — встретишь Лота,

       и с ним рыбак неисповедимый,

       что чинит днища подгнивших лодок,

       как будто хочет уплыть в них в зиму…

       ***

       …Где волчица-осень бежит, ощерясь,

       по унылой пустоши бездорожья,

       палых листьев отблеск, дыханье, шелест

       загребая лапами осторожно.

       Роще стали в тягость её касанья,

       в дорогих лохмотьях глядится в лужи.

       Не попишешь — пусто под небесами.

       Весь багрец и золото съела стужа.

       И волчица-осень бежит, дичая,

       по ночным полям — там, где снегу литься.

       …Словно в старом сердце одни печали.

       И лишь ждёт разлуки, чтоб с ними слиться…

       ***

       Полнота совершенного дня

       с тихим светом в заснеженных клёнах,

       с синей церковью в дальних огнях,

       в колокольные звоны влюблённых.

       Звоны мерно плывут над рекой

       и ложатся, вдыхая свободу, —

       на огонь над цветастой доской,

       на крещенье, на встречу, на воду.

       И прорублена к чёрной толпе

       с Иоанновой кротостью странной,

       осторожно целует купель

       жгучий лёд по краям своей раны.

       И убийца, насильник и вор

       входят в реку с иконкой согретой.

       И о чём-то ведут разговор.

       …И уходят, крещённые светом…

       ***

       …чьи рукописи всё-таки сожгли,

       чей прах перекопали тракторами,

       кто звёздами живыми не взошли

       над неуничтожимыми мирами…

       …оглохшие в осенней тишине,

       на Святки занесённые снегами,

       убитые на скошенной стерне,

       босые ноги в росах обжигая…

       те, кем не дышит тишь библиотек,

       кто не успел взрастить из зёрен слово, —

       они придут? Ты знаешь? …Сыплет снег.

       Снег света. Снег причастья. Снег Покрова.

       ***

       Когда бурю июль поднимает за Волгой

       и река в крупных каплях о лодках хлопочет,

       одинокая иволга в сумраке волглом

       всё боится умолкнуть, не может, не хочет.

       И зовёт, и зовёт неизвестного бога,

       чтобы мимо пронёс эту мглистую чашу,

       чтоб в живое гнездо ещё пуха немного,

       чтобы молния мимо и радуга краше.

       Одинокая иволга всё позабыла,

       что разбито гнездо, что разграблена чаща,

       сумасшедшая иволга, та, что любила,

       в мокрый сумрак кричит всё надрывней и чаще.

       Кто ее остановит? И кто ей докажет,

       что не он виноват в этой тьме и ненастье?

       Докричится, сорвёт себе горлышко, ляжет

       под шумящим дождём, потеряв своё счастье.

       И старик на балконе с цигаркой недолгой

       будет свет прикрывать от дождя неумело:

       — Это иволга, иволга пела за Волгой.

       Это иволга пела, это иволга пела.

       ***

       Вечно становишься, рвёшься, течёшь —

       в капле упавшей и в космосе млечном.

       Чертит художник нездешний чертёж.

       Но растащили странички беспечно.

       Только одна ты, собрав облака

       в светлое русло безбрежной свободы, —

       в небе река и под небом река,

       белые воды и синие воды.

       Сонная мгла. И обрыв берегов.

       Смытые фрески. Сожжённые годы.

       Но сквозь живое пространство лугов

       в небо растут твои млечные всходы.

       Дали целуют, сливаются в свет

       с солнцем в ладонях и с осенью в лоне.

       Им и не важно, мы есть или нет.

       …Волга, татарники, церковь на склоне…

       ***

       Бабочка опустится в ладонь.

       Солнце жаром выльется на плёс.

       …Лодками заставленный затон.

       И по лодкам мчится рыжий пёс.

       Сделай сладким мой глоток вина

       (был он небом, солнцем и лозой),

       напои июлем допьяна

       золотой, небесной бирюзой.

       У шмеля в цветке роскошен одр,

       свежий хмель медовей всех пастил.

       …Только то ли Павел, то ли Пётр

       день убавил, с горки покатил.

       Расширяя небо вдалеке,

       уплывает лето в даль излук.

