Стихотворения

       Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2024

       Олеся УТКИНА

       Поэт. Родилась в 1998 году в Москве. Аспирантка Литературного института им. А. М. Горького. Член Союза писателей ХХI века с 2024 года.

       * * *

       Хотелось глаза твои у Бога вымолчать —

       Просиделось всю ночь, долго так

       Вглядываясь в пространство меж звезд.

       И ресницы седели, и умолк тот дурак, босиком скакавший под ？тили-бом-бум？, превратился в дуб. И птицами стали руки, ладони к луне развернув,

       и казалось, что сомнений не существует, и люди много живут. И руки взмахнули, вспомнив все адреса.

       А я молчу и жду Бога, вспоминая твои глаза.

       * * *

       А что если обрывки фраз прохожих —

       Это послания любимых, не успевших к нам?

       А что я пошлю

       сквозь абсолютную тишину, вакуум

       зимы, влюбившейся в имя твое, вакуум обожания, вакуум неприсутствия?

       ？Я тебя завтра вымолю, вылюблю,

       блин, откуда ты здесь, можно сойти с ума？ —

       это правда, это все завтра,

       ну а пока

       лбом коснуться лба, будто не местные мы, тангата фенуа,

       или по-русски — дотянусь губами до сердца, закрыв глаза, губами —

       до сердца, ты — до моего виска, губами приложишься к мыслям,

       станешь хранителем каждого сна,

       ну а пока

       я прощаюсь с Лондоном/Аракатакой/Рейкьявиком (нужное подчеркни): ？фер-то ке, а?？

       вообще-то они тоже не в курсе. ладно — кричу — бывайте, не обессудьте, и никогда больше меня не впускайте.

       ради тебя. только ради тебя.

       * * *

       Я говорю: сними обувь твою,

       ведь замерзла река.

       Я говорю, значит, я за тебя

       босыми ногами и разреженной кромкой льда бегу

       я за тебя.

       Речь — продолжение (я говорю — значит, пальцы и локти, изгибы, проливы, проемы), речь — предложение (будь со мной), изнеженным словом тянуться — в итоге сплошными губами остаться, пульсирующей точкой за ухом.

       можно разбить витрину, бросив спичку

       в уязвимое место, можно бросить молчание в сердце, разбиться.

       * * *

       Ты возглас, ты совесть, ты город, ты вечность моя.

       Он сошел вниз, избегая

       подолгу смотреть на нее, как на

       я знаю, что близость — это история, состояние, оживление света,

       солнце,

       прорастая цветами, все станет прозрачно,

       но он видел ее,

       как солнце,

       будто птичьи глаза, смотрящие в Бога,

       не глядя.

       * * *

       Давай встретимся, женимся, улыбнемся, умрем.

       Давай добровольцами в один батальон.

       Письма из детства все перечтем

       и сожжем. На костре сожжем.

       Нашепчи мне что-нибудь по-английски, надиктуй что-нибудь навсегда, я, как раньше, не могу с тобою набыться, и ловлю, ловлю слова.

       Я люблю. И зябну от завитков на затылке.

       — ты мой я твоя ты моя я твой —

       Какая-то дура в московском маленьком переулке

       Машет всеми руками в твое маленькое окно.

       Нам ли в нарды играть, прислонив к батареям голые ноги, нам ли курить в тамбуре до утра, покупать мандарины просто так, без нового года,

       и обсуждать полотна Шагала?

       Я вскину руки и сдамся,

       если ты — нежнее, честнее,

       эти сны — микровстречи: грустные арки,

       а я вместо шагов считаю деревья

       до тебя, до смешного, до золота мили московской — деревья все знают, деревья кружатся, деревья стихи повторяют друг другу на ухо в попытке прижаться.

       * * *

       собака куда-то выводит меня,

       и ты возникаешь из анфилады пространств,

       входишь в мое

       (тут мчится к тебе собака),

       улыбкой взрываешь его

       за секунду до

       освещая пыль моих войн

       пускаю в легкие

       похороненные чужие романы, слова, давно лежащие меж послевоенных руин,

       нарочно потерянные.

       ？Бабах-бах-урра-си-бирь-поко-ре-на？ — сердце мое или снова война?

       сердце.

       ？Боже, оставь, мы разберемся сами.

       Боже, приди,

       я человек

       я хочу целоваться губами.

       постоянно внушаю псу: ？лучше дома, чем на улице выть？ —

       Господи, научи.