       …Бабочка затихнет на руке,

       поглядит — и выпорхнет из рук…

       Пасха

       Ели шапки снеговые съели,

       вспухли влагой застругов холмы,

       и скребут последние метели

       содранные скатерти зимы.

       …И никто не умер. Все, как птицы,

       копошатся в солнечном саду,

       разгребая старые криницы,

       радостно скользя на тонком льду…

       Ты кричишь — тебя никто не слышит.

       Только ёлки держат за рукав.

       Только воздух вешней синью дышит

       и сквозь лёд пульсирует река.

       …И никто не умер. Веруй, если

       дал синицам крошек в январе.

       Все вернулись. Вот они. Воскресли.

       Смотрят в небо. Пасха на дворе.

       ***

       С мандельштамовской Федрой-Россией,

       с необъятными, необъяснимыми

       островами дворовых и ссыльных,

       с повестями, по кельям хранимыми,

       с вечным Клавдием за занавеской,

       с пьяным Гамлетом, с грязными иглами,

       с горьким взглядом свинцового блеска,

       пока детки из дома не выгнали,

       всюду, всюду — в молчанье, в томленье —

       эта вьюга с шагами саженными,

       упоенье твоё, ослепленье,

       нищета твоя вечно блаженная.

       По дороге трясясь несчастливой,

       вдруг очнёшься в далёкой провинции,

       где вдоль пруда — священные ивы

       и таблички навечно привинчены…

       где закат за лучинником тонет,

       прославляя шикарное времечко,

       и долдонит, долдонит, долдонит

       петушок в бестолковое темечко…

       Виктор Ляпин — родился в г. Кстово Нижегородской области. Окончил Литинститут имени А.М. Горького (семинар Е.М. Винокурова) и журфак МГУ. Работал футболистом, журналистом, помощником мэра, дворником, сторожем. Автор книги стихов и нескольких сборников пьес. Участник ряда российских и международных театральных фестивалей. Пьесы поставлены в театрах России, Германии, Украины, Белоруссии, Казахстана, Чехии, Австралии, Албании. Живет в Кстове.

       ***

       И волны к церкви, и церковь к небу,

       и небо — к дальним огням затона.

       Темнеет. Моросью. Мелким снегом.

       Поют из церкви про мрак бездонный.

       Синеет церковь. И тонет в хмари.

       Уйдет по тропке звонарь печальный.

       И выльет звёзды рука в тумане

       на чернь реки и на пирс песчаный.

       Всё происходит сейчас и с нами.

       И то, что пели, и то, как жили,

       и эта вечеря с именами,

       что в книги бережно уложили.

       По тропке спустишься — встретишь Лота,

       и с ним рыбак неисповедимый,

       что чинит днища подгнивших лодок,

       как будто хочет уплыть в них в зиму…

       ***

       …Где волчица-осень бежит, ощерясь,

       по унылой пустоши бездорожья,

       палых листьев отблеск, дыханье, шелест

       загребая лапами осторожно.

       Роще стали в тягость её касанья,

       в дорогих лохмотьях глядится в лужи.

       Не попишешь — пусто под небесами.

       Весь багрец и золото съела стужа.

       И волчица-осень бежит, дичая,

       по ночным полям — там, где снегу литься.

       …Словно в старом сердце одни печали.

       И лишь ждёт разлуки, чтоб с ними слиться…

       ***

       Полнота совершенного дня

       с тихим светом в заснеженных клёнах,

       с синей церковью в дальних огнях,

       в колокольные звоны влюблённых.

       Звоны мерно плывут над рекой

       и ложатся, вдыхая свободу, —

       на огонь над цветастой доской,

       на крещенье, на встречу, на воду.

       И прорублена к чёрной толпе

       с Иоанновой кротостью странной,

       осторожно целует купель

       жгучий лёд по краям своей раны.

       И убийца, насильник и вор

       входят в реку с иконкой согретой.

       И о чём-то ведут разговор.

       …И уходят, крещённые светом…

       ***

       …чьи рукописи всё-таки сожгли,

       чей прах перекопали тракторами,

       кто звёздами живыми не взошли

       над неуничтожимыми мирами…

       …оглохшие в осенней тишине,

       на Святки занесённые снегами,

       убитые на скошенной стерне,

       босые ноги в росах обжигая…

       те, кем не дышит тишь библиотек,

       кто не успел взрастить из зёрен слово, —

       они придут? Ты знаешь? …Сыплет снег.