       позволь, побегу, как собака,

       что счастлива только бегом одним？.

       стоим.

       * * *

       Здесь, в зиме, под крепким настом, под поклоном онемевшего фонаря, пересплю наше лето, персеиды, тебя и себя.

       Но мы в саду, нежнея, умирали, дыхание друг друга преломив,

       И звуки, обретая плоть, слетали

       с моей губы, разбившись

       У ног твоих и, став искомым смыслом,

       Разлукою тянулись в ладони декабря.

       И снова я стою здесь, будто в зале ожидания,

       под снегопадом имени тебя.

       Дыхание клубится и ветром сносится в шиповника кусты, на ветки намерзая вместе с памятью,

       И звуки сложатся и разобьются

       в пустоте тяжелым и таким ненужным никому ？скучаю？.

       * * *

       Давай позвоним друг другу,

       Обсудим, как замерзает Москва,

       Как бекас слетел со страниц красных книг,

       А река его не узнала, не приняла,

       И длинноного подпрыгнув на юг,

       Застыл.

       Меж панельных домов, сквозь пещерности арок пойду, прижав телефон,

       Прижав телефон пытаясь вдавить голос твой глубже в пространство ушного канала останься там навсегда понимаешь? останься

       Черный зрачок бекаса смотрит мимо,

       Мимо меня.

       Москва его не узнала, не приняла,

       И в неправде воды, где, как бред, небеса-

       глаза. Только твои глаза.

       * * *

       У глаз и мыслей должен же быть предел:

       сам с собой соглашаться: ？да-да, я заболел？, — и провозгласил кухню свою телефонной будкой. а что, если все кухни телефонные будки. через окно: ветер? Алло! Это не про Японию.

       А что, если самые будки — у последнего этажа: я хотел тебе все-таки

       кое-что рассказать, но соседи таскали чемоданы и шкаф, и лифт застрял где-то между. Бежал, но прислонился к перилам, казалось, что крикнул: ？я любил так тебя. А ты любила?？. Конечно, любила. Крикнуть не вышло.

       * * *

       я нечаянно ветром сюда,

       как жук на крошечных крыльях

       в поле

       твоей абрикосовой

       поясницы;

       все, во что верилось мне,

       стало песком у ног спящего

       на берегу водоема —

       эти крупинки на каждом крыле

       я тебе принесу,

       пусть будет твое,

       но

       Протяни мое имя буква за буквой, чтобы

       я убедился, что жив.

       * * *

       я хотел так касаться пальцами губ твоих дальность,

       спорить о неважных вещах,

       попеременно сбиваясь на шепот.

       Нести отголоски каменных стен,

       на себя взвалив эту тяжбу,

       если ты б позволила.

       Если бы ты сказала: ？Иди？, —

       ладонью раскрывшись ко мне,

       выдохнув в мир кислород моих окон, тогда,

       Богу сказав, как я счастлив,

       лопнуть струною греха

       и

       смеяться.

       * * *

       Еду —

       всю Москву узнавая,

       как женщину в простынях

       белых,

       как женщину,

       севшую на капот черного лимузина

       с бутылкой шампанского, голову от смеха задрав,

       как колени ее в бесшовных чулках,

       как в предгрозье дрожащую арнику,

       на экранах советские фильмы.

       (эх, жить бы с тобой под одним потолком)

       что я еще могу?

       Дороги по собачьим следам

       узнавать,

       поле засеять, через туман

       лицо рисовать, целовать, целовать, и

       все лапы ведут в человечью кровать —

       к тебе еду.

       * * *

       Последние этажи — это всегда интим

       Это близость неба это птицы кричавшие вдаль про снег который вернулся это птицы сидящие в метре над головой это окна смотрящие на твой шаг по занесенной аллее это ты провалился в сугроб по колено

       Это ты провалился это мы возвратимся в дом в нас навсегда оставшийся двор это остывшие крылья мелодии летающей над Москвой это слетевшее с губ твое имя это шепот это нежность это любовь

       это верность и каждое слово по буквам рождается и ищет пути это мы не вернемся с войны это завянет на сигарете оттиск штуковины спящей в груди это Бог мастерил наши души одним механизмом будто часы

       с автоподзаводом это сны где я руками тянусь к тебе но я это ты и мы просыпаемся и снова срываются струны прошедшего лета смешные простые аккорды и поле ромашек раздето

       и снова звоню услышать имя свое как радист с тревогой и спета

       песенка отважно стуча в аллегретто и пьются чаи и бьется пари и нет тебя, нету,

       где ты?

       * * *

       Протяженность наша —

       Неважно.

       Еще раз:

       ？ты удивительно нежный？ — но я, желая закусить губу в долгую нить проводную (это значит — способную провести электричество),

       где-то под поцелуем, или в его ожидании,

       как слон, тоскующий слон

       лег на последний след слоновьего стада,

       где-то на севере Чада,

       и смотрит глазами, какими может смотреть только слон, прощающий людям

       искусство убийства, изготовление копий

       и, смирившись, трубит —

       так копится воздух в области нижней губы и хочет свободы, вибрируя

       в дурацкое ？Вы？.

       как бы тебе сказать…

       Улица — бытие идеальное, энергийное,

       я только знаю вязкий запах черемухи. Это ты.

       Птицы должны умереть на земле, чтоб остаться на небе. Это Бог.

       Незаметно к тебе приду. Это?..

       Необходимость голоса очевидна,

       если в нем заключены слова

       —

       слова узники

       слова должники

       слова, что выдают беглецов

       слова, что сбегают на родину

       —

       Голос — это протяженность и воля земли,

       Колодец, высеченный в скале,

       и все мы говорим

       на одном языке.

       …Это язык любви.

       ？Не вини меня, не вини, ради Бога？ — здесь поле цветов, и я ноги поджимаю убого, — ？где ты был, когда сожгли тело Патрокла, где же ты был?？

       Снова тебе ничего не скажу, посмотрю тебе в глаза и ничего не скажу, сяду рядом, в невозможной близости от —

       и не скажу, вдохну все, что можно вдохнуть, увижу собак, несущих в зубах последние дни и острую скорбь, стану кожей сплошной, не отдам ничего никому не отдам, умоюсь водой храбрости, испугаюсь смотреть на свое отражение, промокнет пространство — ну что ты, что ты, мне же не жалко — сконцентрирую это в груди, разорву себя на куски и разлечусь по мирам, вернусь и плачу — как там прекрасно, но надо с тобой — где же ты был? — вылечу шаги больные твои, больные деревья, в чьих стволах ты себя заточил — но все-таки ничего не скажу.

       Если танцевать неприлично священнику, что станцуем грешные мы, неумные мы, знамя сложившие шовчиком к шовчику?

       Если цвет облачений зависит от праздников,

       что наденем смешные, действительно юные мы, сумевшие только свой след окровавить?

       * * *

       падай же дождь спотыкайся и падай

       и я каждый раз с тобой спотыкаюсь

       отсчитываю пальцами пульс грозы — раз — птицы придумавшие крылья

       за место под Богом — он уступает: ？Хорошо, — говорит, — хорошо, — смеется, — люби？.

       И по-честному знает — правда за

       тем, кто, дожидаясь зари, растянулся в бесконечные пальцы — два — застыл в долгое ？приходи

       я люблю тебя？ — сбиваюсь со счета —

       чтобы ты наконец в машине пыльного цвета

       шинами по асфальту шурша

       и чтобы в конечном итоге выходя из подъезда

       оставляя в длинном пролете заспанные черты лица — это я

       выйду из двери человеком

       грязным и голым как из матери выходит дитя.

       * * *

       Знаешь,

       а дождь в начале марта это плачет кто-то как будто бог как будто бог играет на органе и кто-то слышит — о счастливчик — и все-все понимает и капли медленно и капли престо ма нон троппо слетают вниз и

       долетая все прощают

       О воздух полнозвучен нами

       как звон хрустальный в полной зале

       где новодел соседствует со стариной

       и звон проносится в пространстве

       чтоб навсегда застыть в тени

       что может проявиться только от любви

       так и стихи

       преодолев препятствия

       как перелив как интонация стремятся

       к звучности имен как кровь стремится к крови.

       * * *

       И ночь — старинной колыбели скрип,

       И тот фонарь — он скромен и изящен,

       печален.

       Священник с грешником танцуют твист.

       А ты молись,

       молись,

       чтоб яблоки упали.

       Снег в фонарях заблудится

       Январской тишиной,

       что ангелы нарочно разбросали,

       а мы споткнулись

       и пошли домой,

       где нежность яблок спелостью назвали.

       И я прижмусь к тебе, а ты — щекой — погладишь кожу яблока, едва ли

       Знаю, где встретились с тобой,

       но листья яблони дрожали.