       Снег света. Снег причастья. Снег Покрова.

       ***

       Когда бурю июль поднимает за Волгой

       и река в крупных каплях о лодках хлопочет,

       одинокая иволга в сумраке волглом

       всё боится умолкнуть, не может, не хочет.

       И зовёт, и зовёт неизвестного бога,

       чтобы мимо пронёс эту мглистую чашу,

       чтоб в живое гнездо ещё пуха немного,

       чтобы молния мимо и радуга краше.

       Одинокая иволга всё позабыла,

       что разбито гнездо, что разграблена чаща,

       сумасшедшая иволга, та, что любила,

       в мокрый сумрак кричит всё надрывней и чаще.

       Кто ее остановит? И кто ей докажет,

       что не он виноват в этой тьме и ненастье?

       Докричится, сорвёт себе горлышко, ляжет

       под шумящим дождём, потеряв своё счастье.

       И старик на балконе с цигаркой недолгой

       будет свет прикрывать от дождя неумело:

       — Это иволга, иволга пела за Волгой.

       Это иволга пела, это иволга пела.

       ***

       Вечно становишься, рвёшься, течёшь —

       в капле упавшей и в космосе млечном.

       Чертит художник нездешний чертёж.

       Но растащили странички беспечно.

       Только одна ты, собрав облака

       в светлое русло безбрежной свободы, —

       в небе река и под небом река,

       белые воды и синие воды.

       Сонная мгла. И обрыв берегов.

       Смытые фрески. Сожжённые годы.

       Но сквозь живое пространство лугов

       в небо растут твои млечные всходы.

       Дали целуют, сливаются в свет

       с солнцем в ладонях и с осенью в лоне.

       Им и не важно, мы есть или нет.

       …Волга, татарники, церковь на склоне…

       ***

       Бабочка опустится в ладонь.

       Солнце жаром выльется на плёс.

       …Лодками заставленный затон.

       И по лодкам мчится рыжий пёс.

       Сделай сладким мой глоток вина

       (был он небом, солнцем и лозой),

       напои июлем допьяна

       золотой, небесной бирюзой.

       У шмеля в цветке роскошен одр,

       свежий хмель медовей всех пастил.

       …Только то ли Павел, то ли Пётр

       день убавил, с горки покатил.

       Расширяя небо вдалеке,

       уплывает лето в даль излук.

       …Бабочка затихнет на руке,

       поглядит — и выпорхнет из рук…

       Пасха

       Ели шапки снеговые съели,

       вспухли влагой застругов холмы,

       и скребут последние метели

       содранные скатерти зимы.

       …И никто не умер. Все, как птицы,

       копошатся в солнечном саду,

       разгребая старые криницы,

       радостно скользя на тонком льду…

       Ты кричишь — тебя никто не слышит.

       Только ёлки держат за рукав.

       Только воздух вешней синью дышит

       и сквозь лёд пульсирует река.

       …И никто не умер. Веруй, если

       дал синицам крошек в январе.

       Все вернулись. Вот они. Воскресли.

       Смотрят в небо. Пасха на дворе.

       ***

       С мандельштамовской Федрой-Россией,

       с необъятными, необъяснимыми

       островами дворовых и ссыльных,

       с повестями, по кельям хранимыми,

       с вечным Клавдием за занавеской,

       с пьяным Гамлетом, с грязными иглами,

       с горьким взглядом свинцового блеска,

       пока детки из дома не выгнали,

       всюду, всюду — в молчанье, в томленье —

       эта вьюга с шагами саженными,

       упоенье твоё, ослепленье,

       нищета твоя вечно блаженная.

       По дороге трясясь несчастливой,

       вдруг очнёшься в далёкой провинции,

       где вдоль пруда — священные ивы

       и таблички навечно привинчены…

       где закат за лучинником тонет,

       прославляя шикарное времечко,

       и долдонит, долдонит, долдонит

       петушок в бестолковое темечко…

       Глава из книги ？Оды и некрологи？