       * * *

       Дороги московские пахнут пылью,

       прибитой водою к асфальту — запах детства для всех москвичей, что руками в закат, глазами на храм, снами к любимым, кто стал исключительно снами; вдохнув посильней надоевшее ？с нами

       бог？,

       пальцы разжать — прочь от веток

       последних деревьев на мостовой — чтобы больше ничего не ломать; дороги

       и город сотканы снова

       из слез и женских платков.

       Это все — пустое и детское, когда бережешь

       ненужное.

       и пальцы разжать, и шею не гнуть — как солдат, сложивший оружие.

       Как солдат, подмигнувший сам себе в зеркало,

       солнце плетет колокольное кружево

       из чужих голосов и напутствия матери.

       Дороги больны, дороги усыпаны солью.

       Соль в сапогах и в голых пятках собак.

       Дороги Москвы, от реки расходясь,

       пахнут былью и болью —

       и вот так вонзается в спину укорительный взгляд.

       * * *

       Как хорошо быть уверенным, что ты не прочтешь

       ни письма моего, ни депеши.

       Да, я знаю, ты слышишь

       это молчание звезд.

       Как мне хотелось неслышно пальцами — в царство твоих волос. Выбегать на мороз, заранее знать — промерзну насквозь, но небу — смеяться, мне —

       гадать на кончиках звезд: сбылось – не сбылось, а кружево наше лилось и плелось; плевать.

       Ты же слышишь молчание звезд?

       * * *

       Современная жизнь

       требует современных схождений с ума. а на той открытке в углу моего стола застыло, громоздко — в насмешку, полотно — отпечаток прошедшего века. это столь очевидно и ощутимо до жути, остальное

       в мире — просто несчастный случай. и все могло быть намного лучше,

       если бы не она.

       * * *

       Долгой дорогой иду, долго сплю тобой,

       нас помнит пространство, помнит в нас то,

       не просыпайся.

       ваши — вышедшие, выжившие

       наши — напутствием, нашествием

       мать сказала детям жить и ласкать игрушки, они проверяют оружие.

       Они все смотрели глазами в меня,

       я —

       бесконечно всем телом на дверь,

       в нее уходила гаммада тебя, с тобою ушла моя тень.

       По ком звонит колокол,

       по ком плачут матери?

       По юным предателям,

       по скрипучим кроватям, где прятались руки,

       в снах обязательно встать на распутье,

       распутными звездами пишутся ночи,

       распутались судьбы.

       Запястья нарочно белостью кожи

       освобождают,

       разбиваюсь о губы,

       где смех твой растаял.

       * * *

       Повторись в моих снах, будто за это

       ничего нам не будет,

       повтори за мной песню

       на чужом языке,

       притворись, что мы люди.

       Прорасти во мне деревом и заплачь

       моим именем,

       я прощу, что нет времени.

       Господи, ну если чужая — иная,

       откровенная,

       Какая тогда своя?

       Что если всю зиму мыслью о мае живешь,

       А весна не пришла?

       * * *

       Берегу твои волосы,

       как нежнейший из братьев

       бережет родительские цветы.

       Устремились глаза в душу голоса,

       бросились, как гончие на следы:

       ночь расплела полотно из тьмы,

       луна напала

       белым котом

       на оглушенного голубя

       неба.

       Приходится сдавать обратно билеты —

       прощаю, прощаюсь

       и никак от тебя не уеду.

       Осветились прошлогодние травы

       твоих зрачков,

       посвятили меня в садовники,

       пресные воды слов,

       бровей твоих,

       губ

       напоили меня до утра.

       Рухнул рыцарь в доспехах,

       рухнул,

       не успел раздеться —

       это дождь

       намочил ржаное поле лица

       намочил обувь,

       насквозь

       до впадин спины

       промочил рубаху, штаны,

       намекает, что босиком

       вернее идти

       к тебе или от тебя.

       запах вишневый твой

       июльским пухом

       по комнате носится,

       не уляжется.

       у Бога за пазухой пахнет страной.

       узелок самовольно завяжется.

       разбуди меня

       по июню,

       раскроши на ладони

       краюхи хлебные

       снов:

       ты протянешь одну,

       я — другую,

       покормим птиц,

       прилетевших с чужих берегов.

       умоляю:

       любимый, будь.

       и сгребаю прошлогодние листья,

       учась идее выходного дня.

       подметаю остатки

       пиршества голубей,

       отзвонившей роскоши осени,

       плясавшей под музыку снега.

       ты смеешься:

       ？ладно, иди сюда. это я？.

       Олеся УТКИНА

       Поэт. Родилась в 1998 году в Москве. Аспирантка Литературного института им. А. М. Горького. Член Союза писателей ХХI века с 2024 года.

       * * *

       Хотелось глаза твои у Бога вымолчать —

       Просиделось всю ночь, долго так

       Вглядываясь в пространство меж звезд.

       И ресницы седели, и умолк тот дурак, босиком скакавший под ？тили-бом-бум？, превратился в дуб. И птицами стали руки, ладони к луне развернув,

       и казалось, что сомнений не существует, и люди много живут. И руки взмахнули, вспомнив все адреса.

       А я молчу и жду Бога, вспоминая твои глаза.

       * * *

       А что если обрывки фраз прохожих —

       Это послания любимых, не успевших к нам?

       А что я пошлю

       сквозь абсолютную тишину, вакуум

       зимы, влюбившейся в имя твое, вакуум обожания, вакуум неприсутствия?

       ？Я тебя завтра вымолю, вылюблю,

       блин, откуда ты здесь, можно сойти с ума？ —

       это правда, это все завтра,

       ну а пока

       лбом коснуться лба, будто не местные мы, тангата фенуа,

       или по-русски — дотянусь губами до сердца, закрыв глаза, губами —

       до сердца, ты — до моего виска, губами приложишься к мыслям,

       станешь хранителем каждого сна,

       ну а пока

       я прощаюсь с Лондоном/Аракатакой/Рейкьявиком (нужное подчеркни): ？фер-то ке, а?？

       вообще-то они тоже не в курсе. ладно — кричу — бывайте, не обессудьте, и никогда больше меня не впускайте.

       ради тебя. только ради тебя.

       * * *

       Я говорю: сними обувь твою,

       ведь замерзла река.

       Я говорю, значит, я за тебя

       босыми ногами и разреженной кромкой льда бегу

       я за тебя.

       Речь — продолжение (я говорю — значит, пальцы и локти, изгибы, проливы, проемы), речь — предложение (будь со мной), изнеженным словом тянуться — в итоге сплошными губами остаться, пульсирующей точкой за ухом.

       можно разбить витрину, бросив спичку

       в уязвимое место, можно бросить молчание в сердце, разбиться.

       * * *

       Ты возглас, ты совесть, ты город, ты вечность моя.

       Он сошел вниз, избегая

       подолгу смотреть на нее, как на

       я знаю, что близость — это история, состояние, оживление света,

       солнце,

       прорастая цветами, все станет прозрачно,

       но он видел ее,

       как солнце,

       будто птичьи глаза, смотрящие в Бога,

       не глядя.

       * * *

       Давай встретимся, женимся, улыбнемся, умрем.

       Давай добровольцами в один батальон.

       Письма из детства все перечтем

       и сожжем. На костре сожжем.

       Нашепчи мне что-нибудь по-английски, надиктуй что-нибудь навсегда, я, как раньше, не могу с тобою набыться, и ловлю, ловлю слова.

       Я люблю. И зябну от завитков на затылке.

       — ты мой я твоя ты моя я твой —

       Какая-то дура в московском маленьком переулке

       Машет всеми руками в твое маленькое окно.

       Нам ли в нарды играть, прислонив к батареям голые ноги, нам ли курить в тамбуре до утра, покупать мандарины просто так, без нового года,

       и обсуждать полотна Шагала?

       Я вскину руки и сдамся,

       если ты — нежнее, честнее,

       эти сны — микровстречи: грустные арки,

       а я вместо шагов считаю деревья

       до тебя, до смешного, до золота мили московской — деревья все знают, деревья кружатся, деревья стихи повторяют друг другу на ухо в попытке прижаться.

       * * *

       собака куда-то выводит меня,

       и ты возникаешь из анфилады пространств,

       входишь в мое

       (тут мчится к тебе собака),

       улыбкой взрываешь его

       за секунду до

       освещая пыль моих войн

       пускаю в легкие

       похороненные чужие романы, слова, давно лежащие меж послевоенных руин,

       нарочно потерянные.

       ？Бабах-бах-урра-си-бирь-поко-ре-на？ — сердце мое или снова война?

       сердце.

       ？Боже, оставь, мы разберемся сами.

       Боже, приди,

       я человек

       я хочу целоваться губами.

       постоянно внушаю псу: ？лучше дома, чем на улице выть？ —

       Господи, научи.

       позволь, побегу, как собака,

       что счастлива только бегом одним？.

       стоим.

       * * *

       Здесь, в зиме, под крепким настом, под поклоном онемевшего фонаря, пересплю наше лето, персеиды, тебя и себя.

       Но мы в саду, нежнея, умирали, дыхание друг друга преломив,

       И звуки, обретая плоть, слетали

       с моей губы, разбившись

       У ног твоих и, став искомым смыслом,

       Разлукою тянулись в ладони декабря.

       И снова я стою здесь, будто в зале ожидания,

       под снегопадом имени тебя.

       Дыхание клубится и ветром сносится в шиповника кусты, на ветки намерзая вместе с памятью,

       И звуки сложатся и разобьются

       в пустоте тяжелым и таким ненужным никому ？скучаю？.

       * * *

       Давай позвоним друг другу,

       Обсудим, как замерзает Москва,

       Как бекас слетел со страниц красных книг,

       А река его не узнала, не приняла,

       И длинноного подпрыгнув на юг,

       Застыл.

       Меж панельных домов, сквозь пещерности арок пойду, прижав телефон,

       Прижав телефон пытаясь вдавить голос твой глубже в пространство ушного канала останься там навсегда понимаешь? останься

       Черный зрачок бекаса смотрит мимо,

       Мимо меня.

       Москва его не узнала, не приняла,

       И в неправде воды, где, как бред, небеса-

       глаза. Только твои глаза.

       * * *

       У глаз и мыслей должен же быть предел:

       сам с собой соглашаться: ？да-да, я заболел？, — и провозгласил кухню свою телефонной будкой. а что, если все кухни телефонные будки. через окно: ветер? Алло! Это не про Японию.

       А что, если самые будки — у последнего этажа: я хотел тебе все-таки

       кое-что рассказать, но соседи таскали чемоданы и шкаф, и лифт застрял где-то между. Бежал, но прислонился к перилам, казалось, что крикнул: ？я любил так тебя. А ты любила?？. Конечно, любила. Крикнуть не вышло.

       * * *

       я нечаянно ветром сюда,

       как жук на крошечных крыльях

       в поле

       твоей абрикосовой

       поясницы;

       все, во что верилось мне,

       стало песком у ног спящего

       на берегу водоема —

       эти крупинки на каждом крыле

       я тебе принесу,

       пусть будет твое,

       но

       Протяни мое имя буква за буквой, чтобы

       я убедился, что жив.

       * * *

       я хотел так касаться пальцами губ твоих дальность,

       спорить о неважных вещах,

       попеременно сбиваясь на шепот.

       Нести отголоски каменных стен,

       на себя взвалив эту тяжбу,

       если ты б позволила.

       Если бы ты сказала: ？Иди？, —

       ладонью раскрывшись ко мне,

       выдохнув в мир кислород моих окон, тогда,

       Богу сказав, как я счастлив,

       лопнуть струною греха

       и

       смеяться.

       * * *

       Еду —

       всю Москву узнавая,

       как женщину в простынях

       белых,

       как женщину,

       севшую на капот черного лимузина

       с бутылкой шампанского, голову от смеха задрав,

       как колени ее в бесшовных чулках,

       как в предгрозье дрожащую арнику,

       на экранах советские фильмы.

       (эх, жить бы с тобой под одним потолком)

       что я еще могу?

       Дороги по собачьим следам

       узнавать,

       поле засеять, через туман

       лицо рисовать, целовать, целовать, и

       все лапы ведут в человечью кровать —

       к тебе еду.

       * * *

       Последние этажи — это всегда интим

       Это близость неба это птицы кричавшие вдаль про снег который вернулся это птицы сидящие в метре над головой это окна смотрящие на твой шаг по занесенной аллее это ты провалился в сугроб по колено

       Это ты провалился это мы возвратимся в дом в нас навсегда оставшийся двор это остывшие крылья мелодии летающей над Москвой это слетевшее с губ твое имя это шепот это нежность это любовь

       это верность и каждое слово по буквам рождается и ищет пути это мы не вернемся с войны это завянет на сигарете оттиск штуковины спящей в груди это Бог мастерил наши души одним механизмом будто часы

       с автоподзаводом это сны где я руками тянусь к тебе но я это ты и мы просыпаемся и снова срываются струны прошедшего лета смешные простые аккорды и поле ромашек раздето

       и снова звоню услышать имя свое как радист с тревогой и спета

       песенка отважно стуча в аллегретто и пьются чаи и бьется пари и нет тебя, нету,

       где ты?

       * * *

       Протяженность наша —

       Неважно.

       Еще раз:

       ？ты удивительно нежный？ — но я, желая закусить губу в долгую нить проводную (это значит — способную провести электричество),

       где-то под поцелуем, или в его ожидании,

       как слон, тоскующий слон

       лег на последний след слоновьего стада,

       где-то на севере Чада,

       и смотрит глазами, какими может смотреть только слон, прощающий людям

       искусство убийства, изготовление копий

       и, смирившись, трубит —

       так копится воздух в области нижней губы и хочет свободы, вибрируя

       в дурацкое ？Вы？.

       как бы тебе сказать…

       Улица — бытие идеальное, энергийное,

       я только знаю вязкий запах черемухи. Это ты.

       Птицы должны умереть на земле, чтоб остаться на небе. Это Бог.

       Незаметно к тебе приду. Это?..

       Необходимость голоса очевидна,

       если в нем заключены слова

       —

       слова узники

       слова должники

       слова, что выдают беглецов

       слова, что сбегают на родину

       —

       Голос — это протяженность и воля земли,

       Колодец, высеченный в скале,

       и все мы говорим

       на одном языке.

       …Это язык любви.

       ？Не вини меня, не вини, ради Бога？ — здесь поле цветов, и я ноги поджимаю убого, — ？где ты был, когда сожгли тело Патрокла, где же ты был?？

       Снова тебе ничего не скажу, посмотрю тебе в глаза и ничего не скажу, сяду рядом, в невозможной близости от —

       и не скажу, вдохну все, что можно вдохнуть, увижу собак, несущих в зубах последние дни и острую скорбь, стану кожей сплошной, не отдам ничего никому не отдам, умоюсь водой храбрости, испугаюсь смотреть на свое отражение, промокнет пространство — ну что ты, что ты, мне же не жалко — сконцентрирую это в груди, разорву себя на куски и разлечусь по мирам, вернусь и плачу — как там прекрасно, но надо с тобой — где же ты был? — вылечу шаги больные твои, больные деревья, в чьих стволах ты себя заточил — но все-таки ничего не скажу.

       Если танцевать неприлично священнику, что станцуем грешные мы, неумные мы, знамя сложившие шовчиком к шовчику?

       Если цвет облачений зависит от праздников,

       что наденем смешные, действительно юные мы, сумевшие только свой след окровавить?

       * * *

       падай же дождь спотыкайся и падай

       и я каждый раз с тобой спотыкаюсь

       отсчитываю пальцами пульс грозы — раз — птицы придумавшие крылья

       за место под Богом — он уступает: ？Хорошо, — говорит, — хорошо, — смеется, — люби？.

       И по-честному знает — правда за

       тем, кто, дожидаясь зари, растянулся в бесконечные пальцы — два — застыл в долгое ？приходи

       я люблю тебя？ — сбиваюсь со счета —

       чтобы ты наконец в машине пыльного цвета

       шинами по асфальту шурша

       и чтобы в конечном итоге выходя из подъезда

       оставляя в длинном пролете заспанные черты лица — это я

       выйду из двери человеком

       грязным и голым как из матери выходит дитя.

       * * *

       Знаешь,

       а дождь в начале марта это плачет кто-то как будто бог как будто бог играет на органе и кто-то слышит — о счастливчик — и все-все понимает и капли медленно и капли престо ма нон троппо слетают вниз и

       долетая все прощают

       О воздух полнозвучен нами

       как звон хрустальный в полной зале

       где новодел соседствует со стариной

       и звон проносится в пространстве

       чтоб навсегда застыть в тени

       что может проявиться только от любви

       так и стихи

       преодолев препятствия

       как перелив как интонация стремятся

       к звучности имен как кровь стремится к крови.

       * * *

       И ночь — старинной колыбели скрип,

       И тот фонарь — он скромен и изящен,

       печален.

       Священник с грешником танцуют твист.

       А ты молись,

       молись,

       чтоб яблоки упали.

       Снег в фонарях заблудится

       Январской тишиной,

       что ангелы нарочно разбросали,

       а мы споткнулись

       и пошли домой,

       где нежность яблок спелостью назвали.

       И я прижмусь к тебе, а ты — щекой — погладишь кожу яблока, едва ли

       Знаю, где встретились с тобой,

       но листья яблони дрожали.

       * * *

       Дороги московские пахнут пылью,

       прибитой водою к асфальту — запах детства для всех москвичей, что руками в закат, глазами на храм, снами к любимым, кто стал исключительно снами; вдохнув посильней надоевшее ？с нами

       бог？,

       пальцы разжать — прочь от веток

       последних деревьев на мостовой — чтобы больше ничего не ломать; дороги

       и город сотканы снова

       из слез и женских платков.

       Это все — пустое и детское, когда бережешь

       ненужное.

       и пальцы разжать, и шею не гнуть — как солдат, сложивший оружие.

       Как солдат, подмигнувший сам себе в зеркало,

       солнце плетет колокольное кружево

       из чужих голосов и напутствия матери.

       Дороги больны, дороги усыпаны солью.

       Соль в сапогах и в голых пятках собак.

       Дороги Москвы, от реки расходясь,

       пахнут былью и болью —

       и вот так вонзается в спину укорительный взгляд.

       * * *

       Как хорошо быть уверенным, что ты не прочтешь

       ни письма моего, ни депеши.

       Да, я знаю, ты слышишь

       это молчание звезд.

       Как мне хотелось неслышно пальцами — в царство твоих волос. Выбегать на мороз, заранее знать — промерзну насквозь, но небу — смеяться, мне —

       гадать на кончиках звезд: сбылось – не сбылось, а кружево наше лилось и плелось; плевать.

       Ты же слышишь молчание звезд?

       * * *

       Современная жизнь

       требует современных схождений с ума. а на той открытке в углу моего стола застыло, громоздко — в насмешку, полотно — отпечаток прошедшего века. это столь очевидно и ощутимо до жути, остальное

       в мире — просто несчастный случай. и все могло быть намного лучше,

       если бы не она.

       * * *

       Долгой дорогой иду, долго сплю тобой,

       нас помнит пространство, помнит в нас то,

       не просыпайся.

       ваши — вышедшие, выжившие

       наши — напутствием, нашествием

       мать сказала детям жить и ласкать игрушки, они проверяют оружие.

       Они все смотрели глазами в меня,

       я —

       бесконечно всем телом на дверь,

       в нее уходила гаммада тебя, с тобою ушла моя тень.

       По ком звонит колокол,

       по ком плачут матери?

       По юным предателям,

       по скрипучим кроватям, где прятались руки,

       в снах обязательно встать на распутье,

       распутными звездами пишутся ночи,

       распутались судьбы.

       Запястья нарочно белостью кожи

       освобождают,

       разбиваюсь о губы,

       где смех твой растаял.

       * * *

       Повторись в моих снах, будто за это

       ничего нам не будет,

       повтори за мной песню

       на чужом языке,

       притворись, что мы люди.

       Прорасти во мне деревом и заплачь

       моим именем,

       я прощу, что нет времени.

       Господи, ну если чужая — иная,

       откровенная,

       Какая тогда своя?

       Что если всю зиму мыслью о мае живешь,

       А весна не пришла?

       * * *

       Берегу твои волосы,

       как нежнейший из братьев

       бережет родительские цветы.

       Устремились глаза в душу голоса,

       бросились, как гончие на следы:

       ночь расплела полотно из тьмы,

       луна напала

       белым котом

       на оглушенного голубя

       неба.

       Приходится сдавать обратно билеты —

       прощаю, прощаюсь

       и никак от тебя не уеду.

       Осветились прошлогодние травы

       твоих зрачков,

       посвятили меня в садовники,

       пресные воды слов,

       бровей твоих,

       губ

       напоили меня до утра.

       Рухнул рыцарь в доспехах,

       рухнул,

       не успел раздеться —

       это дождь

       намочил ржаное поле лица

       намочил обувь,

       насквозь

       до впадин спины

       промочил рубаху, штаны,

       намекает, что босиком

       вернее идти

       к тебе или от тебя.

       запах вишневый твой

       июльским пухом

       по комнате носится,

       не уляжется.

       у Бога за пазухой пахнет страной.

       узелок самовольно завяжется.

       разбуди меня

       по июню,

       раскроши на ладони

       краюхи хлебные

       снов:

       ты протянешь одну,

       я — другую,

       покормим птиц,

       прилетевших с чужих берегов.

       умоляю:

       любимый, будь.

       и сгребаю прошлогодние листья,

       учась идее выходного дня.

       подметаю остатки

       пиршества голубей,

       отзвонившей роскоши осени,

       плясавшей под музыку снега.

       ты смеешься:

       ？ладно, иди сюда. это я？.